— Эти звери не принадлежат никому, — продолжала Патриция. — Они не умеют повиноваться. Даже когда они вас принимают, они остаются свободными. Чтобы играть с ними, надо знать ветер, солнце, пастбища, вкус трав, источники воды. Догадываться об их настроении. И остерегаться их, когда у них свадьбы или маленькие детеныши. Надо уметь молчать, забавляться, бегать и дышать, как они.
— Наверное, твой отец научил тебя всему этому? — спросил я.
— Мой отец не знает и половины того, что знаю я, — ответила Патриция. — Он всегда занят. И он слишком старый. Я всему научилась сама, только сама.
Патриция вдруг подняла на меня глаза, и я прочел на маленьком загорелом лице, упрямом и гордом, совершенно неожиданное выражение: робости и смущения.
— Скажите… вам правда нескучно слушать… как я рассказываю о животных? — спросила Патриция.
Видя мое изумление, она быстро добавила:
— Моя мать говорит, что взрослым не интересны все мои истории.
— Я бы их слушал целый день! — ответил я.
— Это правда? Правда?
Возбуждение Патриции чем-то болезненно поразило меня. Она жадно уцепилась за мою руку. Пальцы ее горели, как во время приступа лихорадки. Зазубренные, обломанные ногти впились мне в кожу. Это не просто радость от удовлетворения детского каприза, подумал я. Наверное, в ней давно живет глубокая потребность с кем-то поделиться, и она страдает от отсутствия слушателя. Неужели Патриции пришлось расплачиваться за свои мечты и свои удивительные способности тяжелой ценой одиночества?
Девочка снова заговорила. И хотя ее голос без модуляций был, как и прежде, приглушенным и ровным, — а может быть, именно потому, — он звучал, как естественное эхо зарослей.
Мысль ее работала напряженно, едва уравновешивая бессильное стремление проникнуть в тайну, единственную великую тайну созидания и его созданий. Она скрывала, прятала тревогу и беспокойство, как высокие травы и дикий тростник, когда самые легкие порывы ветра извлекают из них чудесный ропот, всегда Одинаковый и вечно новый.
Этот голос уже не мог служить для мелодичного и пустого общения с людьми. Он устанавливал странную связь между их нищетой, их внутренней тюрьмой и этим царством истины, свободы и чистоты, которое расцветало под утренним солнцем Африки.
Какие же походы совершила Патриция по королевскому заповеднику, сколько бессонных часов провела в колючих зарослях, какое неусыпное внимание и какую таинственную проницательность пришлось ей проявить, чтобы узнать о том, что она мне сейчас рассказывала? Запретные для всех стада стали для нее обществом друзей. Она знала звериные племена, кланы, семьи и отдельные особи. Ко всем нужен был особый подход, у всех были свои повадки, и среди зверей у нее были и враги и любимцы.
У буйвола, который катался перед нами в жидкой грязи, оказывается, поистине дьявольский характер. Старый слон с отломанными бивнями любит забавляться, как самый юный слоненок из его стада. А вот большая слониха темно-серого, почти черного цвета, которая загоняла хоботом свое потомство в воду, прямо-таки помешана на чистоте.
Среди антилоп импала с черными стрелами на золотистых боках, самых грациозных и пугливых, Патриция показывала мне тех, кто встречал ее без всякой боязни. А среди маленьких кустарниковых козлов с штопорообразными рогами, безумно храбрых, несмотря на свою хрупкость, лучшими ее друзьями были самые отчаянные драчуны.
В стаде зебр, рассказала она, есть один самец, который на ее глазах спасся от пожара в зарослях. Его можно узнать по рыжим подпалинам между черными полосами.
Еще она видела схватку носорогов, и огромный самец, неподвижно замерший в нескольких шагах от нас с поднятым к небу рогом, подобный доисторической глыбе, вышел тогда победителем. Но у него остался ужасный, глубокий и длинный шрам, который можно увидеть, когда стая его неизменных спутниц, белых чепур, внезапно с шумом взлетает с его спины.
У жираф тоже есть свои истории, и у больших горбатых гну, взрослых и маленьких, — и так из поколения в поколение.
Игры, схватки, переселения, свадьбы.
Когда я вспоминаю ее рассказы, я ловлю себя на том, что невольно пытаюсь внести в них какой-то порядок, последовательность, метод. На самом же деле Патриция говорила сразу обо всем. Обычная логика отсутствовала в ее словах. Ее увлекали мгновенные ассоциации, самые примитивные побуждения, внезапные порывы инстинкта и чувств. Она была чем-то похожа на простых и прекрасных животных, которые паслись перед нами, не ведая человеческих забот и тревог, ибо они не пытались измерить время, а рождались, жили и умирали, не спрашивая, зачем и почему.
Так, подобно подлеску, озаряемому солнцем, передо мной открывалась во всей глубине и прозрачности жизнь царства животных.
Я видел ночные убежища, откуда заря вывела свои племена, и тайные места, куда они уйдут, когда окончится перемирие поры водопоя. Равнины, холмы, леса, кустарниковые заросли и саванны огромного заповедника, который я пересек накануне, превращались для меня в территории, в убежище, обиталища — родину каждого вида и каждого семейства.
Там прыгали импалы, а там паслись буйволы. Там мчались галопом зебры, а там играли слоны.
И вдруг мне пришло на ум, что среди всех этих зверей недоставало одного клана, несомненно самого прекрасного.
— А хищники? — спросил я Патрицию.
Вопрос не удивил ее. Казалось, она его ожидала, и именно в тот момент, когда я его задал.
Я почувствовал по этому признаку, что мы достигли такого согласия, когда разница в возрасте уже ничего не значит.
Глубокий искренний интерес и общие цели — благодаря диким животным — превратили в единомышленников и поставили наравне ребенка и человека, который давно уже вышел из детства.
Девочка закрыла глаза. Улыбка, предназначенная только ей самой, подобная тем, которые видишь порой на лицах крошечных спящих детей, улыбка скрытая, и едва заметная, и в то же время полная таинственной радости, осветила как бы изнутри черты Патриции. Потом она подняла ресницы и подарила мне часть своей улыбки.
Это было как обещание, как очень важный уговор.
— Я отведу вас куда надо, — сказала Патриция.
— Когда?
— Не торопитесь, — ответила тихонько девочка. — Со всеми животными нужно много терпения. Надо повременить.
— Да… но дело в том…
Я не успел закончить. Рука Патриции все время доверчиво лежала в моей, и вдруг девочка отдернула ее резко и грубо. Между темными глазами, сразу утратившими всякое выражение, пролегла складка, похожая на преждевременную морщину.
— Вы хотите поскорее уехать отсюда? — спросила Патриция.
Она смотрела на меня так, что я не мог ей ответить прямо.
— Я, право, не знаю, — пробормотал я.
— Это ложь, — сказала Патриция. — Вы очень даже хорошо знаете. Вы предупредили в регистратуре, что уедете завтра.
Складка между ее бровей углубилась.
— Как же я об этом забыла! — сказала девочка.
Губы ее были твердо сжаты, но она не могла унять их тихую дрожь. Мне было тяжко на нее смотреть.
— Простите, что отняла у вас столько времени, — добавила она и отвернулась к мирным животным.
— Но если даже я скоро уеду, мы ведь останемся друзьями? — спросил я неловко.
Патриция повернулась ко мне резким, бесшумным движением.
— У меня нет друзей, — сказала она. — Вы такой же, как все.
Как все… Посетители, любопытные или равнодушные.
Люди далеких больших городов, рабы своих автомашин, которые приезжают, чтобы уловить мгновение дикой жизни, — и навсегда исчезнуть.
Мне казалось, я вижу, как мертвая вода одиночества смыкается над маленькой девочкой.
— У меня нет друзей, — повторила Патриция.
Не хрустнув ни травинкой, она вышла из колючего кустарника на поляну. Она шла, слегка втянув голову и выставив плечи вперед.
А затем маленький серый силуэт с круглой черной головкой погрузился в трепетный живой ковер, сотканный стадами животных в зарослях у подножия Килиманджаро.
III
Я ощутил такую жестокую боль одиночества, что сначала даже не смог в нее поверить. Поистине это горе было слишком нелепым. Оно не имело права существовать, не имело основы, не имело смысла. У меня самого были друзья, верные, избранные и испытанные за годы долгой жизни. Скоро я им расскажу об этом путешествии по Африке. А они поведают о своих горестях и радостях, о том, что с ними приключилось в мое отсутствие. Привычные вещи ожидают меня в доме, обставленном по моему вкусу. И у меня есть работа, которая одна открывает мне целый мир.
Но я напрасно искал поддержку и объяснения в своем собственном существовании. Ничто не могло заменить мне чудесную полноту, которую я испытал несколько мгновений назад, когда обитатели поляны, казалось, не чуждались меня. Теперь я был один, потерянный, покинутый, отвергнутый и отброшенный без всякой надежды и без исхода до конца моих дней.
Патриция передала мне свою боль.
А теперь она была среди животных.
«Я должен последовать за ней, — сказал я себе. — Она нуждается в защите».
Но я не сделал даже попытки. Я сразу вспомнил о своем возрасте, о своем жалком теле с неловкими движениями, о том, что я всего лишь цивилизованный человек.
Я снова принялся рассуждать.
Защитить Патрицию? Среди скользкой травы и жидкой грязи, среди этого зверья, быстрого, легкого и бесшумного, с обостренным жестоким чутьем? Да как я найду там маленькую девочку, которая чувствует себя в зарослях и среди зверей, словно русалка в глубинах вод или эльф на деревьях?
Полно, побольше здравого смысла!
Директор этого заповедника, сторож диких животных и их хозяин, — отец Патриции. Пусть сам и отвечает за дочь, которая грезит на яву. Какое до этого дело заезжему человеку, чужестранцу.
Он был задуман так, чтобы не портить пейзажа. Замаскированный большими колючими кустарниками десятков круглых глинобитных хижин с выбеленными стенками и остроконечными крышами, он мог вполне сойти за африканскую деревушку.