Ещё один пример из личного опыта. В Америке ужасающие школы. Этого в США не отрицает никто. У нас были огромные проблемы с нашей дочерью, потому что после того, как она научилась свободно говорить по-английски, ей в школе стало делать нечего. Мы не могли позволить себе частную школу, потому что мы знали, что нам придётся потом платить за университет, и нужно было скопить хоть какие-то деньги. Моей дочери бесценную помощь оказали те полгода, что она проучилась в 9-м классе российской провинциальной школы. Я уверена, что без этих шести месяцев наша дочь не попала бы в Йельский Университет. Её любовь к физике, которую она потом изучала в Йеле, оттуда. Я преподаю в одном из лучших американских университетов; в моей лаборатории я сталкиваюсь с продуктами образовательных систем многих стран со всех континентов; моя дочь закончила Йельский Университет и сейчас заканчивает аспирантуру в Гарварде. Это я к тому, что мне сейчас есть с чем сравнивать, и я могу с уверенностью утверждать, что у нас было замечательное образование.
Так в чём причина неудач некоторых российских учёных в США? Личные качества и обстоятельства?
Не только. В США очень жёсткая система. Если вы хотите сделать карьеру в науке, о восьмичасовом дне вам придётся забыть. Как postdoc, вы должны очень много работать в лаборатории и печатать много хороших статей, иначе не получить профессорскую или, как её тут называют, независимую позицию. Эта «независимая» позиция независима только по названию. Вам университет даёт какие-то деньги, чтобы основать свою лабораторию, а дальше всё зависит от грантов. Из грантов платится ваша зарплата, полностью или значительная её часть (у меня — 80 %), зарплаты ваших сотрудников, и оплачивается всё, что нужно для ваших исследований. Так что ваше положение крайне неустойчиво, гранты — это постоянная головная боль. Нужно публиковать много статей, потому что без них не будет грантов, выступать на конференциях, руководить научными исследованиями аспирантов, преподавать и делать ещё массу всяких вещей, доказывая свою нужность университету. Ведь университет вскоре будет решать, дать или не дать вам вожделенный «tenure». Это понятие часто переводится как постоянная позиция. Это не совсем так. Скорее это такой момент, когда университет решает, что он может, наконец, взять перед вами какие-то обязательства. Обязательства состоят в том, что университет будет платить вам зарплату по истечении срока вашего «tenure» (обычно 5 лет), если вы потеряете все свои гранты. Получение «tenure» оказывается камнем преткновения для многих. Отказ университета дать вам «tenure» не означает конец карьеры, но это серьёзный удар. После получения «tenure» в вашей жизни мало что меняется. Отпраздновав, вы принимаетесь за те же гранты и за те же статьи. Я знаю нескольких из наших русских, которые не получили «tenure» и, не захотев дальше бороться, уехали в Россию. Я знаю нескольких, которые не смогли найти независимую позицию после post-doc и уехали. Мы, бывшие советские граждане, как ни странно, более нежные, у нас сильнее развито чувство собственного достоинства, чем у американцев. Те толстокожие, их дрессируют на это с детского сада. Нам психологически труднее, получив плевок в физиономию, утереться и продолжить добиваться своего. Но, при всём том, неудачников среди русских оказалось очень немного. Из многих десятков, которых я знаю лично, это единицы, я думаю, в целом меньше 1 %.
А интеллектуальная собственность, право на изобретения? Оно не гарантирует устойчивость позиции?
Да ничто не гарантирует вам здесь устойчивости, кроме постоянного успеха. Моя работа не связана ни с чем таким, что может иметь коммерческую ценность в обозримое время, поэтому интеллектуальная собственность для меня это пустой звук. В любом случае, вся интеллектуальная собственность, которую мы производим, работая в университете, принадлежит университету. Наши исследования осуществляются в основном на государственные деньги. Существует специальный закон (Bayh — Dole Act), согласно которому права на изобретение принадлежат университету или неправительственной организации, в которых это изобретение получено, если финансирование осуществлялось в рамках федеральной исследовательской программы. Это означает, что мы можем получить права на наше имя, но только через университет, и все права на лицензирование и продажу изобретения тоже будут принадлежать университету. Если изобретение будет иметь коммерческий успех, то доля изобретателя определяется политикой университета. Так, университет Вандербильда (где мы работаем) получает 50 % с первых 100 000 прибыли и 60 с последующих сумм1. Если вы публикуете статью, вы передаёте права на публикацию издателю. Чтобы повторить график или картинку из вашей собственной статьи, вам нужно просить у него разрешение, которое, правда, всегда охотно даётся, если ваши цели не коммерческие.
Можно ли сказать, что эффективность отбора заявок на получение грантов в США надёжно обеспечена?
Ни в коем случае. В пределах определённых параметров система работает неплохо, но как только они нарушаются, система начинает давать сбои. Один из таких параметров — масштаб системы, она должна быть достаточно большой. Тогда люди, в ней задействованные, не оказываются все повязанными всяческими отношениями, и можно рассчитывать хоть на сколько-нибудь непредвзятую экспертизу. В Штатах это не проблема, там речь идёт о многих тысячах людей. А вот в Европе от этого страдают, потому что сообщество слишком маленькое даже в Европе в целом, не говоря уж о каждой отдельной стране. Они пытаются как-то выйти из положения, используя рецензентов из США. Мне, например, часто приходится рецензировать гранты из европейских стран. Хотя даже и в Штатах, проработав 20 лет, с кем-то устанавливаешь дружеские связи, а кому-то успеваешь наступить на больную мозоль. Второй критический параметр — это размер финансирования. Если финансирование слишком низкое, то отбор заявок на финансирование становится произвольным, что подрубает саму идею. Мы по опыту знаем, что заслуживают финансирования обычно 20–25 % заявок, а денег сейчас хватает только на 10 %. Из чего следует, что эти 10 % выбираются, по сути, случайно, тут вылезает и субъективизм, и прочие неприятные вещи.
Отбор грантов на финансирование в США основан, по сути, на согласии рецензентов. Поэтому эта система весьма эффективно отбраковывает оригинальные, действительно новые идеи — по ним трудно достичь согласия. Это ни для кого не секрет. NIH (национальный институт здоровья, финансирующий в США львиную долю исследований в области биологии) этим очень обеспокоился в последнее время и стал выдумывать специальные “инновационные” гранты для рискованных проектов с потенциально высокой отдачей. Идёт это очень туго, поскольку противоречит основам системы. Оригинальную, неожиданную идею трудно оценить объективно, особенно многим людям сразу, поэтому при оценке этих грантов субъективизм и случайность процветают ещё в большей степени, чем обычно. Конечно, учёные люди изобретательные. Если мне нужно проверить идею, кажущуюся мне перспективной, я уж как-нибудь найду способ её проверить. Есть и негосударственные источники финансирования, которые помогают затыкать финансовые дыры. Университеты дают иногда гранты на так называемые “pilot”, пробные исследования. Я думаю, секрет устойчивости научной американской системы заключается в многообразии возможностей, которое она предоставляет.
Где субъективизм и случайность, там и коррупция. А коррупция неминуемо разрастается, превращаясь в систему, которая поглощает любую самую совершенную организацию, искажая её цели, подменяя их своими целями и интересами. Что, на Ваш взгляд, является противоядием этому в американской науке. И есть ли оно вообще? Это чрезвычайно актуально для России, где введение грантовой системы как раз наталкивается на коррупционные практики, а любые системы оценок и критериев пасуют перед «дружеской коррупцией», стремлением продвинуть, прикрыть «своих». Например, дать отзыв на статью или диссертацию «по дружбе», порадеть о получении гранта для «родного человечка» и т. п. Насколько устойчива американская система к явлениям такого рода? И за счёт чего — за счёт конкуренции?
Сразу хочу сказать, что американская система оценки и отбора грантов абсолютно не коррумпирована в нашем смысле этого слова. В ней, как и в любой системе, где решения принимаются людьми, есть человеческая глупость, некомпетентность, преклонение перед авторитетами, неумение самостоятельно мыслить, простое человеческое свинство, наконец, но коррупции как таковой в ней нет. Желание порадеть родному человечку не ограничено просторами нашей великой родины, оно абсолютно интернационально. Чтобы не ставить человека в дурацкое положение, когда он должен выбирать между профессиональной честностью и интересами дружбы, или чтобы просто избавить его от неловких ситуаций, принимаются определённые формальные меры, коллективно известные как «конфликт интересов». Например, вы не имеете права не только рецензировать грант никого работающего в вашем университете, но даже ничего о нём знать. То же самое относится к людям, с которыми вы раньше работали, печатали совместные статьи, у которых учились и т. д. Единственное, что нельзя здесь учесть, это неформальные дружеские связи нигде не зафиксированные, так же, как и неформальную неприязнь. Если вы входите в состав комиссии, которая рассматривает грант такого человека, вас просто выгонят из комнаты на момент обсуждения, и вы не получите об этом гранте никакой информации. Если вы попытаетесь что-то узнать, и вам, не дай бог, это удастся, вы рискуете оказать вашему приятелю медвежью услугу. У него могут просто отобрать грант, даже если его дали, если выяснится, что вокруг него происходила какая-то возня. Поэтому мой хороший знакомый, прекрасно знающий, что я была на комиссии, рассматривающей его грант, даже не подумает у меня ни о чём спросить, потому что понимает, что я знаю меньше, чем он. Это очень хорошая система, избавляющая всех от ненужных неприятностей. В России то, что вы назвали «дружеской коррупцией» существует по единственной причине — по причине полной безнаказанности. Если бы существовала высокая вероятность попасться и всё потерять, уверяю вас, всё бы прекратилось в одно касание. А безнаказанность от того, что очень узкая среда допущенных, одни и те же люди распределяют деньги и получают их, и в результате рука руку моет. В США, как вы видите, наказания за такого рода прегрешения суровы. Потерять грант — это круто; попасть в чёрный список NIH — ещё хуже, поэтому с NIH ссориться никто не хочет и все очень осторожны.