сам Суркова (Достоевский, Февральская революция, Рузвельт, Бродский, Иван Ильин) стоило бы добавить какой-нибудь небольшой круглый стол ФЭПа, посвящённый теме судьбы в древнегреческой трагедии и её актуальности в контексте прошлой и нынешней оппозиции в России. У российской оппозиции нет шансов — ведь она пытается поставить под сомнение «русскую политическую культуру», изменить культурный код, заданный поколениями бояр, царей и правителей и с гордостью принятый всеми остальными нашими предками. Вообще, главный урок всей предшествующей истории, по Суркову, если свести его к одной формуле, заключается в том, что необходимо принимать вещи такими, какие они есть. Этот подход представляется наиболее продуктивным для понимания, например, демократии. Оппозиционные либералы, приводя ряд абстрактных признаков демократии (гражданские свободы, политические права, открытость политического процесса) и сопоставляя их с ситуацией в России, приходят к выводу, что у нас демократии нет. Но ведь в любой демократической стране мы можем с лёгкостью обнаружить отсутствие одного или нескольких подобных признаков, найти очевидные сбои в работе политических механизмов демократии. Можем ли на этом основании признать, что демократия в этих странах отсутствует? Разумеется, нет. Более того, «когда демократия несовершенна, это говорит о том, что она жива». В понимании этого простого факта и заключён смысл скандального термина «суверенная демократия». То есть демократия, которая имеется в наличии в той или иной стране, является суверенной. И в этом с автором «Текстов 97–07» действительно нельзя поспорить — ведь сложно отрицать право правящего класса той или иной страны назвать своё правление демократическим, если он считает это нужным и важным. Более того, в признании и артикуляции этой нехитрой истины заложена и основа по-настоящему равноправных и в меру искренних отношений России и Запада. Если вы называете вторжение в Ирак или бомбардировки Югославии «борьбой за демократию», а провозглашение независимости Косово — соответствующим демократическим нормам, почему мы лишены возможности так же украшать этим прилагательным любые зигзаги российской внутренней и внешней политики? В конечном счёте, Сурков возвращает российской бюрократии потерянное чувство собственного достоинства, избавляет её от комплекса неполноценности. Мы такие же, как они, ничем не лучше и не хуже. Гуманитарная лексика как обоснование военных интервенций и права человека как оправдание репрессий — вот подлинный язык межнационального общения, которому надо учиться, преодолевая трудности перевода. Только приобретая навыки общения мировой элиты, элита российская может стать её полноправной частью. И книга Владислава Суркова — важный вклад в это великое дело. Достаточно сравнить: «Власть консервативных принципов поддерживается в наиболее сильной, процветающей и свободной стране за всю историю мира. В США были сохранены основы конституционного правления, нанесено поражение иностранным тираниям, реформирована потерпевшая крах система социального обеспечения, а конфискационный подоходный налог в течение нескольких десятилетий был существенно снижен» (Фред Томпсон, один из ведущих республиканских политиков США) и «Россия стремится к свободе от нужды и свободе от страха, борясь с терроризмом, коррупцией и бедностью» (Владислав Сурков). Ведь можем, когда хотим?
Философские игры в бисер
Владимир Очкин
Кто сегодня делает философию в России / Автор-составитель А.С. Нилогов. Т. 1. М.: Поколение, 2007.
Скажите мне, какой чудесный клад
Несёте вы поведать человеку.
Н.А. Заболоцкий
…А мы всё ставим каверзный ответ
И не находим нужного вопроса.
В. С. Высоцкий
Первый том книги с заманчивым для мыслящего человека названием «Кто сегодня делает философию в России», вышедший в рамках проекта «Современная русская философия», представляет собой весьма объёмистое, прекрасно оформленное и отлично напечатанное издание, которым, несомненно, захочется пополнить свою библиотеку отнюдь не только философу по профессии. К сожалению, тираж — всего 3 тысячи экземпляров, что явно маловато даже для наших столиц, не говоря уж о провинции. Книга состоит из Введения («Что такое современная русская философия?» и «Вечное «дежавю» философии»), написанного А. Нилоговым, и двух частей: «Философские беседы» и «Философские манифесты».
В совокупности получается 31 идейно-психолого-социальный — поскольку даны вкратце сведения о каждом мыслителе — и даже визуальный (фотографии предваряют каждый текст и украшают обложку книги) портрет тех, кто олицетворяет нынешний философский «класс» (клан? страту? бомонд?). Кое-кто из этого сообщества представлен в обеих частях книги, некоторые — лишь в одной. В целом такая композиция даёт внимательному читателю возможность составить себе более или менее чёткое представление о некоторой части (перед нами ведь лишь первый том!) персоналий современной российской философии. А вместе с тем, соответственно, и об идейном содержании и состоянии этой самой философии, о том, каковы те теоретические плоды («чудесные клады»), которые она может предложить публике.
Первое впечатление от этого философского изобилия и многоцветья: какая смесь идей и лиц! Действительно, стоит хотя бы прочитать наиболее броские заглавия текстов: «Где пушки — там и философия!», «Мира нет и не надо», «Миром правят философы!», «Честно говоря, никакой русской философии нет», «Борьба со смертобожничеством», «Теория “философии небытия”», «Умножение сущностей», «Судьба бытия и Последняя Доктрина», «Философия антиязыка» и т. д. И сразу понятно: сколько голов, столько и философских умов. По мере же ознакомления с текстами вспоминается объявление в американском супермаркете: «Если вы не знаете, что вам нужно, то это у нас есть!» Но чем больше осваиваешься с деталями предлагаемых спекулятивных конструкций, тем в большей мере начинаешь понимать то чувство, которое выразил античный киник, обозревая богатство и разнообразие товаров чужеземного рынка: «Как много здесь вещей, в которых я не нуждаюсь!» Нет! Пусть будет стыдно тому, кто поймёт это в смысле ненужности, бесполезности проделанной составителем громадной работы и спрессованного в книге богатства метафизической информации. Ничего подобного. С профессионально-философской точки зрения во многих текстах обнаруживаешь как раз немало весьма интересного. Особенно если понимать этот термин в том специфическом смысле, который так изящно выразил Михаил Эпштейн, доказывая, что «интересность научной работы или теории обратно пропорциональна вероятности её тезиса и прямо пропорциональна достоверности аргумента… Интересность — это соотношение, образуемое дробью, в числителе которой стоит достоверность доказательства, а в знаменателе — вероятность доказуемого» (с. 566). К примеру, что может быть интереснее в указанном смысле для философа, чем попытка философа и поэта Натана Солодухо обосновать «онтологический статус небытия», то есть доказать, что именно «небытие абсолютно» и, следовательно, есть «первоначало». «Бытие или небытие: с чего берёт своё начало мир? Этот вопрос должен быть признан исходным философским вопросом» (с. 549)! А не какой-то там придуманный самоучкой Энгельсом «высший вопрос всей философии, вопрос об отношении мышления к бытию, духа к природе»! То, что при этом неминуемо признаётся сотворение мира, а стало быть, и Творец оного, по-видимому, ничуть не смущает нашего новатора, коему и сам Парменид не указ. Лично меня этот философский подвиг Солодухо аж на пару сонетов вдохновил. Вот до чего эвристична данная книга даже в малой своей части. Что уж говорить обо всём этом философском «громадьё»! Есть разгуляться где на воле любителю философских упражнений!
Поразительно поэтому, что далеко не все разделяют столь возвышенное мнение о достижениях современного российского философствования, которое даже и в этой книге некоторые коллеги называют «философовалянием», «философообразием», «мастерством игры в бисер» и тому подобными сомнительными обозначениями. И, опять-таки в качестве подтверждения, как тут не привести обобщённую классификацию, которую излагает Константин Крылов, размышляя над тем, «какая именно философия ныне процвела в нашем пока ещё Отечестве», в тексте под симптоматичным названием «Проба пера: философия после приватизации». Крылов констатирует следующие её, как теперь говорят, тренды: «Во-первых, переводная, читайте — дающая возможность интеллектуалу позаниматься самым сладким, то есть западными проблемами… В самом лучшем случае — писанием книг, единственным достоинством которых является то, что они похожи на переводы. Во-вторых, жива ещё философия “русская”, то есть “православие, самодержавие, духовность”, настаиваемые то на Ильине, то на Булгакове… В-третьих, постмодернизм по-российски. Это не философия, а разновидность, так называемого “современного искусства” — то есть интересная чушь… И наконец, есть классический Дугин, “имперство” и ему подобное философствование реванша, “когда-нибудь мы поднимемся и ударим Третьим Римом по вражьей морде” — главным условием которого является демонстративная утопичность… Существуют стратегические союзы между “духовностью” и “имперством”, с одной стороны, и постмодернизмом и переводняком — с другой. В первом случае получается “гиренок”, во втором — какие-нибудь “евроонтологии”. Случается, впрочем, и свальный грех, смешение всего со всем. Ну так что? Как возможно приличному человеку заниматься чем-то из вышеперечисленного?» (с. 428). Вопрос не в бровь, а в глаз!
Кстати сказать, оценка К.А. Крыловым «западнофильского» течения в современной российской философии напомнила строки давних литературных эпиграмм А.А. Бестужева-Марлинского:
… Чужой хандры, чужого смеха
Всеповторяющее эхо!
…И рады, что нашли возможность,
На разум века не смотря,
Свою распухлую ничтожность
прикрыть цветами словаря!