Насколько далеко она находилась? Судя по подзорной трубе, в миле или больше, но так казалось с вершины холма. Хадсон решил, что ему предстоит пройти ровно милю.
В первые две минуты он понял, что уже не тот, что раньше: его ноги дрожали от напряжения, хотя мальчик, вероятно, весил не больше ста сорока фунтов. Он выбрасывал из окон людей, которые весили на пятьдесят фунтов больше.
И все же, несмотря на дрожащие ноги и осознание собственной смертности, он собирался отправиться в это путешествие, и никто на Земле и на Небесах не мог его остановить. Он чувствовал на себе тепло крови молодого солдата. Ее запах пропитал воздух, но была ли это кровь мальчика или нет, не имело значения.
Примерно через тридцать ярдов Хадсон чуть не столкнулся с солдатом, который, пошатываясь, проходил мимо, прижимая обе руки к животу, и Хадсон подумал, что этот человек, вероятно, удерживает свои кишки, торчащие из зияющей раны.
Слева раздались три мушкетных выстрела — вероятно, в убегающего пленника.
Хадсону было знакомо это чувство. После битвы, когда ты видел своих боевых товарищей растерзанными и убитыми, всегда приходил такой гнев. И ты чувствовал облегчение, что выжил сам, но хотел уничтожить всех причастных к этому ужасу. Он хорошо это знал, потому что однажды его собственная кровавая ярость привела его к этому моменту. Он должен был добраться до оранжевой палатки с раненым — умирающим? — молодым человеком на плече.
Снимет ли это с него вину? Нет.
Но если бы он мог спасти хоть одного… хоть кого-то… это казалось ему лучшим, что он мог сделать.
Он шел дальше, сапоги увязали в грязи, ноги болели, спина начала протестовать. Вокруг него выжившие голландцы бродили туда-сюда, разыскивая павших товарищей или пытаясь навести хоть какой-то порядок в этом хаосе, и, хотя на Хадсоне не было формы, его никто не трогал. Он казался призраком среди других призраков, плывущих сквозь туман.
Все дальше и дальше.
Еще миля?
Он не видел палатки. Может, он шел не в ту сторону? Может, он неправильно рассчитал расстояние или градус?
Он все шел и шел, его легкие работали на пределе, колени грозили подкоситься. Он миновал ряд из трех пушек размером с фальконет, выстроенных в ряд и безмолвных после смертоносного града картечи. Там стояла повозка с боеприпасами, а команда из шести усталых мужчин сидела в грязи в ожидании каких-то распоряжений от командира, который сам, возможно, был разбросан по полю кусками плоти. Такова была обратная сторона военной славы.
Хадсон наступил на что-то в грязи, что-то попало ему под правый ботинок. Он подумал, что это выброшенный пистолет, и опасно пошатнулся в попытке сохранить равновесие. Хадсон знал, что, если упадет, то больше не сможет поднять мальчика.
Он все шел и шел мимо других раненых, которые с трудом стягивались все к той же палатке.
Наконец, он увидел ее примерно в семидесяти ярдах впереди, в задней части голландского лагеря.
Семьдесят ярдов.
Хватит ли у него сил? Осталось ли в нем хоть что-то от сильного человека, которого он помнил? Сейчас его силы были на исходе.
Он прошел мимо других палаток, не обращая внимания на солдат, смотревших ему вслед, и вошел в оранжевую палатку, где на носилках лежали тела. Внутрь вносили все новые и новые носилки. Три врача в окровавленных белых халатах делали все возможное, чтобы спасти жизни тех, кого уже почти невозможно было спасти. Хадсон также увидел двух медсестер, постаревших намного раньше времени. Их пустые глаза повидали все, поэтому сейчас уже почти не различали перед собой ничего.
Два ряда коек уже были подготовлены. Хадсон подошел к ближайшей свободной койке и уложил на нее молодого солдата.
— Что ты делаешь? Кто ты такой? — По проходу к нему двигался врач в очках и с каштановыми усами. Он сердито посмотрел на Хадсона.
Война в достаточной степени позволила ему выучить голландский язык, чтобы понимать сказанное. Понимал Хадсон и то, что здесь только врачи решали, кого укладывать на койку, а кого на пол.
— Я спросил, кто ты… — мужчина оборвался на полуслове, посмотрев на солдата, лежащего между ними. Хадсон увидел, как веки молодого человека дрогнули, а затем открылись, и он с усилием сфокусировал взгляд на докторе. Хадсон положил руку на плечо мальчика и отвернулся.
Он выполнил свой долг.
Он надеялся, что солдат выживет, но обеспечить это было более не в его власти.
Как быть дальше? Ноги сами принесут его обратно? Что ж, им придется это сделать, иначе Хадсон будет ползти, но, так или иначе, вернется к своим.
За пределами палатки один из пехотинцев наконец заметил незваного гостя в центре лагеря.
— Стоять! — Он поднял мушкет, и, хотя в нем не было пороха и пули, штык все еще представлял опасность. — Стоять, я сказал!
Хадсон не оглянулся и продолжил идти, с трудом переставляя ноги. Солдат сделал два шага вслед за ним, держа штык наготове, чтобы ударить. Его остановила твердая рука, схватившая его за плечо.
— Пусть идет, — сказал доктор и протер стекла своих очков маленьким белым носовым платком, на котором была вышита первая буква имени его жены. — Я не знаю, кто он, но он вернул моего сына.
Хадсон прошел через лагерь и направился к полю боя. Дым начал подниматься и рассеиваться. Вокруг лежали трупы и бродили люди, разыскивающие своих товарищей — тех, кого еще можно было спасти, и тех, кого никогда не вернуть.
Идя вперед, Хадсон знал, что оставляет что-то очень важное позади. Что это было? Чувство вины за убийства в оранжевой палатке много лет назад? Нет. Скорее он покидал поле боя, которое сам же и создал.
Спасение одной жизни… было ли это так важно в общей картине? Он думал, что да. И хотя его ноги отяжелели, и он осознавал свой возраст и угасающие силы… все было в порядке. Он был там, где должен быть, в нужное время и с нужными людьми. Это доказывало само его существование. Хадсон Грейтхауз поднимет голову и продолжит жить, куда бы жизнь его ни привела. Возможно, в будущем он обнаружит, что путь снова лежит через ужасы войны, но это небольшое искупление позволило ему обрести новое начало.
Однако… Боже, как он устал!
Грязь налипла на его ботинки, отяжелив шаги.
И все же он ощутил свободу, прилив облегчения, как будто сделал первый за очень долгое время глоток свежего воздуха. Это было настолько сильное чувство, что оно почти лишило его рассудка и вскружило ему голову. Хадсон упал на колени в грязь, но никогда не чувствовал себя таким чистым.
Через несколько минут он увидел перед собой пару черных сапог с высоким голенищем и малиновыми шнурками. К нему потянулась рука, чтобы помочь ему подняться.
Он посмотрел в глаза Камилле Эспазиель. Она кивнула, ее зеленые глаза были добрыми и понимающими. Хадсон взял ее за руку, позволив ей принять на себя часть его веса. Поднявшись, он в порыве чувств обнял ее и повис на ней, словно на твердой скале посреди дикой бури. Камилла обняла его в ответ, и они стояли, слившись в единое целое — тело к телу, душа к душе. Прислонившись головой к ее голове, Хадсон вдруг подумал, что у него галлюцинации… потому что там, у подножия холма, среди павших солдат, на них двигались две фигуры. Мэтью Корбетт стоял в стороне и наблюдал за происходящим. На одной из фигур был серый плащ, у нее были длинные волосы цвета песка, и, казалось, у нее не было рук. На другой был коричневый плащ, у нее были длинные волосы до плеч, белая борода и черная повязка на левом глазу.
Пока Хадсон в изумлении наблюдал за происходящим, Сильва Арканджело наклонялся и осенял крестом одно тело за другим, тихо говорил с ними и шел дальше, а Трователло следовал за ним.
Хадсон отстранился от Камиллы.
— Что… что они здесь делают?
— Они приехали на лошадях сразу после того, как ты покинул виллу, — ответила она. — Следовали за нами от Санто-Валлоне. Так мне сказал священник. А еще он сказал, что Трователло попросил этого. Он сообщил, что это важно.
— Важно? Почему?
Камилла полезла в карман куртки и развернула листок бумаги, который передал ей священник.
— Трователло может писать правой ногой. Священник сказал, что, как только они вернулись в свой коттедж, Трователло написал ему это.
Хадсон прочитал протянутый ему листок.
Там было начертано неровным, но вполне разборчивым почерком:
Часть третья. Дочь Копья.
Глава пятнадцатая
— Спросите его, откуда он знает имя Киро, — попросил Мэтью.
— Я спросил, — ответил Арканджело. — Он говорит… точнее, пишет, что, услышав имя Валериани, он вспомнил сон. То есть, кошмар.
— Давайте послушаем. — Хадсон бросил взгляд на Трователло, сидящего в кресле и безучастно глядящего на только что разожженный камин.
Снаружи снова начался дождь, но уже не такой сильный, как прошлой ночью. На этот раз не было ни грома, ни молний, ни звуков пушечных выстрелов.
Хадсон переоделся в чистую рубашку. Окровавленную он бросил в дальний угол комнаты, будто ставя символическую точку в своем болезненном прошлом. Мэтью последовал его примеру. Камилла и Профессор Фэлл стояли рядом, ожидая слов одноглазого священника.
Там, на вершине холма Арканджело произнес несколько слов и осенил крестом изуродованные трупы капитана Андрадо и несчастного солдата. За двух других солдат все сказали их пропавшие вещи и одна угнанная повозка. После смерти Андрадо они, вероятно, отринули идею о поиске якобы заколдованного зеркала и со всех ног поспешили назад тем же путем, которым прибыли сюда, в надежде сбежать от других грядущих сражений. Увидев единственную оставшуюся повозку, Хадсон озвучил Мэтью и Камилле свой вывод:
— Хм, вряд ли солдаты одумаются и вернутся к нам. Особенно учитывая, что их капитан мертв.