Стрет Танери. Не везет. Поднять сани невозможно, хотя мы весь день пытались сделать это.
Порывы ветра несут снег с пеплом.
Весь день темно, как будто дующий с запада ветер окружил нас дымом Дрампера.
Здесь, наверху, лед трясется меньше, но когда мы взбирались на утес, нас настигло землетрясение. Сани покатились вниз, я вслед за ними, но сила Ая спасла нас от падения к подножию утеса. Если один из нас сломает ногу или плечо, это будет, вероятно, означать конец для нас обоих.
Долина под нами полна пара. Ее коснулась лава. Мы не можем возвращаться. Завтра попытаемся подняться дальше к западу.
Берни Танери. Не везет. Пойдем еще дальше на запад. Темно, как в поздние летние сумерки.
Мы кашляем, но не от холода (даже ночью температура около нуля), а от пепла и дыма. Два дня прошли в напряженных попытках подняться. Всюду мы встречали непреодолимую стену. Ай истощен и рассержен. Он как будто готов заплакать, но не плачет. Я думаю, он считает плач постыдным.
В первые дни, когда он был слаб, он прятал от меня свое лицо. Причины личные, расовые, социальные, половые — откуда мне знать? Но имя его — это крик боли. Я ясно помню, как впервые увидел его давным-давно в Эрхенранге. Наслушавшись разговоров о чужаке, я спросил, как его зовут, и услышал в ответ крик боли: «Ай». Теперь он спит. Руки его дрожат и дергаются от усталости, и все вокруг нас: лед и скалы, пепел и снег, огонь и тьма — тоже дрожит и дергается. Выглянув из палатки, я увидел тускло-красный отсвет вулкана на облачном небе.
Орни Танери. Не везет. Сегодня двадцать второй день путешествия, и с десятого дня мы не продвинулись на восток, наоборот, ушли на двадцать — двадцать пять миль на запад. С восемнадцатого дня мы вообще могли бы с тем же успехом сидеть на месте. Даже если нам удастся подняться на лед, хватит ли нам пищи? Трудно не думать об этом. Дым и пепел от извержений мешают смотреть далеко, поэтому мы не можем выбирать путь.
Ай предлагает попробовать каждый подъем, даже самый крутой. Он нетерпелив и раздражен моей осторожностью. Нам следует сдерживаться. Через день или два я буду в кеммере, и напряжение возрастет…
А тем временем мы бьемся головами о ледяные утесы в полной пепла тьме. Если бы я писал новый йомештский канон, то посылал бы воров после смерти сюда. Воров, которые крадут ночью продовольствие в Туруфе, воров, которые крадут сердце и имя человека и высылают его, пристыженного и изгнанного.
Голова у меня гудит, и я не в состоянии даже прочесть написанное.
Хардахад Танери. Мы на Гобрине. Двадцать третий день пути, и мы на леднике Гобрин.
Утром, пройдя лишь несколько сотен ярдов от ночного лагеря, мы увидели дорогу на лед, широкую, мощеную шлаком. Мы прошли по ней, как по главной улице Эрхенранга, и вот мы на льду. Мы движемся на восток домой. Чистейшая радость, испытываемая Аем от нашей победы, заразила и меня. Впрочем, вверху так же мрачно, как и внизу.
Мы на самом краю плато. Расщелины, некоторые достаточно широки, чтобы поглотить целую деревню, не дом за домом, а всю сразу, уходят на север и скрываются из вида. Большинство из них пересекает наш путь, поэтому нам постоянно приходится идти не на восток, а на север. Идти трудно. Мы тащим сани меж огромных складок льда, образовавшихся от напора ледяного щита на Огненные Холмы. Изуродованные давлением, ледяные утесы приобретают диковинные формы: опрокинутые башни, безногие гиганты, катапульты. На протяжении многих миль лед все вздымается, стараясь затопить горы и заглушить огонь, заставить замолчать вулканы. В нескольких милях к северу изо льда поднимается пик — острый голый конус молодого вулкана, на много тысячелетий моложе этого ледяного щита, который шеститысячефутовой толщей покрывает невидимые склоны.
Весь день, оглядываясь, мы видели пепельно-серое облако над Дроменголом, которое кажется серым продолжением льда. Дует сильный ветер и разгоняет дым и пар, которыми мы дышали все последние дни.
Облако дыма за нами как черная крышка закрывает ледник, горы, каменную долину и всю землю. Здесь ничего нет, кроме льда. Но молодой вулкан к северу от нас думает по-другому.
Снега нет, пасмурно. В сумерки на плато — минус четыре градуса. Под ногами новый лед, предательский и скользкий. Мы часто надаем. Падая, я еду на животе не менее пятнадцати футов. Ай в упряжке сгибается от хохота. Он извиняется и объясняет, что считал себя единственным человеком на Гетене, способным поскользнуться на льду.
За день прошли тринадцать миль, но если мы и дальше будем придерживаться такого темпа среди утесов и расщелин, то скоро замучаемся и попадем в худшую беду, чем езда на животе.
Убывающая луна стоит низко, она тускла, как засохшая кровь, большое коричневое радужное облако окружает ее.
Орни Танери. Снег. Вязкий снег и резкий ветер. Температура падает. Сегодня снова тринадцать миль, что составляет общее расстояние в двести пятьдесят четыре мили с момента выхода из первого лагеря. В среднем мы делаем десять с половиной миль в день. Но тяжелый путь не приблизил нас к цели. Мы сейчас не ближе к Кархиду, чем в начале пути, просто теперь у нас больше возможности попасть туда.
После ужина мы по вечерам снова разговариваем в палатке. В состоянии кеммера я предпочел бы не замечать присутствия Ая, но это не так-то легко сделать в двухместной палатке. Беда, конечно, в том, что он на свой манер тоже в кеммере, он всегда в кеммере. Должно быть, несильное желание, если оно растянуто на все дни года. Вечером мне трудно скрывать свое физическое состояние.
Он наконец спросил, не оскорбил ли он меня чем-нибудь?
Я с некоторым замешательством объяснил свое молчание. Я боялся, что он будет смеяться надо мной. В конце концов это не более, чем сексуальный каприз.
Здесь, наверху, на льду, каждый из нас единичен, изолирован, и я так же отрезан от мне подобных, от всего общества и его правил, как и он от своего. Нет других гетенианцев, которые объясняли и поддерживали бы мое существование. Мы, наконец, равно чужды и одиноки. Он, конечно, не стал смеяться, наоборот, заговорил с мягкостью, которую я раньше не замечал в нем. Немного погодя он тоже начал говорить об изоляции и одиночестве.
— Ваша раса ужасающе одинока в своем мире. Нет других млекопитающих. Нет других двуполых видов. Нет животных, достаточно разумных, чтобы одомашнить их, хотя бы и в качестве игрушки. Эта уникальность должна воздействовать на ваш образ мысли. Я имею в виду не только научное мышление, хотя вы и великолепные создатели гипотез. Поразительно, что вы выработали концепцию эволюции, не имея никакого переходного звена между вами и низшими животными. Но философия нации: быть одинокими во враждебном мире. Это должно отразиться на всем вашем мировоззрении.
— Йомешта сказал бы, что одиночество человека есть его назначение.
— Конечно. Другие культы на других мирах пришли к такому же заключению. Это культы динамичных, агрессивных, нарушающих эволюцию культур. Некоторым образом их примером мог бы быть Оргорейн. По крайней мере, он, кажется, движется в этом же направлении. А что говорят жанндары?
— Жанндара, как вы знаете, это не теория и не догма… Она меньше замечает пропасть между людьми и животными, обращая внимание на их сходство, на связи, которые делают все живое частями единого целого.
У меня в голове целый день звучало Термора и я процитировал:
— Свет — это левая рука Тьмы.
А Тьма — это правая рука Света.
Два есть одно: жизнь и смерть
Лежат рядом, как пара в кеммере.
Как соединение руки.
Как конец и начало
Голос мой дрожал, когда я читал эти строки. Я помнил, что они были в письме, которое мой брат написал мне перед смертью.
Ай подумал и сказал:
— Вы изолированы и в то же время неразделены. Возможно даже, что вы страдаете целостностью, как мы дуализмом.
— Мы тоже дуалисты. Дуализм существует, пока существует «я» и «другие».
— «Я» и «ты», — сказал он. — Да, в конце концов это заложено глубже, чем пол…
— Скажите, как другой пол вашей расы отличается от вас?
Он посмотрел удивленно, меня тоже удивил собственный вопрос. Это во мне неожиданно заговорил кеммер.
— Я не думал об этом, — сказал Ай. — Вы ведь никогда не видели женщин.
Он использовал слово земного языка, которое я знал.
— Я видел ваши фотографии. Женщины похожи на наших беременных гетенианцев, но с большими грудями. Отличаются ли они в умственном отношении и поведении? Похожи ли на два различных вида?
— Нет, конечно, но различия очень важны. Я думаю, что важнейший фактор человеческой жизни — рожден ли он мужчиной или женщиной. В обществе пол определяет деятельность, мировоззрение, этику, манеры — все. Слова, обычаи, одежду, даже пищу. Женщины обычно едят меньше. Очень трудно отделить внутренние различия от внешних. Даже если женщины обладают в обществе равными правами с мужчинами, на них все равно падает обязанность рождения и воспитания детей.
— Значит, равенство не общее правило? Они отстают в умственном отношении?
— Не знаю. Они часто занимаются математикой, сочиняют музыку, изобретают, но они не абстрактно-мыслящие. И не потому, что они глупы. Физически они менее мускулисты, но намного выносливее мужчин. Психологически…
После этого он долго смотрел на горящую печь, а потом покачал головой.
— Харт, я не могу вам сказать, на что похожи женщины. Я никогда не думал об этом, а сейчас — о, боже, — я почти забыл о них. Я здесь уже два года. Вы же знаете, в некотором смысле женщины более чужды мне, чем вам. Ведь с вами я даже один пол…
Он посмотрел в сторону и рассмеялся печально и беспокойно. Я испытывал сложные чувства, и мы оставили эту тему.
Гирни Танери. Сегодня прошли восемнадцать миль на лыжах в северо-восточном направлении. В первый же час выбрались из пограничного района утесов и ущелий.
Оба шли в упряжке. Я — впереди, чтобы испытывать лед, но в этом не было необходимости. На ископаемом льду лежит слой нового льда в несколько футов толщиной, а на нем слой слежавшегося снега.