Я искал взглядом Ориунгу, но не увидел ни одного из троих моранов. Однако старый Ол'Калу был здесь. Я с ним поздоровался. Он узнал меня и ответил:
— Квахери.
Затем он подал своим соплеменникам знак продолжать работу.
Волна зловония разлилась еще шире, стала плотнее, гуще. Я инстинктивно отступал и задерживал дыхание. Но Патрицию, похоже, это совсем не смущало. Девчушка, которая накануне, убегая из моей хижины, оставила после себя легкий запах мыла и лавандовой воды, — он и до сих пор исходил от нее, — эта девчушка с таким обонянием, что различала тончайшие оттенки ароматов джунглей, сейчас с горящими от удовольствия глазами жадно вдыхала отвратительную вонь.
— Ну и хитрецы эти масаи, — сказала Патриция, пытаясь заразить меня своим энтузиазмом. — Знаете, они очень умные. Построить дом из коровьего навоза! Понимаете, они никогда не живут на одном месте, у них нет ни одной лопаты, никаких инструментов, ничего. И тогда они изобрели манийятту. Они держат свое стадо весь день и всю ночь на том месте, где хотят разбить лагерь. Потом все топчут навоз, готовят смесь.
— А дальше? — спросил я.
— Сейчас увидите, — сказала Патриция. — Смотрите, они начинают.
Несколько мужчин вокруг липкой лужи устанавливали в два ряда плетни, соединенные арками из колючих ветвей, плотно сцепленных между собой шипами. Постепенно плетни принимали форму овала, окружающего всю площадку, и скоро ажурный туннель на вершине маленького холма замкнулся. Он был очень низким — сводчатая кровля едва доходила до пояса тем, кто ее устанавливал, и бесчисленные колючки торчали из него во все стороны.
— Сейчас! Сейчас! — крикнула Патриция. — Смотрите!
Старик Ол'Калу отдал приказ. И тогда все разом — мужчины, женщины, дети, — кто ладонями, кто бурдюками, в которых в обычное время хранились вода и молоко, принялись поливать коричневатой теплой массой плетеный остов своего сооружения. Навозная смесь была еще жидкой и невыносимо зловонной, но она стекала, сгущалась, приклеивалась к плетням и образовывала стены, налипала и засыхала на сводах из колючих ветвей, и они становились крышей. И мужчины, женщины, дети, не теряя ни мгновения, укрепляли эти первые слои, обмазывая и поливая их все новыми порциями замешанного ими коровьего навоза.
— За несколько часов солнце все высушит и сделает прочным, — сказала Патриция. — Ну разве это не чудо?
Хотя с утра еще было довольно свежо, большие мухи уже начали слетаться жадными жужжащими роями.
— Поехали, смотреть больше нечего, — сказал я Патриции.
— Еще немножко, прошу вас! — взмолилась она. — Это так интересно.
Девочки-масайки окружили ее со всех сторон, смеясь и болтая. Вскоре она прибежала ко мне.
— Слушайте, слушайте, они думают, что мы женаты!
— Кто это «мы»?
— Ну, вы и я, — сказала Патриция.
И сделав паузу, чтобы насладиться моим удивлением, объяснила:
— Эти девочки не старше меня, но уже замужем. Так принято у масаев. И другие ждут, когда молодые воины племени пройдут испытания и смогут на них жениться.
— Кстати, где сами мораны?
— Там, — сказала Патриция.
Она подвела меня к другому краю площадки, противоположному тому склону, по которому мы пришли. Там у подножия холма и скрытое за ним теснилось стадо в квадратном загоне из колючих веток. Среди коров сверкали под лучами восходящего солнца три копья и три медные шевелюры.
— Спустимся! — предложила Патриция.
Мораны сгоняли стадо к откидному плетню из колючих ветвей, закрывавшему вход в загон. Патриция, замерев, смотрела на молодых людей. Они не удостаивали ее даже взглядом. В глазах у девочки было почти такое же выражение, — серьезное и далекое, — как тогда, на рассвете у водопоя.
— В старые времена, — заговорила Патриция тихим и как-то сразу охрипшим голосом, — прежде чем стать настоящим мужчиной и получить право на жену, моран должен был убить льва. И не издалека, не из большого ружья. А своим копьем и кинжалом.
Стадо собралось перед выходом из ограды. Но молодые воины пока не открывали плетеный заслон. Каждый выбрал себе корову и каждый острым концом копья сделал на шее животного тонкий надрез. И каждый приник губами к свежей ране, медленно глотая горячую кровь. Потом они положили на надрезы ладони, подождали, пока ранки затянутся. Коровы не издали ни звука.
— Вот и вся их пища, — сказала Патриция. — Вечером — молоко. Утром — кровь.
Плетеные ворота из колючек наконец распахнулись. Стадо двинулось на пастбище. Вел его Ориунга. Проходя мимо нас, он слизнул с губы капельку крови и лениво смерил Патрицию презрительным обжигающим взглядом. А потом удалился, великолепный, как полубог, — он, которому единственной пищей служили кровь и молоко, а кровом — навоз исхудалых коров.
VI
Патриция молчала.
— Пойдем к машине? — предложил я.
— Если хотите, — ответила она.
Мы обогнули холм. На его верхней площадке заканчивалось сооружение манийятты. Если бы я не видел, как ее строили, я бы, наверное, ее совсем не заметил. Барьер из колючих ветвей сливался с пучками травы и кустами на склонах маленькой возвышенности. Да и сама манийятта почти не возвышалась над этой усеянной шипами живой изгородью. Под солнцем она уже приобрела цвет запекшейся земли, и теперь эту коричневатую свернувшуюся в кольцо гусеницу можно было принять за капризный изгиб зарослей.
Я вспомнил, что уже не раз замечал на возвышениях, которые горбами усеивали саванну, подобные стены, рассыпавшиеся в прах. Но я не подозревал об их происхождении.
Теперь, когда мухи не осаждали меня, а зловоние вокруг рассеялось, я начал лучше понимать восхищение Патриции перед этими плетеными стенами и арками, по которым стекал, застывая, коровий навоз. Какая изобретательность! Ведь все — из ничего! И как мудро защищали эти жилища масаев от того, что их страшило больше всего на свете: от оседлости, привязанности, силы привычки. Манийятта, недолговечное убежище, непрочный кров, которое так легко выстроить и так легко покинуть и от которого вскоре не останется следов, — для вечных странников не может быть лучшего жилища!
Кихоро, привалившись к машине спиной и держа ружье в руках, пристально смотрел на манийятту. Патриция ни разу не обратилась к нему и, казалось, вовсе его не замечала.
Когда мы все заняли места в машине, Бого, ожидая дальнейших приказаний, повернулся к Патриции, а не ко мне. Но она этого не заметила или не захотела заметить. Тогда Бого по собственному почину двинулся в обратном направлении по той же самой дороге, по которой мы приехали.
Патриция сидела, полузакрыв глаза, и, казалось, дремала. Но теперь я уже знал ее слишком хорошо, и ее вид меня не обманул. Прикрываясь внешним безразличием, она о чем-то напряженно думала.
Впереди нас на довольно близком расстоянии клубы пыли скрывали стадо, которые масаи перегоняли на пастбища. Бого обогнул его, стараясь держаться подальше. По обеим сторонам стада над клубами пыли возвышались пылающие шевелюры моранов. А во главе стада, словно в красном ореоле, плыл плетеный из медных кос шлем Ориунги.
Патриция приоткрыла глаза. Я решил, что она думала о самом прекрасном и самом дерзком из трех юных воинов. Я ошибся. Она думала о крови.
— Когда я начала давать Кингу сырое мясо, — заговорила Патриция, — он разрывал его с таким удовольствием, что мне тоже захотелось попробовать. Это было невкусно. Потом Кихоро пришлось уходить со своим ружьем за пределы заповедника, чтобы добывать Кингу мясо. Я всегда смотрела, как он его пожирает. Наконец Кинг начал охотиться сам. Сначала он притаскивал газель или антилопу в пасти к самому нашему дому. Но мама этого не хотела. Вот тогда отцу и пришлось частенько угощать Кинга хлыстом, а Кинг после этого разрывал кибоко.
При этом воспоминании Патриция легко рассмеялась. Но тотчас на лицо ее вернулось серьезное и даже суровое выражение, которое делало ее совершенно взрослой.
— Когда Кинг облизывал кровь со своих клыков, он казался ужасно счастливым, — продолжала Патриция. — И я пробовала еще несколько раз. Макала палец и облизывала. И все равно было невкусно.
Патриция обернулась, посмотрела сквозь заднее стекло машины. Но там уже не было видно ни стада, ни его свирепого пастуха. Даже пыль казалась маленьким рыжим облачком, едва различимым вдали.
— С тех пор я уже давно не пробовала, — вновь заговорила Патриция. — Но когда сейчас моран слизнул кровь со своей губы — вы видели?.. Он мне напомнил Кинга, мне опять захотелось. Как глупо!
Патриция тряхнула головой так, что волосы ее растрепались.
— А масаи пьют кровь коров с самого детства, — сказала она. — Они к ней привыкли, как хищники, которые убивают, чтобы жить.
Мы оставили позади масаев с их манийяттой и пастбищами и теперь катились наугад, как позволяла местность: то мимо лесистых холмов, то через поляны, то между зарослями. Положив подбородок на край открытого оконца, Патриция наблюдала за животными, — их становилось вокруг нас все больше и больше. Даже в этих заповедных местах количество их изумляло.
— Это час, когда животные возвращаются к водопоям, — сказала Патриция. — Одни пасутся, гуляют…
Нежные губы и тонкие крылья ее носа вздрогнули.
— А другие — охотятся, — добавила она.
Потом схватила Бого за плечо и приказала:
— Езжайте как можно медленнее!
Мне она объяснила:
— Если машина не очень шумит и идет медленно, животные не обращают на нее внимания. Они думают, что это другое животное. Спросите у моего отца. Он не помнит случая, чтобы лев, слон, носорог или буйвол бросились на машину, даже когда в ней люди.
— Слышишь, Бого? — спросил я.
— Слышу, месье, — ответил шофер.
Морщины на его лице, которые я видел в профиль, разгладились. Он улыбался.
— Не разговаривайте! — вполголоса приказала Патриция.
Высунувшись из окна, она вглядывалась в заросли.
После длинного отрезка по ровной, голой саванне, где целыми табунами резвились и носились зебры, машина пошла по проселку вдоль невысоких, поросших кустарником холмов.