Она остановилась прямо перед ним. В ее руке был короткий кусок заточенной арматуры, который она подобрала в одном из технических коридоров. Она держала его не как оружие, а как указку.
— Мы идем уничтожать реактор. Его. И всё это.
Алекс смотрел на заостренный, грубо обработанный конец металла, потом на ее пустое, непроницаемое лицо.
— Вы… вы убьёте меня, — пролепетал он, и в его голосе смешались страх и отчаянная надежда.
— Нет, — ее голос был холоден, как сталь в ее руке. — Ты нам нужен. Ты не гений и не боец. Но ты знаешь его. Ты знаешь, как он думает. Ты знаешь его ёбаную философию «вызовов» и «точек роста». Ты поможешь нам обойти его последние ловушки. Он наверняка оставил что-то, рассчитанное на психологию, а не на технику. Ты — наш ключ к его больному мозгу.
Она не протянула ему руку. Она не предложила помощи. Она просто ждала, возвышаясь над ним, как судья.
— Выбор за тобой, Алекс. Умри его ошибкой. Или стань его концом.
Алекс перевел взгляд с ее холодного лица на свои дрожащие руки. Он посмотрел на брошюру по тимбилдингу, лежащую на полу. В его глазах что-то медленно, мучительно гасло — последняя искра наивной, слепой веры в своего ментора, в своего бога. И когда она погасла, на ее месте не осталось ничего, кроме выжженной, черной пустоты.
А потом в этой пустоте зародилось что-то новое. Не надежда. Не решимость. Это была кристаллизованная, чистая, мстительная ненависть преданного ученика к своему учителю.
Он перестал плакать.
Он медленно, очень медленно кивнул.
Глава 10: Падение Левиафана
Пол вибрировал не в такт шагам. Он дрожал собственной, глубокой, прерывистой дрожью, словно под палубой бился в конвульсиях исполинский зверь. Этот гул не приходил снизу — он просачивался из стен, сочился с потолка, он был растворен в самом воздухе, плотном и тяжёлом. Низкая, утробная нота, которая заставляла зубы ныть, а кости — мелко и тошнотворно вибрировать, будто их беззвучно перемалывали в труху. Это был звук боли. «Левиафан» умирал. И он не хотел умирать в одиночестве.
Они не бежали по коридорам. Они неслись по его глотке.
Стены перестали быть просто сталью. Они жили. С влажным, хрустящим звуком, похожим на звук ломающегося хряща, переборки медленно ползли друг на друга, сжирая пространство. Ева, бежавшая второй, поскользнулась. Что-то теплое и липкое хлестало из вентиляционной решётки, заливая пол. Жидкость пахла застарелой медью и прелой листвой. Она качнулась, но удержалась на ногах, не издав ни звука. Время для крика вышло несколько часов назад, когда умерла последняя надежда.
— Сюда!
Крик Марка утонул в рёве. Он стоял у низкого технического лаза и колотил по его раме кулаком, оставляя на металле кровавые ссадины.
— Должен открыться! Должен…
Панель доступа рядом с люком коротко вспыхнула зелёным и погасла навсегда.
— Нет ответа! — прохрипел он, отшатываясь. Его лицо блестело от пота. — Тварь… Она отсекает локальные узлы от центра. Она… она думает!
— Меньше анализа, Марк! Решение! — Голос Лины, замыкавшей их группу, треснул, как выстрел. Она не оборачивалась, её тело было напряжено, как тетива. Ствол самодельного гарпуна был нацелен на дёргающийся, словно перебитый нерв, силовой кабель позади них. — Твоя ёбаная паранойя сейчас не поможет!
— Это не паранойя, это… это логика! Обратная связь! Она…
Его оборвал тихий, мёртвый голос. Алекс. Он шёл впереди, но смотрел не вперёд, а сквозь стену. Он больше не сражался. Он был их Вергилием, ведущим их через ад, который сам же и помогал строить.
— Он бы этим наслаждался, — пробормотал Алекс. Голос был ровным и пустым, будто он читал вслух инструкцию по эксплуатации. — Контролируемый хаос. Он не стал бы блокировать главный проход. Слишком… прямолинейно. Он бы оставил его открытым. Но заполнил бы звуком детского плача из динамиков. Чтобы сломать волю.
Алекс медленно повернул голову. Его взгляд, пустой и выгоревший, скользнул по стенам. Сквозь трещины в металле уже пробивались тонкие, биолюминесцентные нити. Они тускло светились и медленно, очень медленно тянулись к ним, как корни хищного растения, учуявшего тепло.
— Он любит иронию, — продолжил Алекс, его палец безвольно указал на едва заметную сервисную панель в полу. — Спасение через мусоропровод. Он бы оставил один терминал рабочим. Самый незаметный. Тот, о котором все забыли.
— Марк. — Голос Евы стал ледяным клинком, рассекающим шум. — Панель обслуживания системы пожаротушения. Алекс прав. Ищи красный сервисный порт.
Он рухнул на колени. Его пальцы, дрожащие и неуклюжие, заскребли по грязному металлу. Лина прикрывала их, её лицо превратилось в маску абсолютной, нечеловеческой концентрации. Она больше не была врачом. Она была солдатом в своей последней битве.
— Лина, слева! Движение! — крикнула Ева.
Боковой коридор, который секунду назад был монолитной стеной, разошёлся. Из темноты на них выползло нечто. Сплетение кабелей, органической жижи и зазубренных металлических осколков, собранных в подобие гигантской амёбы. Оно двигалось медленно, но с неотвратимостью ледника.
— Ясно, — бросила Лина.
Марк вскрикнул, но это был не крик ужаса. Это был крик триумфа.
— Есть! Нашёл!
Крышка панели поддалась со скрежетом. Под ней, в гнезде из пульсирующих органических волокон, горел одинокий красный огонёк — единственный признак порядка в этом царстве агонии.
— Открываю, — прошептал Марк, подключая свой планшет.
Люк над ними с шипением начал отползать в сторону. За ним была вертикальная шахта, уходящая в непроглядную черноту.
— Пошли! — скомандовала Ева. — Алекс, ты первый.
Алекс, не колеблясь, подтянулся и растворился в темноте. Ева полезла следом. Марк, выдернув кабель, последовал за ней, его ноги соскользнули, и Ева подхватила его за шиворот.
— Лина!
Она не ответила. Она стояла лицом к лицу с порождением станции, которое медленно ползло к ним, волоча по полу свои органические щупальца. Она вскинула гарпун. В её глазах не было страха. Лишь холодный, хищный блеск наркомана, наконец-то встретившего свою идеальную, последнюю дозу.
— Я задержу, — сказала она. Голос был спокоен. — Идите. Выполните.
Ева замерла, уже наполовину скрывшись в люке. На долю секунды в её глазах, глазах профессионального шпиона, мелькнуло что-то чужеродное. Что-то похожее на человеческое сомнение.
— Лина…
— Это приказ, — отрезала Лина, не оборачиваясь. Она чуть улыбнулась, но улыбка была обращена не к ним, а к твари. — Я знаю, что делаю. Впервые за очень долгое время… я знаю.
Она нажала на спуск. Гарпун с шипением вонзился в дрожащую массу. Тварь взревела — звук рвущегося металла смешался с предсмертным криком животного.
Марк схватил Еву за руку и с силой дёрнул в шахту. Люк за ними с грохотом захлопнулся, отрезая звук боя. Они остались в абсолютной темноте, в которой было слышно только их собственное тяжёлое, рваное дыхание и далёкий, затихающий рёв агонии. Чьей — станции или Лины — было уже не разобрать.
В Комнате Наблюдения было прохладно. И тихо. Воздух, пропущенный через дюжину угольных и гепа-фильтров, был стерилен и лишён запаха. За панорамным окном на город медленно опускались фиолетовые сумерки, но Кассиан не смотрел на них. Его мир сузился до стены экранов.
Он не видел грязи, слизи и агонии. Он видел данные.
Один экран — кардиограмма Лины. Пульс: сто восемьдесят. Сто восемьдесят пять. Пик, недостижимый для олимпийского спринтера. На другом — график кортизола Марка. Красная линия пробила потолок нормы и исчезла вверху. Электроэнцефалограмма Евы показывала нечеловечески стабильную синхронизацию тета- и гамма-ритмов — состояние пиковой концентрации, которое не могли нарушить ни запредельный стресс, ни чудовищная физическая нагрузка.
Это была симфония. Его симфония.
Кассиан не сидел. Он стоял перед экранами, выпрямившись, с идеально ровной спиной. В его позе было что-то от дирижёра, замершего перед оркестром в момент оглушительного крещендо. На его лице не было ни злобы, ни садистского удовольствия. Лишь чистое, почти религиозное, экстатическое восхищение.
Он видел не бунт сломленных активов. Он видел рождение совершенной, чистой драмы. Они использовали свои травмы — адреналиновую зависимость Лины, паранойю Марка, холодный расчёт Евы — не как слабости, а как оружие. Они сами писали финал, и этот финал был во сто крат прекраснее, трагичнее и правдивее любого, что он мог бы для них срежиссировать.
Когда на одном из мониторов сигнал от биометрических датчиков Лины сменился прямой красной линией, Кассиан не вздрогнул. Он лишь едва заметно повёл пальцами в воздухе, словно одобряя особенно красивый и пронзительный аккорд.
Он шагнул ближе к экрану. Три оставшиеся точки — Марк, Ева и Алекс — двигались по схеме станции к последней цели. К сердцу.
— Да… — прошептал он в безупречную тишину. Его голос был полон благоговейного трепета. — Вот она. Чистая воля, выкованная из страдания. Эстетика распада в своём высшем, абсолютном проявлении.
Он медленно достал кусок замши и протёр идеально чистые стёкла очков.
— Мой лучший… актив.
Он не собирался вмешиваться. Художник не правит своё полотно в тот момент, когда краски на нём оживают и начинают течь сами. Он наблюдает. И наслаждается.
Они вывалились из шахты в центральный хаб. Рёв станции здесь сменился чем-то худшим. Тишиной, наполненной гулом. Воздух был вязким, плотным, его можно было жевать. И он пах. Тошнотворная сладость перезрелых фруктов и тёплая медь свежей крови. Запах жизни и гниения, смешанный в один невыносимый коктейль.
Перед ними был он. Биореактор.
В центре пещеры, внутри огромного купола из помутневшего, исцарапанного полимера, висело Нейро-мицелиальное ядро. Размером с небольшой автомобиль, оно медленно, неравномерно пульсировало тусклым, больным янтарным светом, как огромное сердце с аритмией. От ядра исходил тонкий, почти неслышимый вой — не звук, а психическая вибрация, концентрированная агония и бесконечный голод.