«Терем!»
И тут же я нащупал его рукой, стоящего на коленях, и он мне сказал:
— Идите сюда, вот тут палатка.
Я сделал это и, успокоившись, никогда больше не вспоминал ту минуту, когда ударился в панику.
Молнии били два дня. Нами было потеряно уже пять дней и должно было быть еще больше. Ниммер и Аннер — месяцы, известные самыми сильными бурями.
— Мы начинаем крепко отставать, не так ли? — спросил я как-то вечером, отмерив наши порции гичи-мичи и бросив их в горячую воду.
Он посмотрел на меня. Его твердое широкоскулое лицо осунулось, и скулы обтянулись, глаза провалились, а губы, изломанные в скорбной гримасе, потрескались и обветрились. Бог знает, на кого был похож я, если он выглядел подобным образом. Он улыбнулся.
— Если повезет, мы все сделаем, а без удачи у нас ничего не получится.
Именно это он и говорил с самого начала. Отвечая на мое беспокойство, мое ощущение, что мы вступаем в последнюю отчаянную игру и так далее. Тогда я не представлял, насколько его слова реалистичны. Даже сейчас я думал — конечно, нам повезет после того, как мы так тяжело работали…
Лед не знал, как нам было тяжело. Да и с чего ему знать? Его это не волновало.
— И куда ведет нас ваша удача, Терем? — спросил я наконец.
Он не улыбнулся в ответ на мои слова. И ничего не ответил. Лишь помолчав, он сказал:
— Насколько я представляю, вниз.
Вниз для нас означало движение к югу, в мир, простиравшийся под ледяным плато, в мир, где есть земля, люди, дороги, города, все то, что невозможно было себе представить реально существующим.
— Вы должны знать, что в тот день, когда я покидал Мишнор, я переправил Королю послание относительно вас. Я поведал ему то, что мне рассказал Шуссгис — что вас выслали на Ферму Пулефен. В то время я еще не представлял себе совершенно ясно, что мне придется делать, и действовал под влиянием импульсов. Потом я все обдумал. И вот что должно произойти: Король увидит возможность сыграть на своем шифтгретторе. Тибе будет протестовать против этого, но в Аргавене, должно быть, уже растет легкая усталость от Тибе, и он может не обратить внимания на его совет. Он будет интересоваться: где Посланец, гость Кархида? — Мишнор соврет: к нашему величайшему сожалению, осенью он умер от лихорадки. — В таком случае, каким же образом мы получили информацию от нашего посольства, что он находится на Ферме Пулефен? — Его там нет, можете сами убедиться. — Да, да, его, конечно, там нет, мы принимаем на веру слова Сотрапезников Оргорейна… Но через несколько недель после обмена этими посланиями Посланец объявляется в Северном Кархиде, сбежав с Фермы Пулефен. Переполох в Мишноре, ликование в Эренранге. Сотрапезники, пойманные на вранье, теряют лицо. Дженри, для Короля Аргавена, вы станете самым драгоценным существом, долгожданным братом по Очагу. На какое-то время. При первой же возможности, которая вам представится, вы должны вызвать ваш корабль. Доставьте своих людей в Кархид и приступайте к своей миссии сразу же, прежде чем у Аргавена будет время увидеть в вас возможного врага, прежде чем Тибе или кто-то другой из его советчиков снова не напугают Короля, играя на его сумасшествии. Если он заключит с вами сделку, он будет соблюдать ее условия. Нарушить их значило бы нанести удар по своему шифтгреттору. Короли из рода Хардж держат свои обещания. Но вы должны действовать как можно скорее и побыстрее опустить корабль.
— Я сделаю это, если получу хоть малейший признак того, что его тут хорошо встретят.
— Нет — простите, что я даю вам советы, но вы не должны дожидаться благожелательного приема. Тем не менее, я думаю, что вас встретят хорошо. Так же, как и корабль. За последние полгода Кархид претерпел немало унижений. Вы дадите Королю Аргавену возможность занять место во главе стола. И я думаю, он воспользуется такой возможностью.
— Отлично. Но, кстати, что будет с вами?
— Я Эстравен Предатель. Я не должен иметь с вами ничего общего.
— Сначала.
— Сначала, — согласился он.
— Вам будет куда укрыться, если вам на первых порах будет угрожать опасность?
— О да, конечно.
Наша еда тем временем поспела, и мы приступили к ней. Пища была столь важным, столь всепоглощающим делом, что в это время мы никогда не говорили о делах; табу было столь всеобъемлющим, что пока не исчезала последняя крошка, мы не обменивались ни единым словом. Когда с едой было покончено, он сказал:
— Надеюсь, я не обманываюсь в своих ожиданиях. Вы… вы простите меня…
— За то, что вы даете мне советы? — сказал я, ибо только теперь я стал понимать ситуацию. — Конечно, Терем. Как вы можете сомневаться в этом? Вы же знаете, у меня нет такого шифтгреттора. — Мои слова развеселили его, но он продолжал размышлять.
— Почему, — сказал он наконец, — почему вы явились один? Почему вас послали одного? Ведь теперь все зависит от того, приземлится ли корабль. Почему и вы, и мы должны преодолевать такие трудности?
— Таковы обычаи Эйкумены, и для них есть серьезные основания. Хотя порой сомневаюсь, понимаю ли я их. Я думаю, что, когда я появился один, это служило лишь вашему благу — я был совершенно один и настолько беззащитен, что сам по себе не представлял никакой угрозы, не мог нарушить никакого равновесия: я представлял собой не вторжение, а появление, скажем так, мальчика-посыльного. Но не только. В одиночку я не мог изменить ваш мир. Скорее, я сам мог измениться в нем. В одиночку я должен был не столько говорить, сколько слушать. Отношения, которые мне удавалось установить в одиночку, если вообще удавалось, были бескорыстными и не носили политического характера, главным образом, это были чисто личные отношения. И лишь потом их в той или иной мере можно было считать политическими. Не «мы» и «они», не «я» и «эти» — а лишь Я и Ты. Эти отношения были не столько деловыми и политическими, а интимными, мистическими, если хотите. В определенном смысле, Эйкумена не столько политическое образование, сколько мистическое. И это исключительно важно — ее начала, ее смысл. Ее доктрина в корне отличается от взглядов, по которым цель оправдывает средства. Она добивается своих целей более тонко и умно, порой медленно и неторопливо, а порой идет на риск, напоминая собой эволюцию, своеобразной моделью которой она и является… Ради вашего ли блага я был послан сюда один? Или ради своего? Я не знаю. Да, конечно, действовать в одиночку труднее. Но я могу спросить вас столь же откровенно — почему вы никогда не видели смысла в создании воздушного транспорта? Ведь стоило бы нам украсть один маленький аэроплан — и мы были бы избавлены от массы трудностей!
— Неужели нормальному человеку может прийти в голову, что он способен летать по воздуху? — серьезно сказал Эстравен. Это был прекрасный ответ, который мог родиться лишь в мире, где ни одно живое существо не имеет крыльев и где даже ангелы и святые в Иомеште не летают, ибо бескрылы, а лишь скользят по поверхности земли, подобно легкому снегу, как семена в этом мире, где нет цветов.
Ближе к середине Ниммера, после того, как много дней нас мучили сильные морозы и жесткие ветра, нам надолго досталась тихая погода. Если где-то бушевали бури, они были от нас далеко к югу, внизу, а мы, находящиеся «внутри молний», в худшем случае попадали в снегопад без ветра. На первых порах облака лишь слегка затягивали небо, так что воздух чуть светился, пронизанный рассеянным солнечным светом, пробивавшимся сквозь облака и снег, который был и сверху и снизу. К ночи облака сгущались. Освещение исчезало, не оставляя по себе буквально ничего. По выходе из палатки нас окружало ничто. Палатка и сани были на месте, рядом со мной стоял Эстравен, но ни он, ни я не отбрасывали теней. Вокруг нас было тусклое пасмурное свечение, разлитое повсюду. Когда мы вышли на хрустящий снег, то увидели, что наши продавливавшиеся следы не оставляют ни малейшей тени. Казалось, что мы вообще не оставляли следов. Не было ни солнца, ни неба, ни горизонта, ни мира — ничего. Серовато-белая пустота, в которой мы зависли как бы в невесомости. Иллюзия была столь полной, что я не решался сдвинуться с места, опасаясь, как бы у меня не закружилась голова. Сигналы, поступавшие от вестибулярного аппарата, были в явном противоречии с тем, что видели глаза: перед ними была ровная серая белизна, и мне казалось, что я ослеп. Пока мы грузили сани, все еще было ничего, но когда мы двинулись в путь, ничего не видя перед собой, когда глазу не за что было зацепиться, каждый шаг давался с огромным трудом, и скоро мы почувствовали полное изнеможение. Шли мы на лыжах, по ровной гладкой поверхности без застругов, и под нами была — в этом мы не сомневались — сплошная целина глубиной в пять или шесть тысяч футов. Все вроде бы было нам на руку. Но мы шли все медленнее и медленнее, словно что-то держало нас за ноги, нам стоило больших усилий переходить хотя бы на нормальный шаг. Любое легкое изменение наклона приводило нас в ужас, лишало сил — словно нам предстояло карабкаться по ступенькам не существующей, но от этого не менее реальной лестницы, которую мы не видели перед собой: полное отсутствие теней сбивало нас с толку. Пристально глядя перед собой, мы шли вперед как слепые. Так было день за днем, и мы стали сокращать продолжительность переходов, потому что к полудню оба мы обливались потом от напряжения и усталости. Я мечтал о снегопаде, о молниях, о чем угодно, но каждое утро за пологом палатки перед нами открывалась пустота, белое Ничто, которое Эстравен называл Бестенье.
В день Одорни месяца Ниммера, на шестьдесят первый день нашего пути слепая белая пустота, окружавшая нас, начала колыхаться и рваться. Я подумал: мои глаза обманывают меня, что нередко случалось и раньше, и с удвоенным вниманием стал вглядываться в бесформенное колыхание воздуха перед собой, как внезапно увидел над головой маленький тусклый диск солнца. Отведя от него глаза и посмотрев прямо перед собой, я увидел огромную черную скалу, появившуюся перед нами из пустоты. Я остановился как вкопанный, заставив Эстравена, который шел за мной на лыжах, обойти меня; у обоих из нас на плечах был