— О, я знаю, — сказал он. — И я сделал все возможное, чтобы его прославить. Булл Буллит — браконьер, охотник за бивнями слонов и рогами носорогов, Булл Буллит — профессионал, наемный стрелок, Булл Буллит — истребитель крупной дичи в целых провинциях…
— Такая легенда ходит о вас по всей Восточной Африке, — сказал я.
— И это правда.
Буллит резко встал, одним шагом достиг края веранды и обеими руками вцепился в барьер. Дерево застонало под его пальцами.
— А что я мог сделать? — спросил он.
Он обращался не столько ко мне, сколько к поляне, к водопою и к Килиманджаро, неподвижной и мертвенно-бледной под неподвижным, мервенно-бледным небом.
Буллит снова сел за стол и сказал:
— Чтобы я лучше учил азбуку, мне подарили карабин. Мне не было и десяти, когда отец взял меня с собой в сафари. Меня убаюкивали, меня пичкали, меня обкармливали, черт побери, охотничьими историями и рассказами о знаменитых стрелках. Меня научили выслеживать дичь не хуже африканцев и посылать пулю точно между глаз или прямо в сердце. А когда я захотел зарабатывать на жизнь карабином, отец вдруг взбесился. Он потребовал, да, именно потребовал, чтобы я отправился в Англию, в пансионат.
До сих пор Буллит словно разговаривал сам с собой, но теперь он призвал меня в свидетели:
— Вы можете себе это представить? Общая спальня, столовая, классы — и все это вместо лагерных костров, солнца над зарослями и свободных, диких зверей… Мне оставался один путь, и я его избрал. Я ушел из дома, с карабином и патронташем, зарабатывать себе на жизнь. И я зарабатывал. Вполне прилично.
Последние слова Буллит произнес печально и глухо. Он умолк, и на лице его было такое мечтательное, снисходительное и недоверчивое выражение, какое бывает у стариков, когда они вспоминают безумства и радости своей юности, словно это не они сами прожили такую жизнь. А ведь Буллиту не было и сорока!
Я без труда следил за воспоминаниями моего сурового гостя. Его прошлое, прошлое пирата саванн и разбойника джунглей, было известно от берегов Индийского океана до великих африканских озер. В барах Найроби, в отелях Уганды, на плантациях Танганьики или Кении всегда можно было найти людей, готовых порассказать о подвигах Булла Буллита в его героическую эпоху. Один прославлял его силу и выносливость, другой — его невероятное упорство, третий — его храбрость, четвертый — его безошибочное чутье и его руку, не знавшую промаха. И каждый в доказательство своих слов приводил удивительные примеры.
Орды слонов, истребленных ради слоновой кости, предназначенной для индийских перекупщиков, стада буйволов, уничтоженных ради продажи вяленого мяса, бесчисленные хищники, убитые из-за их ценных шкур. Правительственные миссии поручали Буллиту уничтожение хищников в некоторых районах, где они не давали житья населению. Многодневные засады в конце концов избавляли целые деревни, трепетавшие перед львами-оборотнями и леопардами-колдунами, от этих пожирателей скота и людей. Годы странствий и преследований, терпения и риска, и все это — в мире зверей и бесконечных зарослей под созвездиями африканских ночей… Вот образы, которые, наверное, возникали в памяти Буллита. Мое предположение переросло в уверенность, когда он мечтательно сказал:
— Кихоро все это помнит.
Звук собственного голоса вернул его к реальности и к сегодняшнему дню. Но еще не до конца, потому что он спросил:
— Неужели это возможно?
И видя, что я не понимаю, к чему относится этот вопрос, нетерпеливо продолжал:
— А ведь все очень просто. Чтобы убивать зверей, надо их хорошо знать. А чтобы их знать, надо их любить, и чем сильнее ты их любишь, тем больше убиваешь. Но на деле все гораздо страшнее. Именно любовь к ним побуждает их убивать и приносит охотнику радость. И тогда не важно, голоден ты или нет, получишь ты выгоду или сам приплатишь, с лицензией или без нее, на разрешенных участках или на запрещенных, опасное или беззащитное, — тебе уже все равно. Даже если зверь прекрасен и благороден, даже если он трогает тебя до глубины сердца своей фацией или мощью, ты все равно убиваешь, убиваешь и убиваешь. Но почему?
— Не знаю, — ответил я. — Может быть, в тот миг, когда вы спускаете курок, вы чувствуете, что животное действительно вам принадлежит.
— Возможно, — сказал Буллит, пожимая плечами.
Стадо газелей промчалось по середине поляны на фоне Килиманджаро. Их тонкие рога, откинутые далеко назад, почти горизонтально, напоминали своим изгибом крылья.
Буллит проводил их взглядом и сказал:
— Сегодня мою душу наполняет радость, когда я их вижу, просто вижу. Но раньше я выбрал бы самую крупную, самую быстроногую, с самой красивой шкурой, и я бы не промахнулся.
— Это ваша женитьба все изменила? — спросил я.
— Нет, — ответил Буллит. — Это произошло до того, как я встретил Сибиллу. И это тоже необъяснимо. В один прекрасный день звучит выстрел, и зверь падает, как обычно. Радость кровопролития, которая была самой сильной из всех, — ее вдруг не стало, исчезла!
Буллит пригладил широкой ладонью рыжую шерсть на своей обнаженной груди.
— Но ты продолжаешь убивать по привычке, пока не приходит другой день, когда уже нет сил продолжать. И ты понимаешь, что любишь зверей ради того, чтобы видеть, как они живут, а не как они умирают.
Буллит дошел до ступеней веранды и окинул взглядом бесконечный пейзаж, затянутый дымкой зноя.
— И я не один такой, — это уже случилось со многими. Все директора национальных парков — бывшие профессиональные охотники, раскаявшиеся убийцы. — Он горько усмехнулся. — Но раз уж я зашел дальше всех по пути убийства, я пойду дальше всех и в обратном направлении. Наверное, это у меня в крови. А кроме того…
Не закончив, Буллит устремил взгляд в глубь поляны, где водная поверхность в этот час лишь угадывалась по тусклым отсветам. Он спросил:
— Это вон там Патриция вошла в стадо животных?
— Да, там, — ответил я. — Это надо было видеть своими глазами, чтобы поверить.
— Когда у тебя нет перед ними вины, животные это знают, — сказал Буллит.
Он повернулся ко мне, словно пытаясь найти в моих чертах, как бывало уже не раз, ответ на мучивший его вопрос. И наконец сказал:
— По словам Кихоро, малышка долго с вами говорила.
— Патриция отнеслась ко мне по-дружески, — сказал я. — А потом вдруг вспомнила, что я завтра уезжаю. И я перестал быть ее другом.
— А, понятно, — пробормотал Буллит.
Он закрыл глаза. Плечи его опустились, руки бессильно повисли. У него был вид большого и очень больного зверя.
— Неужели ей суждено одиночество? — пробормотал Буллит. Он открыл глаза и спросил меня: — Вы в самом деле не можете задержаться еще немного?
Я не ответил.
— У нас каждый день утром и вечером радиосвязь с Найроби, — робко сказал Буллит. — Вы можете изменить дату отлета.
Я не ответил.
— Наверное, у каждого в жизни свои дела и обязанности, — сказал Буллит.
Он ушел, даже не взглянув на меня. Точно так же, как тогда Патриция.
IX
Я покинул веранду, чтобы позавтракать в хижине. Остроконечная соломенная крыша и стены, обмазанные толстым слоем глины, создавали внутри некое подобие прохлады.
Бого открыл консервы и бутылку вина. Я спросил его, не видел ли он Патрицию.
— Нет, месье, — сказал он и умолк.
Зная его, я ни на что другое и не рассчитывал. Однако на сей раз маленькие геометрические фигурки на его лбу и щеках, — треугольники, кружки и квадратики, образованные морщинами, — как-то странно зашевелились. И словно против воли он продолжал:
— Я больше не видел белую девочку, но все в деревне говорили мне о ней.
Бого замолчал в нерешительности. Я сделал вид, что поглощен едой. Как ни удивительно, сегодня он обязательно хотел мне что-то рассказать, но любой вопрос мог его насторожить.
— Люди ее очень любят, — снова заговорил Бого. — Очень сильно любят. Но они ее боятся.
— Боятся! — воскликнул я.
— Она колдунья среди диких зверей, месье, — сказал Бого, понижая голос. — Мне поклялись, что отец ее — лев.
Я вспомнил львиное лицо Буллита и спросил:
— Эти люди хотят сказать, что ее отец похож на льва?
— Нет, люди говорят, что настоящий лев, месье, — настаивал Бого.
Голос его утратил обычное бесстрастие, а сплошь покрытое морщинами лицо из черного стало серым, словно обесцвеченное ужасом. Между тем Бого был христианином, одевался по-европейски и читал кенийские газеты на английском языке.
— Ты думаешь, это возможно? — спросил я.
— Все возможно, месье, — очень тихо ответил мой шофер. — Все возможно, если бог дозволит.
О ком он думал — о боге христианских миссионеров или о других, более древних и могущественных богах африканской земли?
Он продолжал почти шепотом:
— Люди видели эту девочку в зарослях; она лежала рядом с огромным львом, и лев держал ее в лапах, как своего ребенка.
— Кто это видел? — спросил я.
— Люди, — ответил Бого.
— Какие люди?
— Люди, которые видели, люди, которые знают, — ответил Бого.
Он посмотрел на меня робким взглядом. Я не мог понять, чего он хочет, — чтобы я разуверил или чтобы я разделил с ним страх.
— Полно, Бого, — сказал я, — успокойся. Вспомни, сколько всяких историй мы наслышались за время нашего путешествия — ты ведь сам их мне переводил!.. В Уганде видели людей-пантер, в Танганьике — людей-змей. А около озера Виктория нашлись даже такие, кто говорил с самим Лутембе, великим богом-крокодилом, которому две тысячи лет.
— Это правда, месье, — согласился Бого.
Убедил ли я его? Голос Бого стал снова бесстрастным. А по лицу нельзя было ни о чем догадаться.
В хижину вошел рейнджер. Бого перевел его слова. Рейнджер прислан в мое распоряжение для осмотра заповедника. Этого требуют правила. По территории национального парка запрещено передвигаться без вооруженной охраны.
Рейнджер с карабином сел на переднее сиденье рядом с Бого. Я устроился сзади.