омплиментарного литературоведения Сараскина вдруг посуровела и объявила, что моего имени не будет даже в мелких сносках к истории отечественной словесности. Трепетный актёр Миронов, оторвавшись от театрально-хозяйственной суеты, вызвал меня на дуэль, но секундантов не прислал. Закрутился. Странное, ей-богу, возбуждение граждан! Ведь даже в книжке В. Войновича «Портрет на фоне мифа» эти факты биографии великого гулагописца обозначены весьма подробно. Но на Войновича почему-то не обижаются, а на меня разгневались.
Доставалось мне и прежде — например, когда я лет десять назад в эфире напомнил про то, как будущий нобелевский лауреат И. Бродский планировал с приятелем угнать самолёт из Самарканда в Иран, с чем, наверное, и связан столь ранний интерес КГБ к ещё безвестному поэту. О, что тут началось! Как меня только не называли! Но выяснилось потом, что этот эпизод подробно описан в книге Соломона Волкова, — и все как-то сразу успокоились, стали даже хвалить Бродского за вызов тоталитаризму, хотя в толерантной Америке он получил бы за одно угонное намерение приличный срок. Но эти дела давно минувших дней я вспомнил не из тщеславия, а чтобы обратить внимание читателей на странную закономерность: меня клеймят за то, что другим прощают или чего вообще не замечают. М-да, хорошо быть Войновичем, а ещё лучше — Соломоном Волковым!
Повторю, что занятый подготовкой к печати моего нового романа «Любовь в эпоху перемен», я поначалу не хотел отвлекаться на полемику с кипучим шаламоведом. Но мой обвинитель помянул всуе Иванушку Бездомного — героя почитаемого мной Булгакова, поэтому без разоблачения очередного члена акустической комиссии не обойтись.
Итак, гражданин Есипов, «давайте по документам»! Вы будете смеяться, но связи молодого Шаламова с троцкистами общеизвестны. Вот что пишет исследовательница И. Сиротинская: «В ряды „большевиков-ленинцев“ (так называли себя оппозиционеры)… он вступил в 1927 году: его привела и поставила в ряды демонстрантов Сарра Гезенцвей. Демонстрация к 10-летию Октября проходила под лозунгом „Долой Сталина!“» (В. Шаламов. «Новая книга. Воспоминания, записные книжки, переписка, следственные дела», ЭКСМО, 2004, с. 946). Ей вторит автор биографии писателя, вышедшей в популярной серии «Жизнь замечательных людей»: «Не случайно, что молодой Шаламов пришёл на демонстрацию под лозунгами „большевиков-ленинцев“, как не удивительно и то, что он позже участвовал в подпольном печатании „Завещания Ленина“». («Варлам Шаламов». Молодая гвардия, ЖЗЛ, 2012, с. 86).
Добавлю от себя: с помощью этого завещания (есть версия, что поддельного) оппозиционеры хотели выбить из политической жизни Сталина. Не получилось. Выбивать начали их. Такова жестокая логика борьбы, а юный Шаламов в ней активно участвовал, причём на стороне «левых», жаждавших продолжения «революционного банкета». Вот что заявил 22-летний «оппозиционер-ленинец» на допросе в 1929 году: «Я считаю, что руководство ВКП(б) сползает вправо, тем самым способствует усилению капиталистических элементов в городе и деревне и тем самым служит делу реставрации капитализма в СССР». («Новая книга», с. 949). Думаю, встретив в те годы какого-нибудь Чубайса, «левый» Варлам как минимум плюнул бы главному приватизатору в лицо за реставрацию капитализма. Молодой был, горячий. И получил «трёшку» лагерей.
За год до ареста юношу выгнали из Московского университета. «Исключение состоялось 13 февраля 1928 года, и хотя основной формулировкой значилось «за сокрытие социального происхождения», очевидно, что за этим стоял весь веер копившегося на него компромата, в том числе политического. Надо полагать, Варлам воспринял исключение без больших переживаний — перспектива служить закону, который обслуживает интересы Сталина, и идти стезёй Вышинского его вряд ли устраивала» (ЖЗЛ, с. 89). Ну конечно, двумя годами раньше, поступая на отделение советского права, он рассчитывал, видимо, обслуживать интересы беспартийной Фемиды и шагать дорогой председателя Верховного трибунала республики товарища Крыленко. Кстати, дети «лишенцев»: дворян, купцов, буржуев, попов — и без «веера» даже мечтать не могли о высшей школе до 30-х годов. Исключения делались редко и в особых случаях. Будущий писатель не оценил странной небдительности советской власти.
Чем ещё не нравился сталинский курс недавнему студенту университета, а теперь заключённому четвёртой роты управления Вишерских лагерей особого назначения Шаламову? Вот строки из его жалобы в Коллегию ОГПУ ЦК ВКП(б): «Решения XVI конференции, чистка партии, чистка аппарата, борьба с правым уклоном… представляют собой несомненно серьёзные шаги руководства влево… в направлении исправления сделанных ошибок… внутренней и внешней политики, приведших к перманентному экономическому кризису страны, затяжке мировой революции и ухудшению международного положения Коминтерна…» Заметьте, в стране голод, разлад, индустриализация даёт сбои, «тянет порохом со всех границ», а юношу беспокоят мировая революция и авторитет Коминтерна. Впрочем, обычное тогда дело: Есенин тоже одно время был «за знамя вольности и светлого труда готов идти хоть до Ла-Манша». А может, шутил. Кстати, в этом шаламовском письме кроме просьбы о возвращении «ленинской оппозиции в партию» есть и несколько ссылок на труды Троцкого, упрёки за его изгнание из страны («Новая книга», с. 953–955).
Неясно, помогла жалоба или посодействовали соратники, оставшиеся на воле, но в 31-м Шаламова освободили досрочно, потом, правда, передумали, объявили в розыск, искали, не нашли, хотя он жил в Москве, сотрудничал в журналах, женился на Гале — дочке крупного деятеля Наркомпроса Гудзя, соратника Крупской, тоже не любившей Сталина. Гудзь подвизался политредактором учебников, а в прошлом являлся видным меньшевиком, вовремя «побольшевевшим», если воспользоваться выражением поэта, сгинувшего в ГУЛАГе. Сын Гудзя — Борис, как замечает автор ЖЗЛ, был человеком с «большой чекистской биографией». Жили дружно в пятикомнатной квартире на Пречистенке. Шаламов «был вынужден написать заявление в НКВД с официальным отречением от троцкизма. Родственники, и прежде всего шурин с ромбами полкового комиссара, считали, что только это спасёт всю семью от серьёзных неприятностей» (ЖЗЛ, с. 120–125). Станет человек, чуждый оппозиции, от неё отрекаться? Я бы не рискнул, а то ведь, наоборот, не так подумают и придут. Впрочем, Шаламов активен, сотрудничает в журналах «За овладение техникой» и «За пром. кадры», сочиняет, ищет себя, судится за невыплаченные гонорары, снова сходится с прежними соратниками по оппозиции. И его находят в 37-м.
Вот строки из следственного дела 1937 года.
«Вопрос. Что заставило вас встать на путь контрреволюционной троцкистской деятельности?
Ответ. Я был хорошо знаком с Сегал и Гезенцвей, любил их как людей и после их исключения из комсомола не порвал с ними отношений. Эта личная связь постепенно привела к тому, что Гезенцвей использовала меня как передатчика контрреволюционных троцкистских „документов“. Само содержание тех документов, с которыми я был знаком, и пропаганда Гезенцвей привели к тому, что я в то время стал считать, что троцкисты — революционеры, что именно они занимают правильную позицию…» («Новая книга», с. 962).
Донос на соратницу? Нет, скорее чистосердечное признание. Под пыткой? Вряд ли, ведь на большинство вопросов он отвечал отрицательно или уклончиво: не участвовал, не состоял. И начинающему литератору за грехи молодости дают пять лет, отправляют на Колыму. Жизнь сломана. За что? По нынешним понятиям, без вины. Хотелось всего-навсего мировой революции, к которой звал великий Ленин и которой пренебрёг кремлёвский горец Сталин. Правда, неизвестно ещё, что стало бы со страной, победи тогда «перманентники». Но это, как говорится, вопрос исторической веры. С другой стороны, вообразите на минуту, что поповича Шаламова взяли не за троцкизм, а за монархизм или, о ужас, за черносотенство. Шлёпнули бы не задумываясь. Вспомните судьбу расстрелянного за «русское направление» поэта Алексея Ганина, знаменитого в ту пору, в отличие от Варлама! Не забудьте и про дело русских историков! А чем, собственно, с сегодняшней точки зрения монархист хуже троцкиста? По-моему, даже лучше. Но тогда была тогдашняя точка зрения, чего историки «есиповской школы» понять не хотят или не могут.
Теперь, кстати, на старых московских домах можно увидеть таблички в память о тех жильцах, что ушли и не вернулись домой в 1937–1952 годах. Нужный почин? Очень! А как же быть с теми, кто ушёл и не вернулся в 1918–1936? Как быть с теми, в чью квартиру на Пречистенке въехал заслуженный Гудзь с чадами и домочадцами? Эти не в счёт? Почему? Помните, у Булгакова в «Зойкиной квартире» видного партийца, набитого червонцами и зарезанного китайцем, зовут Гусь? Совпадение? Возможно, и нет: Булгаков принимал участие в конкурсе Наркомпроса на лучший школьный учебник истории, написал свою версию, которая канула в Лету, попав, быть может, на рецензию политредактору Гудзю, тестю Шаламова. Дарю эту версию специалистам.
Я искренне жалею тех, кто испытал на себе суровость эпохи перемен, не зря же Павел Нилин назвал свою повесть о тех временах «Жестокость», а Олег Волков свои воспоминания — «Погружение во тьму». О замечательной книге Олега Васильевича сегодня почти не вспоминают, хотя по своим достоинствам она не уступает ни Шаламову, ни Солженицыну, к тому же служит живым источником для молодого поколения гулагописцев. Как «социально чуждый элемент», Волков с 28-го по 53-й год арестовывался пять раз: сажали и выпускали, сажали и выпускали — в ссылку. Но кто же станет нынче кручиниться о судьбе какого-то дворянского отпрыска, никогда не увлекавшегося ни Троцким, ни даже Лениным? Другое дело — дети революции, ею же и пожранные. А ведь прежде чем стать жертвами, мальчики-девочки, вдохновлённые мировым пожаром и классовым чутьём, в 20-е без сомнения ставили к стенке людей лишь за то, что они дворяне, купцы или священники.
Кстати, и судьба отца Тихона Шаламова, который в трудную минуту разрубил и сдал в Торгсин свой золотой крест, могла сложиться куда печальнее. Но священник примкнул к митрополиту-бунтарю А. Введенскому, чьи лозунги «были близки идеям военного коммунизма, лелеяли слух власти, но никак не соответствовали интересам большинства духовенства, которое давно привыкло различать «богово» и «кесарево» (ЖЗЛ, с. 70). Как я понял, те, кому «богово», пошли в обновленцы, а те, кому «кесарево», — на Бутовский полигон. Или не так? Пусть адекватность этого пассажа оценивают православные специалисты, а я лишь отмечу преемственность: отец примкнул к обновленцам, сын — к троцкистам. Конечно, в поисках правды. Нет, я никого не осуждаю, каждый в то запутанное время мучительно искал свой путь. Революция — это пожар, в котором страдают и невинные, и те, кто баловался спичками. А Шаламов по молодости играл с огнём. Отрицать эту часть биографии писателя так же нелепо, как, скажем, факт участия Достоевского в революционном кружке, за что его едва не казнили. Да, потом он стал консерватором, даже был вхож в императорскую семью, но из жизни сделанного не выкинешь.