Рассчитав, наконец, наш режим питания, он заполз в мешок и уснул. Ночью я слышал, как он во сне продолжает вычислять вес, дни и расстояние.
По очень приблизительной оценке нам нужно было преодолеть около восьмисот миль. Первые сто миль на север и северо-восток — через лес по северным отрогам хребта Самбесен к ледяному щиту, покрывающему великий континент повсюду севернее сорок пятой параллели, и кое-где опускающемуся до тридцать пятой. Один из таких выдававшихся на юг языков льда находился в районе Огненных Холмов — последних вершин Самбесена. Этот район был нашей первой целью. Здесь в горах, как считал Эстравен, мы легче попадем на ледяной щит, либо опустившись на него с горного склона, либо поднявшись по языку льда. Дальше мы двинемся по самому льду на восток и пройдем около шестисот миль.
Там, где ледник подходит к берегу залива Гутон, мы спустимся с него и, пройдя пятьдесят — сто миль по Пенсайским высотам и болотам, которые будут покрыты десятью или двадцатью футами снега, выйдем на Кархидскую границу.
Весь маршрут проходит по необитаемым местам. Здесь мы не встретим ни одного инспектора. Несомненно, это самое важное.
У меня совсем не было документов, а документы Эстравена при самом поверхностном осмотре говорили, что они поддельные. К тому же я только внешне напоминал гетенианца и не хотел подвергаться осмотру. С этой точки зрения план Эстравена был очень практичен. В остальных отношениях он казался чистейшим безумием.
Это мнение я хранил про себя. Если уж нам все равно придется умирать в попытке бегства, я предпочитал умереть при попытке к бегству. Эстравен, однако, все еще раздумывал над другими возможностями. На следующий день, который мы провели, тщательно упаковывая на санях наши запасы, он сказал:
Если вы вызовете звездный корабль, то как быстро он прилетит?
— От восьми дней до полумесяца, в зависимости от того, где находится корабль относительно планеты. Он может оказаться на противоположной точке орбиты.
— Не быстрее?
— Не быстрее. Двигатель «Нафал» нельзя использовать в пределах солнечной системы. Корабль пойдет на обычном ракетном двигателе, а это займет не менее восьми дней. А что?
Он крепко затянул веревку и завязал ее, прежде чем ответить.
— Я думал о том, чтобы попросить помощи у вашего мира, раз уж наш не может ее оказать. В Туруфе есть радиопередатчик.
— Мощный?
— Не очень. Ближайший мощный передатчик в Кухумее, около четырехсот миль к югу отсюда.
— Кухумей большой город?
— Четверть миллиона жителей.
— Мы должны будем каким-то образом воспользоваться передатчиком, а потом более чем на восемь дней скрыться. Вероятность удачи очень мала.
Он кивнул.
Я вынес из палатки последний мешок с кадиком, уложил его на сани и сказал:
— Если бы я вызвал корабль в тот вечер, когда вы говорили со мной, накануне моего ареста… Но мой ансибл был у Оболе, да и сейчас у него, вероятно.
— Он может его использовать?
— Нет. Даже случайно не может. Установка координат исключительно сложна. Если бы я воспользовался им!
— Если бы я тогда знал, что игра кончена, — посетовал Эстравен.
Он улыбнулся, он не привык сожалеть.
— Вы старались, но я вам не поверил.
Когда сани были нагружены, он настоял на том, чтобы остаток дня мы провели в палатке, ничего не делая, сберегая энергию. Он, лежа, писал в маленькой записной книжке своим мелким быстрым вертикальным кархидским почерком. Эта запись составляет содержание предыдущей главы. У него не было возможности на протяжении предыдущих месяцев вести свой дневник, и это его раздражало. В этом смысле он оставался очень педантичен. Я думаю, что дневники для него были и обязанностью, и связью с его семьей в очаге в Эстре. В те времена я не знал, что он пишет.
Пока он писал, я намазал воском лыжи, потом вообще ничего не делал. Начал было насвистывать танцевальный мотив, но оборвал себя на середине. У нас одна палатка, и если мы хотим делить ее, не сводя друг друга с ума, необходима сдержанность в манерах и поведении.
Услышав свист, Эстравен поднял голову и сонно взглянул на меня.
— Я хотел знать о вашем корабле еще в прошлом году. Почему вас послали сюда одного?
— Первый посланник всегда приходит один. Один чужак — любопытный каприз, два — уже вторжение.
— Дешево ценится жизнь первого посланника.
— Нет, Экумен ничью жизнь не ценит дешево, но лучше подвергнуть опасности одну жизнь, чем две или двадцать. К тому же очень дорого посылать людей в больших кораблях. Да и я сам просил об этой работе.
— «В опасности честь», — процитировал он какую-то строку.
Потом он добавил:
— Мы будем достойны чести, когда достигнем Кархида.
Слушая его, я верил, что мы доберемся до Кархида, преодолеем восемьсот миль гор, ущелий, провалов, вулканов, ледников — сплошную пустыню, без убежища, без жизни, среди зимних бурь ледяного века.
Он продолжал писать с какой-то упрямой основательностью, которую я подметил еще в безумном короле, когда тот занимался кладкой камня.
Его «когда» опиралось на расчет. Он собирался добраться до Кархида на четвертый день четвертого месяца зимы — Архад Аннер.
Выступить мы должны были завтра, в тринадцатый день первого месяца зимы — Термебенд Терн. Наших запасов должно было хватить на три месяца — семьдесят восемь дней. Итак, делая по двенадцать миль в день, мы достигли бы Кархида в Архад Аннер. Все было готово. Осталось только выспаться.
Мы выступили на рассвете. Шел небольшой снег. Снежный покров на холмах был мягким, не слежавшийся. Земные лыжники называют его «дикий» снег.
Сани были тяжело нагружены. Эстравен считал, что их общий вес превышает триста фунтов. Тащить их по мягкому снегу было трудно, хотя они прекрасно приспособлены к езде: полозья великолепные, покрытые особым полимером, который сводил сопротивление почти к нулю, но и они застревали в снегу. Вскоре мы поняли, что по такому снегу, да еще каждый раз спускаясь в овраги и выбираясь из них, легче идти, когда один тянет сани, а другой толкает их сзади. Весь день шел снег. Мы дважды останавливались, чтобы поесть. В холмистой местности было совершенно тихо.
Мы продолжали идти до самых сумерек.
На ночь мы остановились в долине, точно такой же, как и оставленная нами утром. Я так устал, что пошатывался, но не мог поверить, что день кончился. По измерителю расстояния, укрепленному на санях, мы проделали пятнадцать миль.
Если по мягкому снегу и неровней дороге с тяжелым грузом мы смогли за день пройти столько, то, конечно, будем еще быстрее двигаться по льду, где поверхность ровнее и тверже, а груза к тому времени станет меньше. Теперь я поверил в план Эстравена. Через семьдесят дней мы будем в Кархиде.
— Вам приходилось раньше так путешествовать? — спросил я его.
— Санями? Часто.
— И далеко?
— Однажды осенью несколько лет назад мне пришлось проделать несколько сотен миль по Кармскому льду.
Нижний край земли Карм, гористый южный полуостров Кархидского полуконтинента, как и на севере, покрыт ледниками.
Человечество Великого континента Гетена живет на полосе земли между белыми стенами. По расчетам гетенианцев уменьшение солнечного излучения на восемь процентов привело бы к тому, что эти стены сомкнулись. Тогда не было бы ни людей, ни земли — только лед.
— Зачем? Что отправило вас в столь длительное путешествие?
— Любопытство, любовь к приключениям, — он поколебался и слегка улыбнулся. — «Расширенные сложности и напряженности — цель жизни», — процитировал он одно из моих экуменийских высказываний.
— Ага, вы сознательно усиливали эволюционную сущность, заложенную в каждом человеке.
Мы оба были очень довольны собой, сидя в теплой палатке, попивая горячий чай и ожидая, пока закипит похлебка из кадика.
— Примерно, — согласился он. — Нас было шестеро. Мой брат и я из Эстре и четверо друзей из Стоки. У нашего путешествия не было особой цели. Мы хотели взглянуть на Теремандер — гору, выступающую нзо льда. Мало кто видел ее с земли.
Похлебка была готова — совсем не то, что месиво из отрубей на Пулафенской ферме. У нее был вкус жареных орехов, и она великолепно обжигала рот. Наслаждаясь, я сказал:
— Лучшую еду я пробовал на Гетене всегда в вашем обществе, Эстравен.
— Но не на банкете в Мишпори.
— Верно, не там. Вы ненавидите Оргорейн?
— Орготы не умеют готовить. Ненавидеть Оргорейн? Нет. Зачем же? Можно ли ненавидеть или любить страну? Тайб рассуждает об этом, но я не понимаю. Я знаю людей, города, фермы, холмы, реки, скалы, знаю, как светит солнце. Но как можно любить или ненавидеть все это в целом? Пока я люблю жизнь, я люблю и холмы Эстре, но эта любовь не имеет ничего общего с ненавистью. Надеюсь, я невежествен.
Невежествен в жанндарском смысле, невежество по отношению к абстракции, тяготение к реальности В этом учении было что-то женственное, отказ от абстракции, от идолов, подчиненность реальному. Это мне не нравилось.
Однако он добавил:
— Человек, который не чувствует отвращения к плохому правительству глупец. Если бы на земле существовало хорошее правительство, какое удовольствие было бы служить ему!
В этом мы понимали друг друга.
— Я знаю такое удовольствие, — заметил я ему.
— Да, так я и думал.
Я вымыл наши чашки горячей водой и вылил ее за палаткой. Снаружи было совершенно темно. Продолжал идти снег, снежинки пролетали в пятне света у входа в палатку. Закрывшись в ее тепле, мы забрались в спальные мешки. Он сказал что-то вроде: «Дайте чашки мне, мистер Ай».
Я ответил:
— Так и будет «мистер»? Через весь лед?
Он посмотрел на меня и рассмеялся.
— Не знаю, как вас называть.
— Меня зовут Дженли Ай.
— Знаю. А зачем вы используете мое имя по местности?
— А как же вас еще называть?
— Харт.
— Тогда я Ай. Кто использует первые имена?
— Братья по очагу или друзья, — сказал он.
При этом голос его звучал отдаленно, как будто из-под толстого слоя снега. Было в этом высокомерие или гордость?