Стражники с кархидской стороны спросили только, собираюсь ли я вернуться сегодня, и пропустили меня. Но на Оргорейнской стороне мне заявили, что мои документы изучаются инспектором. Он делал это в течение часа, потом сказал, что паспорт мне вернут утром, и дал разрешение на ночлег и еду в сотрапезничестве в приемном доме Снувенсина. Еще час я провел в этом доме, пока управляющий читал мои бумаги и проверял подлинность разрешения, позвонив инспектору сотрапезнической пограничной станции, откуда я только что пришел.
Я не могу точно определить значение орготских слов, которые перевожу как «сотрапезник», «сотрапезничество». Первоначальное их значение — «питаться вместе».
Сейчас они включают в себя все национальные правительственные институты Оргорейна, от государства, через тридцать три района, до отдельных поселков, ферм, шахт, фабрик и так далее: «Сотрапезничество» может означать господствующую верхушку или любую власть. Сотрапезники — это обычно те тридцать три главы районов, которые составляют правительство — «Великое сотрапезничество Оргорейна», законодательное и исполнительное. Но это слово может означать также граждан, сам народ. В своеобразном отсутствии различия между общим и частным применением этого слова, в использовании его для обозначения как целого, так и части, в этой неточности и заключается его точное значение.
Наконец мои документы и мое присутствие были одобрены, и я получил возможность впервые поесть после раннего завтрака. Это была похлебка из кадика и ломоть хлебного яблока. Несмотря на свою официальность, Снувенсин был лишь маленьким поселком, погруженным в деревенскую апатию.
Сотрапезнический приемный дом был меньше своего названия. В его гостиной стоял один стол, пять стульев и не было огня.
Пищу приносили из деревенского трактира.
Остальное помещение занимала спальня: шесть кроватей, множество пыли и немного плесени. Поскольку все снувенсианцы, по-видимому, сразу после ужина ложились спать, я поступил так же. Уснул я в такой совершенно деревенской тишине, что в ушах звенело. Спал я около часа и проснулся в кошмаре взрывов, вторжения, убийств и пожаров.
Похоже было на дурной сон, в котором вы бежите по темным улицам, а встречные не имеют лиц, дома за вами вспыхивают, и кричат дети.
Окончательно я пришел в себя в открытом поле на сухой стерне у черной ограды. Тускло-красный лунный полумесяц и несколько звезд виднелись сквозь разрывы облаков над головой. Ветер был жгуче холодный, и возле меня в темноте виднелось что-то большое, похожее на амбар или сарай, за ним в воздух поднимались струйки искр.
Я стоял босиком, без хлеба и плаща, но узелок был со мной. В нем была не только запасная одежда, но также рубины, деньги, документы и ансибл. Во время путешествия я спал на нем, как на подушке.
Очевидно, даже в кошмаре я схватился за него. Достав башмаки, брюки и зимний, подбитый мехом хеб, я оделся в холодной, темной тишине. В полумиле от меня догорал Снувенсин. Я побрел в поисках дороги и скоро нашел ее, а с нею и других людей.
Все они были беженцами, подобно мне, и не знали, куда идут. Я последовал за ними. В пути я узнал, что Снувенсин пострадал от набега из Пассерара.
Нападающие ударили, подожгли и отступили. Борьбы не было. Но вот впереди вспыхнул свет. Сбежав с дороги, мы смотрели на караван из двадцати грузовиков, шедших на предельной скорости в сторону Снувенсина.
Со свистом колес, повторяющимся двадцать раз, караван прошел мимо. Снова вернулись тишина и тьма.
Скоро мы добрались до коммунального фермерского центра, где нас задержали и допросили. Я старался присоединиться к группе, с которой шел, но безуспешно.
Всех, у кого не было документов, и меня, как чужестранца без паспорта, отделили от толпы и увели на ночь в большой склад — обширный каменный подвал с одной дверью, запертой за нами, и без окон. Время от времени дверь открывалась, и новые беженцы появлялись в сопровождении полицейских, вооруженных гетенианскими ультразвуковыми ружьями. Когда дверь закрылась, стало совершенно темно. В глазах плавали радужные пятна. Было холодно, пахло пылью и зерном.
Ни у кого не оказалось фонарика.
Всех этих людей, подобно мне, набег застал в постели. Было несколько буквально нагих, другие делились с ними одеялами, но в Оргорейне лучше не иметь одежды, чем документов. Они сидели порознь в этой огромной, пыльной яме в полной тьме. Иногда двое начинали негромко разговаривать, но не было никаких жалоб.
Я слышал, как слева от меня кто-то говорил:
— Я видел его на улице перед самой моей дверью. У него была разбита голова.
— Тиенна сказал, что они из Пассерара, а из домейна Оверд приехали на грузовиках.
— Но между Овердом и Снувенсином нет вражды.
Они не жаловались, не говоря уже о протесте, когда их закрыли на ночь в холодном складе. Они не понимали, что с ними происходит. Мало-помалу шепот затихал. В темноте слышался лишь плач ребенка.
Когда дверь отворилась, в глаза ударил яркий солнечный свет. Я механически пошел за остальными, не осознав сначала, что меня зовут и не узнав своего имени: орготы могут произносить звук «л».
Кто-то с перерывами выкрикивал мое имя с момента открытия дверей.
— Пожалуйста, сюда, мистер Ай, — сказал человек в красном.
Я перестал быть беженцем. Меня отделили от тех безымянных, с которыми я брел ночью по дороге и чье отсутствие уверенности я разделял в темном складе.
У меня было имя, я существовал.
Какое невероятное облегчение. Я с радостью пошел за человеком в красном.
Контора местного сотрапезничества фермерского центра была в смятении, но и у чиновников нашлось время заняться мной и извиниться за неудобства прошлой ночи.
— Если бы только вы не решили проходить через сотрапезничество Снувенсин, — жаловался один толстый инспектор, — если бы вы избрали обычный путь!
Они не знали, кто я и почему со мной надо обращаться по-особому. Их невежество было очевидным, но какая разница?
Дженри Ая, посланника, надо было принимать с почетом, и они так и поступили.
В полдень я уже направлялся в Мишпори в экипаже, предоставленном в мое распоряжение сотрапезническим фермерским центром Восточного Хомсвашема, район восемь. У меня был новый паспорт, разрешение пользоваться всеми приемными домами в дороге и телеграфное приглашение Мишпорского Первого Сотрапезничества, районного комиссара дорог и портов Ута Шуегиса.
Когда заработал мотор, в маленьком экипаже заработало и радио. Всю вторую половину дня, минуя обширные зерновые поля восточного Оргорейна без единой изгороди — на Гетене нет животных, которых надо было бы выгонять на пастбища, — я слушал радио.
Оно сообщало о погоде, об урожае, о состоянии дорог и предупреждало о необходимости соблюдать на дорогах осторожность, давало самые разнообразные новости из тридцати трех районов, о производствах на многочисленных факториях, информацию о морских и речных судах, о портах. Оно передавало исмештские гимны и снова говорило о погоде. Все было очень мило, особенно но сравнению с тем, что я слышал по радио в Эрхенранге. Ни одного упоминания о набеге на Снувенсин не было слышно.
Орготское правительство, очевидно, не хотело возбуждать волнения. Короткое официальное сообщение, часто повторявшееся, утверждало, что на всей восточной границе свободного Оргорейна спокойно.
Мне это нравилось. В этом сообщении были какая-то уверенность и спокойствие, которыми я постоянно восхищался в гетеиианцах. Я радовался, что вырвался за пределы Кархида, несовершенной страны, которую склоняют к насилию параноидальный беременный король и маньяк регент. Я радовался, спокойно двигаясь со скоростью в двадцать пять миль в час по обширным зерновым полям под серым небом к столице государства, чье правительство верило в порядок.
На дороге, в отличие от дорог Кархида, где приходилось постоянно останавливаться и расспрашивать о направлении, было множество указателей, предупреждающих о необходимости остановиться у очередного инспектора поста такого-то такой-то сотрапезнической области или района. Тут обязательно предъявлялись документы и все проезжавшие регистрировались. Мои документы внушали почтение, и после минутной задержки мне разрешали ехать дальше, вежливо подсказывая, где находится ближайший приемный дом, если я хочу есть или спать. На скорости в двадцать пять миль в час путешествие от границы Мишпори довольно значительное, и я провел в пути две ночи. Пища в приемных домах однообразна, но изобильна, постели вполне приличные, не хватает только уединения. Впрочем, путники в этих домах проявляли большую сдержанность. Ни на одной из остановок не удавалось мне завести знакомства или завязать разговор, хотя я неоднократно пытался это сделать.
Орготы казались не враждебными, а просто нелюбопытными. Они были бесцветны, однообразны и аккуратны. Мне они нравились. С меня хватило двух лет цвета, гнева и страсти в Кархиде. Я с радостью принял перемену.
Двигаясь по восточному берегу великой реки Кундерер, я на третье утро прибыл в Мишпори, самый большой город на планете.
В лучах солнца, светивших между осенними ливнями, это был странный город. Сплошные каменные стены с немногими узкими окнами, посаженными слишком высоко, с широкими улицами, заполненными народом, с уличными фонарями на нелепых высоких столбах, с крышами, задранными круто, как руки молящихся — все в неправильных пропорциях, какой-то гротескный город. Он не был построен для солнечного света. Он был создан для зимы. Зимой, когда улицы на десять футов заполнены плотным слежавшимся снегом, когда крутые крыши не удерживают снега, а под навесами стоят сани, когда сквозь снегопад виднеется желтый огонь в узких окнах, только тогда становится понятной экономичность и красота города, его уместность.
Мишпори был чище, больше и светлее Эрхенранга, в нем преобладали большие здания из желтовато-белого камня, простые прямоугольники одинакового размера. В них помещались конторы и правительственные учреждения, а также храмы Йомештского культа, считавшегося государственным в сотрапезничестве. В них не было суматохи и путаницы, не было чувства, что над тобой что-то возвышается, как в Эрхенранге. Все было просто, удобно и аккуратно. Мне показалось, что я вышел из темного века, и я пожалел, что провел два года в Кархиде. Эта страна выглядела так, будто готова была вступить в Экуменийский век.