В той одиночке у меня были прогулки, впрочем, сначала только получасовые, но во время них я знакомился с жителями «первого одиночного». Я не знал, что мы здесь на испытательном и под непрекращающимся следствием. «Цель наказания достигается отбытием наказания», — написано в уставе, но это совсем не правда.
Конечно, я никогда не соглашался на формулировку «наказание», для меня все это вместе взятое было незаконным насилием. Такой ход мыслей мне обеспечил ряд «перемещений в наказание» из тюрьмы в тюрьму, а также карцеров и запретов почты, передач и свиданий. Через несколько дней оказалось, что мое перемещение вообще было ошибочным. Со всеми вещами — и я оказался в «сборной камере», где жило более пятидесяти человек, и три параши через каждые два часа оказывались полными до краев.
Большая камера и много событий. Здесь были деликты всех сортов, люди всех профессий и возрастов, среди них несколько знакомых из шпионской комнаты, пробывших здесь уже несколько недель, а также несколько человек, с которыми я был знаком еще на воле. Здесь было и большинство заключенных, прибывших со мной одним транспортом, только один отправился прямиком в карцер, потому что при переезде поспорил с охранником. Здесь было несколько бывших офицеров, ряд священников, всех сортов политические и уголовники, неразлучными были двое, которые всем показывали свои приговоры: тот, что убил человека, получил одиннадцать месяцев, а тот, что зарезал теленка «по-черному», — двенадцать. Хождение по комнате туда-сюда рядами, как на променаде, разговоры до бесконечности. Карты, еда, курение, сранье, ссанье. Петанк с бумажными шарами (papier maché[29] домашнего производства). Смотрение, как ходит ссать монах с чудной фамилией (Терезия или что-то в этом роде, да и похож он был на женщину), который не хотел — или не мог — притронуться к своей пимпочке. Возведение плотин вокруг наводнений из переполненных ведер. Смотрение через окно во двор и на высокие стены. Распространение тревожных новостей. Изготовление «трутов» (арестантского огнива для сигарет — из одежды и одеял выдергиваются нитки, а еще лучше, конечно, холст, все это следует поджечь и вовремя затушить, остается черный слой, загорающийся от первой же искры; это помещается в коробочку или между двумя картонками; потом нужно сделать еще кресало — кусочек стекла и какой-нибудь стальной обломок, очень хорошо себя показала застежка на штанах, служащая для сужения брюк в поясе). Заточка ножей. Варка кофе. Сбор сведений о жизни в тюрьме и о личном составе администрации. Педикюр обломком тайно принесенной бритвы. Шитье потайных карманов в одежде. Изготовление миниатюрных карандашей. Выработка алкоголя (из меда и воды, выставленных на солнце). Толкование системы стукачества, соглядатайства между арестантами. Другими словами, высшая школа. Насмешки, споры, анекдоты и сальности. Убийство бесконечного времени одной весны.
Поднимали нас утром, когда было еще темно, спать мы отправлялись в девять вечера, когда одна половина была за покой и тишину, другая — за дебаты и сплетни, одна часть — за открытые окна (здоровье!), другая — за закрытые (за тепло, «от вони еще никто не загнулся, а перемерзло уже много народу»). Одни храпели, другие скрипели зубами, третьи разговаривали во сне, и потом вторые просыпались и начинали успокаивать первых, тем самым будя всю камеру; проходило еще много времени, прежде чем эта суета вновь успокаивалась. Тогда я впервые услышал поговорку: «арестант арестанту — наказание в наказании».
Молодой взломщик рассказал, что оприходовал сестру, но его застала мать; отлупила его, а потом отвела в комнату, где он должен был обработать еще и ее. «Черт возьми, — сказал он, — не поверите, та старая была лучше той молодой!» Когда его кто-то спросил, когда он начал красть, тот не раздумывая ответил: «Да тогда, когда начал ходить, а вы нет?» Красивый парень, только кожа у него была желтовато-серая, как у людей, мотающихся из ареста в арест.
Рядом со мной спал здоровый, краснощекий, симпатичный парень из Нижней Крайны. Позже его направили в мою одиночку, и мы с ним хорошо уживались. Он был скоевцем[30], председателем молодежной организации своей области. В политике он оказался совершенно естественно: двое его братьев пали в партизанах, а отца замучили в концентрационных лагерях. Немцы сожгли их дом. Арестован он был, потому что убил девушку. Дело в том, что после войны он отремонтировал хозяйство и влюбился в хорошенькую девушку. Они довольно долго ходили вместе и мечтали о том, как в скором времени устроят общий дом. Но потом он кое-что узнал. Выследил ее — у нее было свидание с другим. Всю ночь он ходил за ними и смотрел, как они бегали друг за другом по лесу. Уже рассвело, когда они расстались. Преследователь поспешил к деревне и на краю ее обнаружился, будто они встретились случайно. «Где ж ты была?» — «У тети в соседней деревне». Он уговорил ее пойти прогуляться к речке, там они сели на берегу. Он расспрашивал ее, как и что было у тети. Она лгала без малейшего смущения. Она даже не подозревала, что парень что-то знает. Потом он достал нож и допросил ее. Та не хотела признаваться. Он колол и колол ее, она получила больше пятнадцати ударов. Потом он отправился домой. Никто его не видел. И милиция три недели ломала головы над неразрешимой загадкой. Сначала они надавили на того любовника. Но потом кто-то сообразил: надо бы еще раз проверить жениха, тем более они узнали, что его кто-то известил об измене. Это извещение его и погубило. Как тому цыгану, ему обещали, что «все останется между нами», только расскажи, как это было. Такого видного комсомольца не станут преследовать! Он и рассказал. Я спросил его, как это, когда зарежешь человека? Он объяснил, что всегда перед Новым годом резал поросенка — зарезать человека ничем не отличается. И все-таки, наверно, отличается — иначе у него бы не тряслись так губы, когда он рассказывал мне конец этой истории. У охотников не бывает беспокойного сна, а бывших ликвидаторов скашивают нервные срывы, они отправляются в сумасшедшие дома и часто совершают самоубийства.
В шпионской комнате — вот что я еще забыл рассказать — был и один эсэсовец, словенец из Штирии, служивший на финском фронте. У него был характерный знак — группа крови под мышкой (у того начальника шахтеров, которого я упоминал, тоже была такая отметка, только на яйцах), говорят, это было у самых ценных солдат — для мгновенного переливания крови в случае их ранения. У этого эсэсовца, говорившего, что дослужился только до штандартенфюрера — как же он тогда сохранил свою голову после войны? — были приступы «атак». Ни с того ни с сего он падал на пол и начинал кричать Vorwärts[31]! Потом разыгрывал всю сцену с такой пластикой и так реалистично, что мало кто из актеров мог бы с ним сравниться. Во время атаки даже его немецкий, которым он не вполне владел, приобретал абсолютно другой акцент. Так, он полз к окну, бывшему русским бункером. Стрелял, прятался — а потом бросал бомбу — и по положению руки и по размаху я понял, что это может быть только немецкая «колотушка», у которой он перед этим правильно дергал за шнур детонатора. Прикрывался, а потом вскакивал — они завладели бункером и захватили несколько пленных.
В сборной камере оказался новичок, крепкий парень, вообще считавший себя силачом. На нем продемонстрировали одну новую «солдатскую». Сможет ли он на плечах поднять самого легкого в комнате (паренек каких-нибудь 45 кг.) — со связанными вместе руками и ногами, на полу на коленях. Он — что сможет, они — что нет. Сначала они ему крепко связали руки, потом ноги, а потом руки и ноги вместе, так что он стоял на полу на коленях, раздвинув ноги, и ничего не мог сделать. Они стянули с него штаны и трусы, а рубашку завернули вверх, и потом один из организаторов начал ему обрабатывать член, дрочил прямо профессионально. Парень ревел, но ему завязали рот платком. Он извивался, вращал глазами, у него в горле клокотало, но ничто не помогло — член рос и рос против его воли, пока не брызнул. Потом организаторы были побиты так, что должны были вмешаться другие, дескать, «правда, шуток не понимаешь?» Парень — здоровый и простой — не мог пережить позора. Он чуть было не нажаловался надзирателю. «В армии еще не был», — разъясняли некоторые. «У нас на корабле четверо пьяных изнасиловали парня», — рассказывал тот, что служил в торговом флоте официантом. «Ни слова не сказал, ни тогда, ни потом, так что все уже почти забыли об этом, когда он зарезал того, кому принадлежала идея. А тот был его непосредственным начальником, и отправился парень на каторгу, так и не сказав, за что того проколол». Старик, демонстрировавший школьницам свое мужское достоинство, при этом, качая головой, заметил: «Этого ни одна попа не стоит».
Столяр, осужденный за то, что придушил девочку, грозившую, что заявит на него, потому что он ее изнасиловал, вырезал мундштук для сигарет из дощечки, оторванной от окна, в виде голой женщины с отличными грудями и красивой фигуристой задницей, вот только ноги, руки и лицо ему не очень-то удались, потом я видел много изделий такого сорта, гораздо более красивых — и у всех у них дырочка для рта была в ногах, а отверстие для сигареты там, где такое отверстие в природе и находится. От сигарет оно увеличивается и чернеет.
Тогда столяр мне показался достаточно искусным. Я еще не знал о возможностях арестов, когда можно сделать женщину-куклу в настоящую величину, красиво раскрасить ее, роскошно одеть и обуть, сделать ей волосы на голове и в паху — и, конечно, ее использовать. Большим мастером был и один резчик, позже изготовивший мне отличную гитару, которую я достаточно долго прятал под постелью. Потом кто-то донес на меня, и меня обыскали. Ушли книги, ушла гитара. Книги, потому что я писал между строчек. А гитара, потому что не разрешено. Того тюремного офицера, уносившего мои сокровища, я спросил, можно ли рассказать ему сказку из греческой мифологии. Я рассказал ему об Орфее, который так хорошо играл на лютне, что дикие звери, укрощенные, приходили его послушать. Тот только произнес: «Не думайте, Левитан, что я вас не понял!»