— Что вы пишете, Харт?
— Дневник.
Он смеется.
— Я должен был бы вести отчет для Экумена, но без звукозаписи не могу этого делать.
Я объяснил ему, что веду записи для моего рода в Эстре. Если они найдут нужным, то включат их в записи домейна. Упоминание дома обратило мои мысли к очагу и сыну. Я хотел забыть о них и спросил:
— Ваш родитель… родители… они живы?
— Нет, — ответил Ай. — Они мертвы уже семьдесят лет.
Я удивился. Аю было не больше тридцати.
— Ваш счет лет отличается от нашего?
— Нет… А, понимаю. Это все прыжки через время. Двадцать лет от Земли до Хейна, а оттуда пятьдесят лет до Оллула, от Оллула сюда семнадцать. Я жил вне Земли лишь семь лет, но родился там сто двадцать лет назад.
Еще в Эрхенранге он объяснил мне, как сокращается время в полете на корабле между звездами со скоростью света, но я не прилагал этот факт к длине человеческой жизни, или к жизням, которые он оставил в своем мире. Пока он проживал несколько часов на этих невообразимых кораблях, летящих от планеты к планете, все, что он оставлял за собой, старело и умирало.
Наконец я сказал:
— Я только себя считал изгнанником.
— Вы стали изгнанником ради меня, я — ради вас, — подытожил он и рассмеялся мягким веселым смехом в тяжелой тишине.
Последние три дня прошли в тяжелом труде, но Ай был в хорошем настроении и очень терпелив со мной.
Может быть, прекращалось действие наркотика, может, мы привыкли друг к другу.
Этот день мы провели, спускаясь с базальтового уступа, на который взбирались в течение вчерашнего дня. Со дна долины этот уступ казался удобной дорогой на лед, но чем выше мы поднимались, тем больше каменистых осыпей и голых каменных стен встречали, склоны становились все круче. Вскоре мы даже без саней не могли продвигаться дальше. К вечеру спустились в долину. Здесь ничего не росло. Обломки скал, булыжники, глина, грязь. Пятьдесят или сто лет назад отсюда отступил рукав ледника, обнажив кости планеты — никакой почвы, никакой растительности. Тут и там из фумарол клубился желтоватый дым. В воздухе пахло серой.
Было двадцать градусов, сыро. Я надеялся, что тяжелые снега не выпадут до тех пор, пока мы не выберемся из этой земли. Казалось, широкая ледяная рука спускается с плато между двумя горами-вулканами. Над обеими вершинами поднимался пар и дым. Если мы сможем попасть на эту реку льда со склона ближайшего вулкана, она может оказаться хорошей дорогой на ледяное плато. Мы решили попытаться добраться до ледника между вулканами, хотя поворот на запад по крайней мере дня на два уводил нас от цели.
Одросте Терн. Пессарет (легкая метель). Двигаться невозможно. Целый день спали. Мы провели в пути уже полмесяца, и отдых был необходим.
Одторменвой Терн. Пессарет. Ну, хватит спать. Ай научил меня земной игре с маленькими камушками, называемой «го».
Игра исключительно трудная. Как заметил Ай, здесь хватает камней, чтобы играть в «го».
Он неплохо выносит холод. Странно видеть, как он сидит, укутавшись в хеб, пальто и надев капюшон, когда температура ниже нуля, но когда мы идем и светит солнце, а ветер не слишком резок, он снимает пальто и потеет, как и мы, и нам приходится идти на компромисс с температурой в палатке. Он хочет жары, а я — холода, и то, что для одного комфорт, для другого — пневмония. Мы выбрали середину, и он дрожит в своем мешке, а я потею в своем. Но если вспомнить, как велики различия между нами, поймешь, что уживаемся мы неплохо.
Гетени Танери. Ясно, ветра нет, температура весь день около пятнадцати градусов. Наш лагерь разбит на нижнем западном склоне ближайшего вулкана — Дроменгола, по моей карте Оргорейна. Второй вулкан через ледяную реку называли Дрампер. Карта была сделана очень плохо, расстояния указаны на ней неточно, а к востоку от нас виднеется гора, совершенно не указанная на карте. Очевидно, орготы не часто бывают в Огненных Холмах.
Впрочем, сюда и незачем приходить. За день мы прошли двенадцать миль. Тяжелая работа. Сплошные скалы. Ай немедленно уснул. Я повредил ногу, попав между двух булыжников. Ночной отдых излечит ее. Завтра мы начнем спуск на лед.
Наши запасы пиши сокращаются угрожающе, но это потому, что мы едим самое громоздкое и тяжелое. У нас было от девяносто до ста фунтов грубой пищи, половина груза, украденного мной в Туруфе.
После пятнадцатидневного путешествия шестидесяти фунтов не стало. Я рад, что тяжелый груз из Туруфа кончается. Сани стали легче.
Сордни Танери. Двадцать градусов, холодный дождь, ветер из долины, как ледяной сквозняк. Лагерь на плоском выступе в четверти мили от края. Путь вниз по Дроменголу был труден и крут. Голые стены скал и каменные поля. Край ледника окружен ущельями, а лед так густо покрыт камнями, что нам пришлось поставить сани на колеса.
Через сто ярдов сломалось колесо и согнулась ось. Снова полозья. За день сделали всего лишь четыре мили, все еще не в том направлении. Ледник, казалось, представляет длинную дугу, уходящую к вулканам, к западу от плато Гобрик. Здесь он около четырех миль шириной, и по центру его идти будет легче, хотя поверхность его более неровная, чем я думал.
Дрампер живет. Снег на его склонах пахнет дымом и серой. Весь день на западе висит туман. Время от времени все вокруг закрывают облака. Ледяной дождь, лед. Воздух становится тускло-красным, потом краснота медленно блекнет. Ледник слегка дрожит у нас под ногами.
Эскичье рем ир Гор. Предположим, что вулканическая активность на северо-западе Оргорейна и в Архипелаге увеличивается на протяжении последних десяти — двадцати тысяч лет, что указывает на конец льда или по крайней мере на сокращение его и отступление ледникового периода.
Углекислый газ, выделяемый вулканами в атмосферу, послужит изолятором, удерживая тепловую энергию, отраженную от земли, и в то же время пропуская без задержки солнечные лучи.
Ай утверждает, что среднегодовая температура повысится почти на тридцать градусов, достигнув в конце концов семидесяти двух градусов (семьдесят два градуса по Фаренгейту равны двадцати двум по Цельсию).
Я рад, что не буду свидетелем этого. Ай сказал, что аналогичная теория выдвигается и земными учеными, чтобы объяснить продолжающееся отступление ледников. Все подобные теории оказываются недоказуемыми, никто точно не знает, почему наступают и отступают ледники.
Снег невежества остается нетронутым.
Над Дрампером в темноте тускло светится красное облако.
Эпс Танери. По измерителю сегодня мы прошли одиннадцать миль, но по прямой мы не более, чем в восьми милях от ночного лагеря. Мы все еще на полоске льда между двумя вулканами. Дрампер извергается, языки огня рвутся из его черных боков, огни хорошо видны, когда ветер разгоняет дым, пепел и белый пар.
Слышится непрерывный свист, очень высокий, почти недоступный восприятию. Ледник дрожит, трещит и щелкает, подпрыгивая под нашими ногами.
Сугробы сброшены вниз со стен пропастей. Мы движемся в разных направлениях, ища концы трещины, способной поглотить наши сани, потом ищем конец другой трещины, пытаемся двигаться на север, но вынуждены идти то на восток, то на запад. Над Дроменголом, сочувствующим работе Дрампера, висят столбы черного дыма.
Ай сильно обморозил лицо. Когда я случайно посмотрел на него, нос, уши и веки у него были серого цвета. Массаж предотвратил беду, но мы должны быть осторожнее. Со льда дует жесткий ветер, и нам нужно идти навстречу ему.
Я был рад выбраться из щели между двумя ревущими чудовищами. Горы нужно видеть, а не слышать.
Архад Танери. Небольшой снег, температура между пятнадцатью и двадцатью. За день прошли двенадцать миль, но из них лишь пять в нужном направлении. Край Гобрина заметно приблизился к нам. Теперь мы видим широкую ледяную реку, рукав между Дрампером и Дроменголом — лишь ее приток.
Позади мы видим расколотый, разорванный черными дымящимися вершинами лед. Впереди ледовая река изгибается, поднимаясь к ледяной стене далеко над пеленой пара и дыма. Шлак и пепел сыплются сверху вместе со снегом, лед покрыт толстым слоем шлака.
Для ходьбы поверхность хорошая, но тащить по ней сани плохо. Постепенно приходится сменить полозья. Несколько раз рядом с нами падали вулканические бомбы. Они громко свистели и с шипением погружались в расплавленный лед.
Трещит падающий со снегом шлак. Мы ползем на север сквозь грязный хаос мира в процессе его создания.
Хвала незавершенному созиданию.
Петерхад Танери. С утра идет снег, ветрено, около пятнадцати градусов. Огромный ледник, на который мы должны подняться, спускается в долину с запада. Мы на восточном краю этой долины. Дроменгол и Дрампер теперь за нами, хотя острая вершина Дроменгола все еще возвышается к востоку от нас почти на уровне глаз. Теперь нам предстоит сделать выбор: либо следовать по пологому извиву на запад и постепенно подняться на ледяное плато, либо взобраться на ледяные утесы в миле к северу от лагеря и ценою риска сберечь двадцать или тридцать миль. Ай предпочел риск.
В нем есть какая-то хрупкость. Он очень уязвим. Даже половые органы у него всегда находятся снаружи. Но в то же время он невероятно силен. Не уверен, что он может тащить сани дольше, чем я, но он сможет тащить их вдвое быстрее. Он может приподнять сани спереди или сзади, чтобы высвободить их из щели. Я могу приподнять такой вес только в доте. В соответствии с хрупкостью и силой у него характер, легко поддающийся отчаянию. Быстрый и несдержанный, он обладает яростной и нетерпеливой храбростью. Медленный, трудный путь, проделанный за последние дни, так истощил его тело и волю, что, принадлежи он к моей расе, я счел бы его трусом. Но он не трус.
Никого храбрее я не видел. Он готов рисковать жизнью на каждом крутом обрыве.
«Огонь и страх — хорошие слуги, но плохие хозяева». Он заставил страх служить себе. Я предпочел бы более длинный путь.
Но храбрость и разум за него. Какой смысл искать безопасный путь в таком путешествии, как наше? Существуют бессмысленные пути — таким я не пойду — но безопасных путей нет.