— Тысячелетиями то же самое думал и мой народ. Было лишь несколько естественных Сенситивов, которые не догадывались о своем даре, и вокруг них не было никого, кому они могли бы посылать или от кого получать свои послания. У всех остальных способности находятся в скрытом состоянии. Я говорил вам, что, исключая случаи врожденной Сенситивности, эти способности, хотя и покоятся на физиологическом базисе, являются и продуктом культуры, побочным эффектом использования мышления. Совсем маленькие дети, дефективные, члены не эволюционирующих или регрессирующих обществ не способны к мысленному общению. Мышление может существовать лишь на определенном уровне сложности. Вы не можете создать соляную кислоту лишь из атомов водорода; первым делом должен иметь место определенный уровень сложности структуры — и у нас та же самая ситуация. Абстрактное мышление, различные социальные взаимоотношения, включающие в себя и переплетения культур, этические и эстетические принципы — все это должно достичь определенного уровня, прежде чем можно будет установить подобные связи…
— Возможно, мы, геттениане, еще не вышли на такой уровень?
— Вы уже далеко превзошли его. Но тут нужен и элемент везения. Как и при первосоздании молекулы соляной кислоты… Или, если прибегать к аналогиям культурного плана — только аналогиям, но и они могут помочь нам — использование конкретной экспериментальной техники при научном образе мышления. В Эйкумене есть люди, владеющие высокой культурой, члены сложнейших по своей структуре обществ, обладающих знаменательными достижениями на самом высшем уровне в искусстве, этике, философии; и все же они никак не могут усвоить, как мыслью аккуратно поднять камень. Конечно, они могут этому научиться. Только за полмиллиона лет они этого так и не сделали… Есть люди, которые вообще не имеют представления о высшей математике, ни о чем, что выходит за пределы простых арифметических вычислений. Любой из них может понять и интегральное и дифференциальное исчисления, но никто из них этого не сделал и даже не попытался. Кстати, мои собственные соплеменники, жители Земли, еще три тысячи лет назад не подозревали об использовании нуля. — При этих словах Эстравен мигнул. — Что же касается геттениан, то я лишь спрашивал себя — многие ли из вас способны к Предсказаниям — хотя это всего лишь часть эволюции мышления — если даже вы научите ее технике.
— То есть, вы считаете, что это полезное свойство?
— Точные пророчества? Конечно, да!
— Но попробовав попрактиковаться в них, вы могли бы прийти к выводу, что они бесполезны.
— Ваша Хандарра восхищает меня, Харт, но и тогда и теперь я пытаюсь понять, не является ли она своеобразным парадоксом образа жизни…
Мы снова попробовали перейти к мысленному общению. Я никогда еще не обменивался посланиями с человеком, который полностью не воспринимал меня. Опыт был обескураживающим. Я начал чувствовать себя, как атеист за молитвой. Наконец Эстравен зевнул и сказал:
— Я глух, как скала. Лучше спать.
Я согласился. Он притушил свет, пробормотал краткую благодарность тьме, нырнул в свой мешок и через несколько минут погрузился в сон, как пловец ныряет в темную воду. Я чувствовал, как он уходит в забытье, словно это был я сам; между нами существовала взаимная привязанность, и я еще раз обратился к нему, назвав его во сне по имени — Терем!
Он сразу же, ошеломленный, вскочил, и его голос ударил меня в темноте:
— Арек! Это ты?
«Нет, это Дженли Ай. Это я говорю с тобой».
Дыхание у него прервалось. Тишина. Он подобрался к печке, включил свет, и я увидел, как его темные глаза со страхом смотрят на меня.
— Я спал, — сказал он. — И мне казалось, что я дома…
— Вы слышали, как я звал вас.
— Вы звали меня… Это был мой брат. Это был его голос, который я слышал. Он мертв. Вы звали меня… вы назвали меня Теремом? Я… Это гораздо страшнее, чем я думал. — Он потряс головой, как человек, приходящий в себя после ночного кошмара, а затем спрятал лицо в ладонях.
— Харт, простите меня…
— Нет, называйте меня по имени. Если вы можете говорить у меня в голове голосом мертвого человека, то вы можете и звать меня по имени! Разве он называл бы меня «Хартом»? О, теперь я понимаю, почему при мысленном общении невозможно лгать. Это ужасная вещь… Ладно. Ладно, поговорите еще со мной.
— Подождите.
— Нет. Продолжайте.
Он не сводил с меня яростного, испуганного, напряженного взгляда, и я снова обратился к нему:
«Терем, друг мой, между нами не должно быть страха».
Он продолжал смотреть на меня, и я подумал, что он не понял меня, но он уловил мои слова.
— Но он все же есть, — сказал Эстравен.
Несколько погодя, успокоившись и взяв себя в руки, он спокойно сказал:
— Вы говорили на моем языке.
— Но вы же не знаете моего.
— Я понимаю, вы сказали, что я услышу слова… И хотя я представлял себе… хотя я понимал…
— Это еще одна грань эмпатии, взаимной симпатии, хотя тут и нет прямой связи. Сегодня вечером она установила контакт между нами. И при настоящем мысленном общении речевой центр в мозгу находится в активном состоянии, так же, как…
— Нет, нет, нет. Расскажете мне об этом потом. Но почему вы говорили голосом моего брата? — не скрывая напряжения, спросил он.
— На это я не могу ответить. Не знаю. Расскажите мне про него.
— Нусут… Мой полный брат Арек Харт рем ир Эстравен был на год старше меня. Он должен был стать Лордом Эстре. Мы… И ради него я оставил дом. Он мертв уже четырнадцать лет.
Некоторое время мы оба молчали. Я не мог спросить о том, что лежало за его словами: эти несколько слов ему и так обошлись слишком дорого.
Наконец я сказал:
— Обратитесь ко мне, Терем. Назовите меня по имени. — Я верил, что теперь у него получится, связь между нами установилась или, как говорили эксперты, фазы совпали, хотя, конечно, он еще не имел представления, как по своей воле преодолевать этот барьер. Если бы я был Слушающим, я бы услышал, как и о чем он думает.
— Нет, — сказал он. — Никогда. Не сейчас…
Но никакой шок, никакие потрясения и ужас уже не могли остановить надолго этот ненасытный стремительный мозг. После того, как он снова притушил свет, я внезапно ощутил, как, спотыкаясь, он пытается добраться до меня:
«Дженри…» — даже в мыслях он не мог правильно произнести звук «л» правильно.
Я сразу же ответил. В темноте он сделал слабое испуганное движение, которое потом сменилось покоем удовлетворения.
— Больше не надо, больше не надо, — громко сказал он.
И немного погодя мы наконец заснули.
Ему было нелегко, он трудно осваивал это. И дело было не в том, что ему не хватало одаренности или он с трудом осваивал новое искусство, но оно сильно волновало его, и воспринимал он свой новый дар без благодарности. Он быстро научился преодолевать барьеры, но я не был уверен, что он считается с ними. Возможно, все мы вели себя таким образом, когда первый Учитель пришел с Рокканона столетия назад, чтобы научить нас «Последнему Искусству»; геттениане в своей замкнутости воспринимают телепатическую речь, как насилие над их совершенством, как пробоину, которую они с трудом воспринимают. Возможно, дело было в индивидуальном характере Эстравена, для которого и откровенность и сдержанность играли важную роль: каждое слово, сказанное им, поднималось из темных глубин. Мой голос, обращавшийся к нему, он воспринимал как голос мертвеца, как голос его брата. Я не знал, что, кроме любви и смерти, лежало между ним и братом, но я знал, что каждый раз, когда я обращался к нему, что-то в нем вздрагивало и отдергивалось, словно я касался раны. Да, внутренняя телепатическая близость, установившаяся между нами, в самом деле сближала нас, но ни легче, ни свободнее нам не стало, ибо с ней пришел не свет (на что я надеялся), а понимание бездонности тьмы.
День за днем мы ползли к востоку по ледяной равнине. Середина нашего путешествия, которая, по нашим расчетам, должна была прийтись на тридцать пятый день, Одорни месяца Аннера, застала нас довольно далеко от той точки пространства, в которой мы должны были оказаться. По счетчику расстояния мы в самом деле прошли четыреста миль, но по сути, лишь три четверти этого расстояния действительно представляло собой продвижение к цели, так что мы могли оценивать, сколько нам еще осталось, лишь очень грубо, очень приблизительно. Уходили дни, мили, припасы, пока мы неустанно боролись со Льдом. Мили пространства, лежавшего перед нами, Эстравена беспокоили куда меньше, чем меня.
— Сани становятся легче, — сказал он. — Ближе к концу они станут совсем легкими, да и кроме того, если понадобится, мы уменьшим порции. Пока мы едим очень хорошо, вы же знаете.
Я подумал, что он иронизирует, но мне следовало бы знать его лучше.
На сороковой день пути после двух успешных переходов нас застал снегопад с молниями. В течение этих долгих часов, пока мы, как одурманенные, валялись в палатке, Эстравен спал почти без перерывов и ничего не ел, хотя время от времени просыпаясь, пил орш или подслащенную воду. Он настаивал, чтобы я ел, хотя бы полпорции.
— У вас нет опыта голодовок, — сказал он.
Я был раздосадован.
— Откуда у вас, Лорда Домена, премьер-министра…
— Дженли, мы настолько привыкли к лишениям, что являемся специалистами в этом деле. Меня учили голодать, еще когда я был ребенком в доме в Эстре, а затем в Хандарре, в Крепости Ротхерер. Это верно, я почти разучился этой науке в Эренранге, но в Мишноре мне пришлось снова овладевать ею… Пожалуйста, друг мой, делайте, как я вам говорю, и я знаю, что делаю.
Он знал — так же, как и я.
Мы шли четыре последующих дня по очень сильному морозу, температура никогда не поднималась выше –25 градусов, а затем с востока снова налетел шторм и молнии опять заполыхали нам в лицо. После порыва ветра через две минуты повалил такой густой снег, что я не видел Эстравена в шести футах от меня. Я повернулся спиной к нему и саням, и режущему, липкому, забивающему дыхание снегу, чтобы перевести дух, а когда через минуту повернулся обратно, никого уже не было. Исчезли и сани. Не осталось ничего. Я сделал несколько шагов в ту сторону, где они только что были, и огляделся. Крикнув, я не услышал свой собственный голос. Я оглох и чувствовал себя совершенно одиноким в пространстве, заполненном лишь снегом. Меня охватила паника, и я кинулся вперед, отчаянно вызывая про себя Эстравена: