Видно, Патриция не в первый раз удивляла так посетителей. Об этом говорила ее торжествующая хитрая улыбка.
В то же время, несомненно для большей убедительности, взгляд, улыбка, грациозный изгиб шеи, оживленные женским инстинктом, одинаково наивным и вечным, вернули ребяческому силуэту его истинную сущность.
Наверное, я нуждался в шоке подобного рода, чтобы обрести чувство реальности: передо мной действительно стояла маленькая девочка, совсем одна в этих зарослях, на восходе дня, и всего в нескольких шагах от диких животных.
Я спросил:
— А тебе разрешают уходить так далеко?
Патриций не ответила. Черты ее вновь стали неподвижными и серьезными, и она опять могла сойти за мальчишку. Она продолжала созерцать дикие стада, словно меня не было.
Теперь свет зари низвергался с высоты все более яркими потоками. Звериное население толпилось среди водных поверхностей, усеянных солнечными пятнами, — такое близкое и доступное!
Прежнее желание, которое привело меня сюда, овладело мной с новой силой. Неужели маленькая девочка в последний миг помешает моему счастью? Я сделал шаг вперед.
— Не ходите туда, — сказала Патриция, не поворачивая головы.
— А что? — спросил я. — Ты доложишь своему отцу, и он выгонит меня из заповедника?
— Я не ябеда! — сказала Патриция.
Взгляд ее выражал презрение. Вся оскорбленная гордость детства отразилась в ее глазах.
— Значит, ты боишься за меня? — снова спросил я.
— Вы уже взрослый и можете сами о себе позаботиться, — ответила Патриция. — И если с вами что случится, мне это безразлично.
Поразительно, как такое гладкое, свежее личико могло вдруг измениться! Оно стало холодным и равнодушным, чуть ли не жестоким. Этой девчурке и впрямь было наплевать, что со мной сделают копыта, бивни и рога животных. Она бы, не дрогнув, смотрела, как меня будут топтать и терзать.
— Но если так, зачем ты меня удержала? — спросил я.
— Разве трудно понять? — возразила Патриция.
Мое тугодумие начинало ее раздражать. В темных глазах сверкнули искры.
— Посмотрите сами, как животные спокойны и как им сейчас хорошо. Для них это самое лучшее время.
Не знаю, что на меня повлияло, — этот ранний час? Этот пейзаж? Удивительная сила внушения исходила от девочки. Временами казалось, что она обладает уверенностью и мудростью, которые не имеют ничего общего с ее возрастом и логикой разума. Она существовала как бы вне и за пределами человеческой повседневности.
— Я не хотел беспокоить животных, — сказал я. — Только мечтал побыть вместе с ними, быть как они.
— Вы их в самом деле любите? — спросила она.
— Да, мне кажется.
Большие темные глаза долгое время смотрели на меня. Затем доверчивая улыбка озарила ее поразительно изменчивое лицо.
— И мне так кажется, — сказала Патриция.
Трудно описать, какую радость доставили мне эта улыбка и эти слова. Я спросил:
— Значит, я могу пойти к ним?
— Нет, — ответила Патриция.
Кругло подстриженная головка на длинной нежной шее склонилась очень мягко, но решительно, подтверждая окончательный отказ.
— Но почему? — спросил я.
Патриция ответила не сразу. Она продолжала задумчиво меня разглядывать. И взгляд ее был очень дружелюбным. Но это было дружелюбие особого рода. Безучастное, строгое, полное грусти и жалости, неспособное мне помочь.
Я уже видел это странное выражение. Но где? И я вспомнил совсем маленькую обезьянку и крохотную газель, которые посетили меня в моей хижине. Ту же таинственную печаль я вновь увидел в темных глазах Патриции. Однако девчушка, по крайней мере, могла объясниться.
— Вы не нужны животным, — сказала наконец Патриция. — При вас они не смогут играть и забавляться. Мирно и свободно, как им хочется, как они привыкли.
— Но я их люблю, — сказал я. — И ты это знаешь.
— Это ничего не значит, — ответила Патриция. — Животные не для вас. Надо их знать, а вы не знаете… и не можете…
На мгновение она умолкла, подыскивая самые понятные слова, затем слегка пожала хрупкими плечами и сказала:
— Вы пришли слишком издалека и слишком поздно.
Патриция еще крепче прижалась к стволу большого тернистого дерева. Из-за своего серого комбинезона она казалась его частью.
Свет вторгался все решительнее в кустарник и заросли. Подлесок превращался в зыбкую золотистую сеть. Из всех убежищ выходили новые группы диких животных и спешили на водопой.
Чтобы не тревожить тех, кто уже был на месте, вновь прибывшие рассеивались по краям поляны. Некоторые подходили вплотную к растительному барьеру, за которым скрывались мы с Патрицией. Но даже они были теперь для меня так же запретны и недоступны, как если бы они паслись на снежных полях Килиманджаро, на границе неба, рассвета и земли.
«Слишком издалека… слишком поздно…» — сказала девочка.
И я ничего не мог противопоставить ее уверенности, ибо глаза ее были при этом такие же нежные, как у маленькой газели, и такие же мудрые, как у крохотной обезьянки.
Внезапно я почувствовал прикосновение Патриции и невольно вздрогнул, потому что ее рука приблизилась так неожиданно и неслышно, что не шелохнулась ни одна травинка. Макушка ее едва доходила мне до локтя, девочка была миниатюрной и до крайности хрупкой. Однако в ее потрескавшихся и жестких пальчиках, охвативших мою кисть, было желание защитить меня и утешить. И Патриция сказала, как бы награждая обиженного ребенка за послушание:
— Может быть, я потом сведу вас в другое место. Там вы будете довольны, я вам обещаю.
Только сейчас я заметил, как странно говорила Патриция. До этого мгновения и она сама и ее поведение повергали меня чуть ли не в шоковое состояние. Но теперь я осознал, что девочка говорила так, как разговаривают, чтобы их не услышали, заключенные, разведчики, охотники. Голос ее не вибрировал, не имел ни тембра, ни резонанса, — это был нейтральный, таинственный и почти неслышный голос.
Я машинально перенял тон Патриции.
— Наверное, самые дикие животные — твои друзья? — спросил я.
Детские пальцы вздрогнули от радости. Теперь рука Патриции была всего лишь рукой маленькой счастливой девочки. И поднятое ко мне лицо, восхищенное и прозрачное, с большими темными глазами, вдруг ярко вспыхнувшими изнутри, выражало только блаженство ребенка, который услышал высшую для себя похвалу.
— Знаете, — заговорила Патриция, и голос ее, несмотря на волнение, от которого порозовели щеки, оставался таким же глухим и таинственным, — знаете, мой отец говорит, что я понимаю зверей лучше, чем он. А ведь мой отец прожил среди них всю жизнь. Он знает их всех. И всюду. В Кении, в Уганде, в Танганьике, в Родезии. А про меня он говорит, что это другое… Да, совсем другое.
Патриция тряхнула головой, прядь ее коротко подстриженных волос приподнялась и обнажила верхнюю часть лба, более нежную и светлую. Взгляд девочки упал на мою руку, в которой покоились ее пальцы с обломанными, с траурной каймой ногтями.
— А ведь вы не охотник, — сказала Патриция.
— Нет, — согласился я. — Откуда ты знаешь?
Патриция безмолвно рассмеялась.
— Здесь ничего нельзя скрыть, — ответила она.
— Однако еще никто со мной не говорил и никто меня даже не видел, — настаивал я.
— Никто? — переспросила Патриция. — А Тауку — клерк, который записывал вас вчера вечером в книгу посетителей? А Матча — бой, который нес ваши вещи? А Авори — уборщик, который подметает хижину.
— Эти люди ничего не могут обо мне знать…
На лице Патриции вновь появилось выражение детского лукавства, как тогда, когда она сообщила, что она не мальчик, а девочка.
— А ваш шофер? — спросила она. — Вы не подумали о вашем шофере?
— Как, неужели Бого?
— Он-то вас хорошо знает, — сказала Патриция. — Разве не он возит вас уже два месяца по всей Африке на машине, которую вы наняли в Найроби?
— Ну, Бого не мог многого рассказать, — сказал я. — Редко встретишь такого замкнутого человека. Из него слова не вытянешь.
— По-английски, возможно, — усмехнулась Патриция.
— Ты хочешь сказать…
— Ну конечно. Я знаю кикуйю не хуже, чем он, — объяснила Патриция, — потому что моя первая нянька, когда я была совсем маленькой, была из племени кикуйю. Я знаю также суахили, потому что его понимают все племена Африки. И еще — язык вакамба. И еще язык масаев, потому что масаи имеют право проходить и останавливаться в заповеднике.
Патриция продолжала улыбаться, но в ее улыбке уже не было насмешки и чувства превосходства, лишь спокойная уверенность в своих способностях общаться со всеми, людьми и животными, согласно законам их собственного мира.
— Эти африканцы все мне рассказывают, — продолжала Патриция. — Я знаю обо всех их делах даже больше, чем мой отец. Он говорит только на суахили и слова выговаривает, как белый человек. А потом, он суровый, — такая уж у него работа. А я никогда не ябедничаю. Клерки, рейнджеры[1], слуги — все это знают.
Вот они и рассказывают. Тауку — клерк — сказал мне, что паспорт у вас французский и вы живете в Париже. Бой, который нес ваши вещи, сказал, что чемодан у вас слишком тяжелый из-за книг. А уборщик хижины сказал: «Этот белый человек не захотел, чтобы я согрел ему воду для ванной и ничего не стал есть перед сном, — такой он был усталый».
— И я бы спал до сих пор, — вставил я, — если бы один посетитель не разбудил меня чуть свет. Но, наверное, и он уж все тебе сообщил.
Я рассказал Патриции о маленькой обезьянке и миниатюрной газели.
— О, это Николас и Цимбеллина, — сказала Патриция. Взгляд ее стал нежным, но в то же время немного презрительным. Она добавила:
— Они мои. Только они позволяют ласкать себя всем, как собака или кошка.
— О! — сказал я. — В самом деле?
Но Патриция не могла понять, как она меня огорчила, низведя моих таинственных посланцев зари до ранга банальных и раболепных домашних животных.
— Там — это совсем другое дело, — сказала девочка, протянув руку к животным, собравшимся на пастбище и вокруг водоемов, за которыми возвышалась огромная гора, увенчанная снегами и облаками. Рука Патриции дрожала, и в голосе ее, по-прежнему привычно однотонном и бесцветном, прозвучала если не страсть, то, по крайней мере, какое-то чувство.