Витомил Зупан
Витомил Зупан (1914–1987) — словенский писатель мирового уровня, его произведения — романы, драмы, стихи — отличают воля к жизни, радость бытия и витализм, желание помочь людям — зачастую вопреки всему — расправить крылья собственной индивидуальности.
«Левитан» (роман, а может, и нет) дожидался издания на родине 12 лет (это стало возможно лишь после смерти Тито и его «талмудиста» Карделя), и еще три десятилетия понадобилось для того, чтобы он дошел до российского читателя, будучи уже переведенным на ряд европейских языков. Ведь темы, затронутые в нем, несмотря на все «оттепели» и либерализации, продолжают оставаться неудобными. Это то самое «интимное», о чем обычно не говорят на публике, но что чрезвычайно важно знать и понимать для постижения как человеческой сущности, так и естественных законов построения общества, Сколько еще времени потребуется человечеству, чтобы подняться над ними, обозначив тем самым новый эволюционный этап в своем развитии? Или это пока лишь удел немногих, владеющих даром левитации?
«…Мною овладевает легкая тоска по тому человеку, который когда-то в застенках был уверен, что держит на ладони серебряного дельфина из вселенной, и этот дельфин, запряженный в колесницу его снов, доставит его ко всем целям. Не доставит! Еще и этот рассказ будет квалифицирован как порнография. Мир не созрел для правды. Наслаждаться все не прочь, а учиться — лишь закомплексованные таланты».
Монте-Кристо XX века, или Школа выживания
Роман словенского писателя Витомила Зупана «Левитан» читать нелегко. Поначалу кажется, что герой романа, оказавшись в тюрьме по надуманному политическому обвинению, тешит себя исключительно порнографическими открытиями — реальными и выдуманными, прошлыми и настоящими. Читатель вправе задуматься: конечно, свободомыслящему интеллектуалу выжить в мире уголовников и политических узников всех мастей настолько сложно, что остается пуститься во все тяжкие. В конце концов, все заключенные в мужской тюрьме тоскуют по сексуальным наслаждениям и учатся как-нибудь их заменять.
Однако это лишь фасад здания, именуемого романом («а может, и нет», добавляет автор). Автобиографический герой романа, Якоб Левитан, — не растленный «порнушник», но поэт и философ в самом высоком смысле этих слов. Не сексуальные фантазии позволяют ему выжить в тюрьме, перенести одиночество, тяжелую болезнь, приступы отчаяния. Они лишь подстегивают его в творчестве (ему удается переправлять на волю свои стихи) и в философском осмыслении бытия. К концу романа философское начало становится стержнем размышлений героя, «похабные байки» уходят в прошлое. Впрочем, внимание к сексуальной стороне человеческой жизни позволяет Левитану, совсем по Фрейду, открыть психологические причины поведения своих сокамерников. «Идейный» поджигатель, оказывается, испытывал половое возбуждение при виде пламени и горящих в нем людей, а «альтруист», призывавший поделиться всеми ценностями и государственными интересами, точно так же возбуждался, когда кто-то сходился с его женой. Главное же в том, что герой романа в застенках не только не погиб и не сломался, держась всегда с достоинством и ставя в тупик тюремное начальство, — он в этих тяжелых условиях обогатил свою личность, свои познания, под конец получив возможность уже официально заниматься философскими изысканиями. Это далось ему нелегко, о чем свидетельствуют и его стихи — творения большого поэта. Их лиризм и мудрость противостоят убогим физиологическим ритуалам повседневности, поданным весьма натуралистично и тем самым оттеняющим «высокие материи», спрятанные или достаточно явные в тексте романа.
В любых условиях необходимо сохранить свое лицо, найти способ выжить, а для писателя это может быть только творчество, наблюдение за человеческими характерами и размышления о смысле жизни. Якоб Левитан, как современный граф Монте-Кристо, попадает в тюрьму на долгий срок за неосторожную политическую шутку, но выходит из нее умудренным и полным жизненных сил. Его клад — это бесценный опыт мыслящего человека, поставленного на грань выживания. Человек, которого врачи уже списали как безнадежно больного туберкулезом, преодолел болезнь, получил в результате более сносные условия существования и даже вышел из тюрьмы немного раньше срока. Но автор не был бы самим собой, если бы изобразил выход Левитана на свободу как бурную радость, вздох полной грудью и т. п. Герой растерян, он слишком привык к несвободе, к ее жестоким правилам. Первое, что охватывает его по выходе из тюрьмы, — ярость. Уже зная природу этого человека, мы можем догадаться, что и такой бунтарский порыв будет импульсом для творчества — эмоционального и глубокого.
На наш взгляд, роман переведен Юлией Созиной с большим тактом, применением обширных познаний, достойных выпускницы филфака МГУ, и словесной изобретательностью. Своего любимого писателя переводчица стремилась представить на русском языке так, чтобы его творение отозвалось в наших сердцах. Как человек, помогавший Юлии при переводе романа, я вначале была шокирована обилием сексуальных сцен и раздумий того же рода. Лишь к середине романа для меня стала проясняться его подлинная глубина, он начал захватывать, затягивать психологическими откровениями, философской концептуальностью. Довершением были прекрасные стихи, которые я перевела.
Надеюсь, что наш читатель оценит непростой роман словенца Витомила Зупана, не без пользы для себя ознакомившись и с его «школой выживания», и с его поэзией, и с философскими мыслями. Основную идею этого произведения я бы сформулировала так: «Люди, оставайтесь людьми, что бы ни было!»
ЛЕВИТАН(Роман, а может, и нет)
1
В отношении человека к самому себе в этом мире черт ногу сломит. Одни и те же вещь, свойство, физическая особенность могут поднять нас на вершину жизни, а могут и бросить на ее дно. Кто-то косматый как обезьяна и стыдится этого до смерти, покуда какую-нибудь женщину его заросли не доведут до экстаза. Так как я чувствителен, словно заяц, а общество загнало чувственность в подполье, я этого стыдился, стыдился я каждой эрекции на танцах, сколько раз на пляже я бросался в холодную воду. — И все это до того момента, пока не узнал, сколько мужчин покупает средства от импотенции.
Я смеялся от всей души. Ведь так уж повелось: один несчастен, так как толстоват, другой — худющ, один — маленький, другой — чересчур высок. Долгое время я был уверен, что мой член до неприличия длинный и толстый. Но потом я прочитал, что древние римляне стегали по нему крапивой, только бы он стал потолще.
И так всю жизнь борешься с комплексами. А только избавишься от них, для строгого общества ты становишься безнравственным типом или, на худой конец, аморальным. Я знал, что мне постоянно нужны женщины, хорошие женщины, много женщин, а иначе живая, потаенная сила, кипящая во мне, взбунтуется. Высвободится будто сжатая пружина — и никто не знает, куда она ударит.
Когда я играл в преферанс у вполне сносных людей под хороший коньяк, подлая эрекция мне испортила всю радость и от sans atout[1], и от разговоров о проклятой политике. Или мне наброситься на жену хозяина? О, я бы с удовольствием. И она была бы не первой. Но разум твердо знает, что технически это не выполнимо. Якоб Левитан, вали из дома и ищи, ищи, как пес.
Так человек оказывается загнанным в совсем маленькую, весьма неприглядную каморку, но зато надежно запертую; с собой возьми лишь фантазию, изнасилуй себя физически и духовно. А иначе зачем ты родился в таких краях и в такое время! Скажем, в пылу я бы забыл закрыть дверь, и передо мной вдруг оказался бы тот спокойный, чистенький хозяин? Все это врезается в воображение, и все эти чудные голые попки, растворяясь, в нем исчезают. Это здоровая тренировка на независимость. Особенно если человек не знает, что тренируется для долгих лет без женщины — привыкает к этим четырем стенам и зарешеченному оконцу. Меня всегда интересовало, как с этим управлялись на галерах. Прикованные к своему месту галерники ведь там и срали, и ссали, и ели. Наверно, единственный свой след жизнь оставила в самоудовлетворении. Когда они где-нибудь стояли на якоре. В этом треклятом гальюне под палубой на мгновение затрепещет дух цветущего дикого каштана, ведь именно так пахнет человеческое семя.
Я знал женщину, может, где есть и еще такая, которой подобными рассказами из реальной жизни так раздразнил вожделение, что она уже могла следовать за мной по ту сторону всех условностей этой завравшейся и лишенной фантазии цивилизации. Я рассказывал ей отчасти и то, о чем намереваюсь написать в этой книге. Я попрал все художественные формы выражения. Но она изменилась. Я заметил, что все вместе взятое для нее становится обыкновенным наркотиком, и мне она надоела. Однако тогда некоторые картины я доводил до такого совершенства, что теперь сам уже не знаю точно, сколько реального материала я переработал, чтобы из многих событий вылепить одно.
Когда я впервые испытал магическое воздействие повествования о жажде наслаждения прикованных Прометеев, мы сидели вдвоем, уже пообедав, в маленьком ресторанчике. И хотя у каждого из нас была своя квартира, мы должны были, забыв достоинство, податься в тот же закуток, что повидал больше задниц, чем Казанова. Я деранул ей одежду вверх и вниз, так что ее передняя часть с абсолютными формами оголилась, а она схватила меня за член, будто за спасительную соломинку в разбушевавшемся океане. Все узники этого мира присутствовали при этом — со своими осклабившимися, исстрадавшимися, серыми лицами. И они тоже держались за спасительные соломинки, чтобы не быть унесенными неистовыми волнами.