Стволы деревьев стояли густо. Между ними росли кусты, усаженные шипами. Они замедляли шаг Патриции. Я был этому рад. Кихоро сможет незаметно скользить или ползти по нашим следам.
Но вскоре Патриция вышла из леса и быстро пошла по краю поляны. Когда перед нами возник треугольник колючих зарослей, где было львиное логово, она мне сказала:
— Возвращайтесь в лес. Львы не любят нападать среди густых деревьев. А когда нападают, они там очень неловки. Уходите скорей. Я хочу быть спокойной за вас.
Она побежала по опушке и остановилась только на открытом месте. Солнце било ей прямо в лицо. И она смотрела прямо на треугольник колючих зарослей.
Девочка поднесла ко рту ладонь, согнутую в рожок. Удивительный переливчатый звук, которым Кихоро призывал Кинга, разлился над саванной.
Из колючего треугольника донеслось короткое злобное рычание, и две львицы вышли из кустов, — разъяренные, ощетинившиеся, с оскаленными мордами. Они могли преодолеть одним прыжком расстояние до Патриции. Где был Кихоро? Чего он ждал?
Но раздался другой рев — такой могучий, что заглушил все звуки саванны. И Кинг, как огромная птица, перелетел через кусты и грозно встал между Патрицией и своими разъяренными самками.
Самая крупная из них, и самая смелая, — великолепная львица! — прыгнула в сторону, чтобы обойти Кинга. Он бросился на нее и опрокинул толчком плеча. Она взвилась и снова кинулась в атаку. Опять Кинг преградил ей путь, но на этот раз его лапа с выпущенными когтями обрушилась ей на затылок, раздирая кожу и мясо. Кровь брызнула на рыжую шкуру. Прекрасная львица взвыла от боли и унижения и попятилась. Кинг, рыча, заставлял ее отступать, шаг за шагом, пока не скрылась в кустах, куда уже спряталась раньше вторая львица.
Переливчатый призыв вновь прозвучал в знойном воздухе саванны. Кинг приблизился к Патриции, которая стояла на месте.
Она почти неприметно дрожала. Я это заметил, когда Патриция поднимала руку, чтобы положить её на голову Кинга между его золотистых глаз. Дрожь прошла. Ногти девочки тихонько почесывали морду льва. И тогда Кинг развалился на траве, и Патриция угнездилась у него между лапами. Она провела пальцем по когтям, на которых еще не высохла кровь, и взгляд ее бросил вызов колючим зарослям, где глухо ворчали супруги Кинга, усмиренные, опозоренные и побитые.
А потом и эти жалобы смолкли. Львицы смирились. Тяжелая полуденная тишина упала на саванну.
Я уверен, если бы не внезапность и полнота этой вдруг наступившей тишины, я бы не услышал звука, который заставил меня насторожиться. Слабый, сдержанный, почти неразличимый — это был легкий звон или шорох от прикосновения металла к дереву. Я пригнулся, чтобы посмотреть сквозь кусты, откуда долетел этот еле слышный звук. В сумраке подлеска неясно мерцал наконечник копья. Копье было прислонено к стволу гигантской акации. И рядом с ним, на фоне коры того же дерева, я различил плетеную каску с отливами меди. Это была шевелюра Ориунги, гордого морана.
Его прекрасный и жесткий профиль, обращенный в сторону Патриции, был настолько неподвижен, что казался изваянием из черного мрамора. В этот миг для него ничего не существовало, кроме белой девочки в объятиях льва. Копье выскользнуло у него из рук, он оказался на виду, но ему было все безразлично.
Патриция отдыхала на груди Кинга.
X
День уже клонился к вечеру.
— Потерпите, мы скоро придем, — весело сказала Патриция.
И в самом деле, я заметил вдали единственный массив колючих деревьев, который я мог различить в заповеднике, потому что за ним прятались редкие и легкие сооружения, предназначенные для жизни людей. И увидел их вовремя.
Мои мышцы и нервы были напряжены. От поляны, где жил Кинг со своей семьей, мы шли около четырех часов. Этот бесконечный путь сквозь заросли кустарников и деревьев, в пыли, под палящим зноем Патриция проделала играючи, без всяких усилий. Порою она шла впереди, что-то напевая, порою возвращалась и брала меня за руку, чтобы приободрить. Ее дружба со мной стала более глубокой, искренней и приобрела новый оттенок: ведь я был свидетелем — единственным, как она думала, — свидетелем ее реванша и торжества.
Время от времени она повторяла с восторгом:
— Вы видели? Вы все видели?
Но большую часть пути мы молчали. Патриция думала о своей победе, а я — о моране.
Каким образом и зачем Ориунга оказался именно в этом месте и в этот момент, когда Патриция выигрывала свой страшный спор? Может быть, он случайно наткнулся на логово Кинга, когда бродил по заповеднику? Манийятта находилась довольно близко. Может быть, он вспомнил о не столь далеких временах, когда вековой обычай, такой же сильный, как миф, требовал, чтобы настоящий мужчина из племени масаев убил своего льва? И что означал этот непреклонный горящий взгляд, которым он смерил Патрицию, пока она прощалась с Кингом, сидя между его лап?
Патриция, наверное, могла бы ответить на все мои вопросы. Но она не видела Ориунгу, и какой-то суеверный страх мешал мне сказать ей о моране.
— Ну вот мы и пришли наконец! — со смехом проговорила Патриция, глядя на мое измученное лицо.
Мы подошли к деревне. Отсюда расходились две дороги: одна вела к бунгало Буллита, другая, более короткая, — к лагерю посетителей и моей хижине.
Патриция в нерешительности остановилась на развилке. Она наклонила голову и принялась чертить носком туфли на песке геометрические фигуры. Удивительная робость отразилась на ее лице и в ее глазах, которые только что бесстрашно смотрели на двух разъяренных львиц.
— Если вы не очень устали, — сказала она наконец, — проводите меня до дома… Я буду очень… рада. Если мама увидит вас, она не будет так сердиться… Я очень опоздала.
Патриция подняла голову и живо добавила:
— Я не для себя прошу, вы знаете, а для нее. Она очень, очень огорчится.
Неужели мое влияние на Сибиллу было действительно так велико, как думала Патриция, или Буллит просто придумал для опоздания дочери подходящее оправдание? Я этого никогда не узнаю. Во всяком случае, Сибилла встретила нас радушно, весело. Потом она отослала Патрицию принимать душ, а когда та ушла, сказала:
— Мне нужно поговорить с вами наедине.
— Это проще сделать у меня, — ответил я.
— Хорошо, я приду к вам на днях, — с улыбкой сказала Сибилла.
У себя в хижине я сразу рухнул на походную койку. Сон мой был прерывистым, лихорадочным кошмаром. Когда я проснулся, была уже глубокая ночь. На душе у меня было тяжело, разум — в смятении. Я упрекал себя за то, что остался, ибо это уже ничего не могло мне дать. Любопытство мое удовлетворено сверх всякой меры. Я узнал все о жизни Кинга и об их с Патрицией отношениях. Мало того — огромный лев стал для меня знакомым зверем. Я мог спокойно уехать. Я должен был это сделать.
«Но развязка? — подумал я вдруг. — Я должен увидеть развязку».
Я соскочил с койки и раздраженно зашагал по темной веранде.
Почему развязка? И какая?
Чего я ждал? Чтобы Кихоро пристрелил Ориунгу? Или чтобы моран пронзил своим дротиком старого одноглазого следопыта? Или чтобы носорог вспорол живот Буллита? Или чтобы Кинг вдруг забыл все правила игры и растерзал Патрицию? Или чтобы Сибилла сошла с ума?
Все эти мысли отвратительны и одновременно абсурдны. Я утрачивал остатки здравого смысла. Надо было как можно скорее покинуть эти места, этих животных и этих людей.
Но я чувствовал, что останусь в заповеднике до конца, до развязки, ибо непонятно почему был уверен: развязка неизбежна.
Я зажег ламлу-«молнию» и отыскал бутылку виски. Выпил я достаточно, чтобы в конце концов уснуть, — но лишь много позднее.
Совсем маленькая бархатная лапка приподняла мне одно веко. Я увидел на краю подушки обезьянку величиной с кокосовый орех, с черной атласной полумаской на мордочке. Все было, как в мое первое пробуждение в этой хижине: еще неясный рассвет, моя дорожная одежда в ногах кровати и лампа-«молния», которую я забыл погасить.
И так же, как в то утро, я вышел на веранду. Там ждала меня Цимбеллина, крохотная газель с копытцами, как наперстки, и рожками, словно сосновые иглы. И туман, как тогда, скрывал длинную поляну, которая сбегала к водопою.
Да, все было точно так же, как в первый раз! Но сегодня все это было надо мной не властно. Николас и Цимбеллина перестали быть таинственными поэтическими созданиями. Я заранее видел все подробности пейзажа, которые постепенно приоткрывал туман. Короче, все мои чувства были только жалким подобием некогда испытанного очарования.
Но заря разгорелась внезапно, ослепительная и прекрасная. Снега Килиманджаро вспыхнули нежно-алым костром. Туман разорвался на феерические вуали, рассыпался алмазной пудрой. Вода засверкала среди травы. Животные начали ткать свой волшебный живой ковер у подножья великой горы.
И вот вся эта красота снова предстала передо мной во всей своей свежести — как в то неповторимое утро. Природа может вечно повторять свои чудеса, и они нисколько не теряют от этого своей новизны и великолепия. У меня возникло желание разделить свободу и простодушную радость диких стад. Желание это было столь же непреодолимо, как в день моего приезда.
Я оделся и пошел вдоль ряда гигантских колючих кустов. Мне казалось, что все это — полусон, что все повторится, как на рассвете того первого дня. Это ощущение оказалось настолько сильным, что в том месте, где нужно было выйти из-под прикрытия деревьев, я на миг задержался, ожидая голоса Патриции.
И голос в самом деле прозвучал:
— Дальше не ходите. Запрещено.
Но именно потому, что я его ждал и предчувствовал, что этот беззвучный доверительный голос прозвучит снова, он поразил и испугал меня куда сильнее, чем если бы я услышал его неожиданно. Слишком много совпадений! Словно я попал в бредовый мир, придуманный мною самим.
И все же, когда я обернулся, маленькая стриженная «под горшок» девочка в сером комбинезончике стояла, опираясь о ствол того же самого дерева. Только на этот раз она смеялась.