— Какое-то наваждение, — сказал я. — Николас, Цимбеллина… А теперь ты.
Беззвучный смех Патриции стал еще безудержнее. Прелестные лукавые бесенята плясали в ее глазах.
— Я так и думала, что вы не догадаетесь, — сказала она. — Ведь это же я послала их за вами! Я знала, вы сами придете сюда.
Я рассмеялся так же тихо, как она. Потом вместе с нею мы стали смотреть на животных.
По уродливой борозде на спине я узнал носорога, который на нас кидался. Я говорил себе, что маленькая зебра, чья полосатая шкура мелькала среди мокрой травы, могла быть сестрою того самого зебренка, останки которого терзали молодые гепарды. И глядя на пасущихся буйволов, я вспомнил того, что в последней бешеной скачке уносил на своем хребте страшного седока Кинга.
И еще немало всяких мыслей и образов возникало у меня по ассоциации. Я делился ими с Патрицией. Иные она одобряла, иные исправляла, иные объясняла по-своему.
Внезапно она очень серьезно спросила:
— Я все хочу понять, чем вы вообще занимаетесь?
— Путешествую, смотрю, — ответил я. — Это очень интересно…
— Ну, конечно! — согласилась Патриция. — Но неужели это — все?
— Нет… Потом пишу.
— О чем?
— О том, что видел во время таких путешествий.
— Для чего?
— Для людей, которые не могут путешествовать.
— Понимаю, — сказала Патриция.
Между ее бровями залегла морщинка.
Девочка кивнула в сторону животных.
— О них вы тоже напишете?
— Не думаю, — сказал я.
— Да, не надо, — сказала девочка. — Вы все равно не сумеете.
— Я это и сам понял.
— Почему?
— Благодаря тебе.
Патриция дружески рассмеялась и взяла меня за руку.
— Надо вам приезжать сюда почаще, много раз, и тогда, быть может…
Она снова рассмеялась и сказала:
— Пора! Пойду поговорю со своими друзьями. Подождите меня здесь.
Тонкий, хрупкий силуэт заскользил между травами, кустами и большими лужами: она шла к зверям Килиманджаро, чтобы нашептывать им магические слова.
Я оперся о ствол дерева и устремил взгляд к вершине горы и ее снегам, окрашенным в цвете гари.
Несколько мгновений пролетели, как в полузабытьи, затем я вернулся на землю, чтобы отыскать здесь Патрицию. Я сразу заметил ее. Она еще не дошла до скопления животных. И тут я чуть не закричал от ужаса: по пятам за девочкой быстро двигалась среди травы тонкая, черная тень с треугольной, сверкающей на солнце головой. Оберегают ли Патрицию ее чары от змей? И сумеет ли Кихоро, будь он даже лучшим в мире стрелком, попасть в эту извивающуюся, неверную цель? Я уже готов был поддаться панике и позвать одноглазого следопыта, броситься вслед за Патрицией, — не знаю, что бы я сделал… Но девочка остановилась около газели, и черная тень медленно поднялась из травы. Она превратилась в тело человека, нагого и прекрасного, с копьем и похожей на шлем шевелюрой цвета меди и глины.
Я закричал:
— Патриция, берегись! Ориунга!
Наверное, голос мне отказал. А может быть, ветер отнес мои слова. Во всяком случае, девочка их не услышала. Я только вспугнул стайку антилоп и обратил в бегство зебр, которые паслись поблизости. И все равно было уже поздно. Морам приблизился к Патриции.
Я затаил дыхание. Но ничего не произошло. Просто девочка и Ориунга пошли дальше вместе. Ориунга тоже привык к диким животным и, возможно, тоже знал магические слова.
Солнце стояло уже высоко, и было гораздо жарче, когда Патриция возвратилась одна. Она спросила меня со смехом:
— Вы видели морана?
— Да. — В горле у меня пересохло. — И что?
— Он сторожил всю ночь около нашего бунгало, ждал, когда я выйду, — сказала Патриция.
— Для чего?
— Чтобы проследить за мной и поговорить.
— Что ему нужно?
— Очень хотел узнать, кто я — дочь большого льва или колдунья, — снова рассмеявшись, ответила Патриция.
— И что ты ему ответила?
— Сказала: сам догадайся!
Она подмигнула мне и добавила:
— Вы же знаете, что он прятался вчера возле логова Кинга и видел всю эту ссору с львицами?
— Да, верно.
— Что же вы не предупредили?
Я не ответил. Патриция подмигнула мне другим глазом.
— О, я знаю! Вы боялись за меня. И напрасно. Он ничего не может. Я не из его племени.
Она согнулась вдвое от приступа смеха, который было особенно трудно удержать, чтобы не испугать животных. Когда Патриция наконец отдышалась, она сказала:
— Знаете, он просил меня стать его женой.
— Ну и что?
— Я сказала ему, пусть спросит у Кинга.
У меня в голове не укладывалось, я отказывался понимать, к чему могут привести эти слова, и я сказал:
— Не понимаю.
— А ведь это просто, — объяснила девочка. — Я рассказала морану, где мы встречаемся с Кингом каждый день. Я сказала, что он не осмелится прийти туда без оружия. — Патриция важно вскинула головой. — Кинг ненавидит африканцев с копьями. Наверное, он знает, что его родителей убили такие же люди.
— Но ты же сама говорила, что масаи горды до безумия! — вскричал я.
— Ну и что? — спросила девочка с превосходно разыгранной наивностью.
— Теперь Ориунга не может не прийти.
— Вы так думаете? — спросила Патриция.
Голос ее был таким же наивным, но теперь она подмигнула обоими глазами почти одновременно.
Ориунга пришел.
Едва мы расположились в тени развесистого дерева, — теперь Кинг считал меня старым приятелем, — как моран вышел из зарослей, где наверняка сидел уже не один час, и направился к нам. На нем не было ничего, кроме куска серой ткани, переброшенной через плечо, которая на каждом шагу открывала все его тело.
Огромный лев глухо заворчал. Его желтые глаза враждебно уставились на морана. Ему не нравился этот незнакомец с красной шевелюрой, который дерзко приближался к нам и с вызовом смотрел ему в глаза.
Кинг повернул голову к Патриции, спрашивая совета.
— Сиди, — сказала ему девочка.
Ориунга вошел в тень, прошел мимо льва, едва не задев его морду краем своей развевающейся накидки, и уселся, опершись спиной о ствол дерева.
Патриция встала, и Кинг тоже поднялся. Но девочка держала руку на его могучем затылке, и лев медленно позволил подвести себя к морану. Патриция и Кинг остановились от него в трех шагах.
Моран смотрел на них, сохраняя полную неподвижность, гордо выпрямив шею и вскинув голову в каске обмазанных глиной волос. Пасть Кинга открылась. Сверкнули клыки. Выпустив когти, он взрыл передней лапой землю. Ориунга презрительно улыбнулся.
Тогда Патриция, точно так же, как она это сделала со мной, спустила на него льва и в последний миг удержала, еще раз спустила и опять удержала. Но сегодня лев с рычанием бросался на морана не только ради прихоти маленькой девочки. У него были с ним свои счеты. Он инстинктивно ненавидел Ориунгу. Казалось, он чуял в этом человеке, прислонившемся к дереву, всю его расу, которая с незапамятных времен вела с львами беспощадную войну. И Патриции приходилось употреблять всю свою власть, чтобы утихомирить ярость Кинга.
Во время этих наскоков, когда пасть Кинга оказывалась в сантиметре от обнаженного горла морана и он чувствовал на себе жаркое львиное дыхание, ни один мускул ни разу не дрогнул на его теле атлета, его высокомерное лицо оставалось неподвижным.
Считал ли Ориунга, что власть его охраняется белой девочкой? Или это была безумная гордыня? Или гордость безупречного мужества? Или, может быть, что-то превыше гордости и мужества — слепая вера в предания племени, вера во всемогущество бесчисленных теней всех моранов, которые с незапамятных времен поражали львов или становились их жертвами?
Я не мог оторвать от Ориунги глаз, и мне было страшно. Но не за него. После всего, что я видел, я уверовал, что с дикими животными Патриция может делать все, — ей все дозволено. Но ей было мало зверей для своих игр, — теперь я это видел. Она хотела вовлечь в них людей, чтобы испытать свою власть над ними, забывая, что люди и звери живут по разным законам.
Внезапно Ориунга поднял правую руку и сурово заговорил:
— Он хочет уйти, — сказала Патриция. — Потому что он не желает быть игрушкой — даже для льва.
Ориунга прошел мимо рычащего Кинга, которого Патриция удерживала изо всех сил за вздыбленную гриву, и удалился своим небрежным окрыленным шагом. Перед тем, как выйти из тени длинных ветвей, он обернулся и снова заговорил.
— В следующий раз он придет со своим копьем, — сказала Патриция.
Моран давно уже исчез в зарослях, но огромный лев все еще дрожал от ярости. Патриция устроилась между его лап, прильнула к его груди. Только тогда он успокоился.
XI
В тот день около трех часов ко мне в хижину неожиданно пришла Сибилла. Правда, она обещала зайти ко мне для особого разговора, когда нам никто не помешает. Но я все же думал, что она предупредит меня заранее. Однако меня больше удивило поведение молодой женщины, чем это отступление от правил приличия. Она была весела, спокойна и без своих ужасных черных очков.
Я извинился, что сразу не могу угостить ее чаем. Сам я пил чай только по утрам, и то из термоса.
— Но я сейчас позову боя или Бого, и нам приготовят, — сказал я Сибилле.
Она остановила меня:
— Вы ведь предпочитаете в это время виски, не правда ли? Так мне, по правде говоря, сейчас тоже лучше подайте стаканчик джина с лимоном.
У меня сохранился приличный запас напитков и всего, что к ним полагалось. Я расставил бутылки на столе веранды и наполнил бокалы.
— Право, мне совестно, что я заставила вас соблюдать скучнейший этикет в тот первый вечер у нас в доме, — сказала Сибилла. — И все из-за того, что мне захотелось показать вам наши сервизы и серебро.
Она улыбнулась слегка иронично и грустно и добавила:
— Порою цепляешься за всякие пустяки…
Я не смел взглянуть Сибилле в лицо. Я боялся: вдруг она поймет, как мне трудно поверить в ее искренность и здравый смысл.