Я поблагодарил своего шофера за столь своевременную информацию. Но Бого, видимо, хотел еще что-то сказать и не знал, как к этому подступиться. В смущении вертел он большие плоские пуговицы из белого металла на своей куртке. Морщины и складки на его лице причудливо шевелились. Я сделал вид, что ничего не замечаю. Наконец Бого уставился на квадратные носки своих желтых ботинок с грубыми швами и проговорил:
— Месье, наверное, захочет пойти на этот праздник. Месье всегда интересуется такими вещами.
— Да, разумеется, — сказал я. — А в чем дело?
Бого поднял на меня несчастные глаза и одним дыханием выпалил:
— Эти масаи сходят с ума, когда пляшут. И у них всегда в руках копья, и они вспоминают о старых войнах с нами, кикуйю. Если бы месье был так добр и поехал в манийятту вместе с хозяином заповедника…
— С большим удовольствием, — сказал я. — Но разве…
Впервые за все время наших совместных странствий Бого настолько забылся, что не дал мне договорить.
— Они туда поедут, поедут, месье! — вскричал он. — Масаи его пригласили. Ваинана сейчас говорит с ним в деревне.
От моей хижины до деревушки было максимум минут пять ходу. Обычно я проделывал этот путь пешком. Но сейчас Бого хотел во что бы то ни стало отвезти меня туда на машине. Этим он хотел выразить мне благодарность за великодушие и одновременно убедиться, что наверняка избавился от поездки в манийятту.
Я застал Буллита за разговором с пожилым масаем, который выглядел ненамного моложе Ол'Калу и казался вроде бы добродушнее. Однако его глаза, живые и хитрые, опровергали первое впечатление. Мочки его ушей свисали до плеч. Он изъяснялся на суахили.
— Вы уже в курсе дела, — сказал мне Буллит. — Тамтамы заповедника действуют превосходно, насколько я вижу… Да, я, конечно, пойду на праздник. Долг вежливости. Они начнут в полдень. За вами заедут немного раньше.
Я искал в холодильнике своей хижины, чем бы перекусить, когда появился Буллит. Его лицо, даже рыжая шевелюра выражали какую-то тайну, детскую радость.
Загадка разъяснилась, когда я увидел, что в «лендровере» рядом с Патрицией сидит Сибилла.
— Видите, — сказала она, улыбаясь моему удивлению, — мне стало гораздо лучше. И даже пробудился интерес к местной экзотике.
Молодая женщина, которая явно не знала о моем разговоре с Патрицией, взяла дочь на колени, освобождая мне место на переднем сиденье, и мы поехали в деревню, чтобы захватить троих рейнджеров.
— Это что, предосторожность? — спросил я Буллита.
— Предосторожность?.. Когда мы будем гостями масаев?.. Вы шутите!
— Значит, почетный эскорт? Чтобы оказать вам честь? — сказал я.
— Нет, скорее масаям, — сказал Буллит.
Он посмотрел на меня поверх головы дочери и подмигнул сначала одним, потом другим глазом — точно так же, как это делала иногда Патриция.
— Чтобы не оскорбить их достоинства, — сказал он.
Я вспомнил, с каким презрением и гневом смотрел на меня Буллит, когда я употребил это слово по отношению к Бого при нашей первой встрече. Сейчас его глаза говорили, что с тех пор мы ушли далеко по дороге дружбы.
— Старый Ол'Калу, — сказал я, — был благородной личностью.
— Он и умер благородно, — сказал Буллит. — От коровьего навоза воспалились раны, нанесенные ему когда-то когтями льва. О чем еще может мечтать истинный вождь масаев?
Сибилла сказала мне:
— Джон — один из немногих белых, которые видели, как мораны сражаются со львом.
Из-за того, что в машине была его жена, Буллит ехал гораздо медленнее обычного. И пока голая саванна сменялась зарослями, а Килиманджаро то появлялся, то исчезал на горизонте, он успел рассказать мне об одной из таких легендарных схваток, которые до еще недавних времен сеяли смерть среди львов и масаев.
Утром, на рассвете, десять — двенадцать молодых воинов направились из манийятты к логову льва, которого долго выслеживали с неистощимым терпением. Их украшали только высокие каски из волос, обмазанных маслом, соком растений и глиной; тела были обнажены. На лоб им свисали львиные гривы, — трофеи, добытые старейшинами племени, когда они сами были моранами. Для нападения у каждого было только копье и кинжал. Для обороны — щит.
Вооруженные таким образом, они неслышно, как змеи, ползком окружили логово. Когда кольцо сжалось достаточно тесно, чтобы на пути хищника обязательно оказался один из охотников, они разом вскочили с пронзительными воплями, осыпая льва оскорблениями и ударяя копьями по щитам. Появился лев. Копья вонзились в него. И тогда рыжая смерть обрушилась на юношей.
— Я не знаю ни одного человека, кроме моранов, — говорил Буллит, — кто не отступил бы перед разъяренным львом хоть на один шаг и не склонил голову хоть на сантиметр. Даже когда у тебя в руках ружье самого крупного калибра, хочется сжаться в комок, когда лев бросается прямо на тебя.
Но мораны, наоборот, кинулись навстречу громадному хищнику, устремленному на них всей своей мощью и яростью. Крики их звучали так пронзительно, что заглушали даже львиный рев. Кольцо их было так тесно, что лев, для того чтобы пробиться, должен был нападать, терзать, убивать, стараясь разорвать хоть одно звено этой живой цепи хрупких костей и человеческой плоти. Моран, который оказался на его смертоносном пути и принял на щит всю тяжесть и силу его бешенства, покатился по земле. Но ни клыки, ни когти не могли сломить его мужество. Он вцепился в хищника. И сразу другие воины набросились на льва: они кололи его копьями в бока и в глотку, кромсали своими большими кинжалами. Один, другой, третий моран откатились из схватки со вспоротыми животами, сломанными руками, перебитой шеей или позвоночником. Но они не ощущали боли. Исступление делало их нечувствительными. Они возвращались, пытаясь помочь остальным. И всегда их оставалось достаточно, чтобы закончить эту невероятную бешеную охоту, убить и разрубить на куски могучего хищника.
Те, кто уцелел, вернулись в манийятту.
Черные тела были покрыты их собственной кровью и кровью льва. На остриях копий они несли львиную гриву.
— Вот от чего умер Ол'Калу, — закончил Буллит. — Через пятьдесят лет. Как старый солдат, страдавший от своих ран целых полвека.
Патриция спросила отца:
— А бывает, чтобы моран вышел против льва один на один?
— Никогда о таком не слышал, — сказал Буллит. — Они, конечно, безумцы, но все же предпочитают иметь хоть какой-то шанс на успех.
В этот момент перед нами открылась большая саванна, где была расположена манийятта. Издали можно было различить невысокий холм, на котором она стояла. На ровном месте Буллит прибавил скорость. Мы быстро добрались до подножия возвышения, увенчанного этим овальным термитником, который служил убежищем племени масаев. Тут Патриция сказала мне:
— Нам с вами лучше подождать. Погуляем здесь. Перед началом праздника всегда много речей и скуки. Гораздо интереснее подойти, когда все начнется по-настоящему.
Я взглядом спросил совета у Буллита и Сибиллы.
— Отчасти она права, — улыбаясь, сказала Сибилла.
— Еще бы, у нее большой опыт, — с громким смехом поддержал Буллит.
Я вышел из машины. Патриция, прежде чем соскочить с колен матери, пылко обняла ее.
Глаза Сибиллы поверх головки девочки пытались перехватить мой взгляд. По их выражению я понял, что она надеется, что я уговорил Патрицию уехать из заповедника. Я не успел ее разубедить даже знаком. Патриция схватила меня за руку и увлекла за собой.
Увидев, что «лендровер» поднимается по пологому склону к манийятте, она сказала:
— Вам я могу признаться. Я хочу подождать, чтобы сделать масаям сюрприз. Им очень, очень хочется меня увидеть, я знаю. Ориунга наверняка рассказал им про Кинга. Сначала они подумают, что я не приду. И вдруг — вот она, я! Понимаете?
Патриция беззвучно рассмеялась и подмигнула. Затем, огибая холм, она повела меня к ограде из колючих кустов, где масаи содержали стадо.
— Здесь нас никто не увидит, — сказала Патриция. — Можно полежать и подождать.
Я растянулся рядом с ней. Но я не обладал ее естественной способностью сразу закрывать глаза и ни о чем больше не думать, особенно под палящим тропическим солнцем в зените и на этой земле, которая обжигала даже сквозь сухую траву и одежду. Наверное, поэтому я первый сморщился от гнилостного и одновременно сладковатого запаха. Он исходил не от загона для скота, как я сначала подумал, а от довольно удаленной полосы кустов. Я сказал об этом Патриции.
— Знаю, — лениво ответила она. — Какое-нибудь дохлое животное.
Она снова закрыла глаза, но тотчас открыла их и приподнялась на локте. Из тех самых кустов до нас донесся стон. И хотя он был глухим и еле слышным, он походил на стон человека. Стон оборвался, снова прозвучал и опять умолк. Патриция повернула голову в сторону маленького холма. Диковинная мелодия под ритмичные хлопки ладоней зазвучала в манийятте.
— Праздник начался, и они ни о чем больше не думают, — сказала Патриция. — Можно пойти к тем кустам, посмотреть. Теперь нас никто не заметит.
По мере приближения к зарослям, запах становился все гуще.
Вонь исходила от умирающего человека. И этим человеком был старый Ол'Калу.
Он уже никого не мог узнать. Гангрена, ужасный залах которой распространялся по зарослям, довершала свое дело. Но он еще был жив. Судороги сотрясали его иссохшее тело, вспугивая на миг рой мух с гниющей раны. Из горла через равные интервалы вырывалось хриплое, шипящее дыхание.
— Что же это такое? — крикнул я. — Ведь все говорили, что он умер!
— Но он в самом деле умер, потому что не может больше жить, — сказала Патриция.
Голос ее не выдавал никакого волнения, и большие глаза спокойно смотрели на Ол'Калу.
— Но ведь родичи могли бы о нем позаботиться, — настаивал я. — Хотя бы пока он не умрет.
— Только не масаи, — сказала Патриция.
И на ее лице появилось снисходительное выражение, как всегда, когда ей приходилось растолковывать мне самые простые и самые очевидные, по ее мнению, истины.