можно видеть, разумеется, что в прекрасной нашей демократической Югославии печальная правда в том, что полиция стоит выше медицины и что самые благородные всегда страдают больше всего. Приветствует вас…»
У одного перехватили листочек, на котором он сообщал жене, как той продать золотые перьевые ручки и получить деньги, чтобы она могла выжить, а также ему посылать передачи; одновременно он разъяснил ей, где эти перья находятся — в подвале, в сосуде. Полиции ничего не стоило их найти и конфисковать. Жена одному крестьянину в каждом (легальном) письме жаловалась, что поле не обработано, что некому пахать и так далее. Тот попросил надзирателя отнести на почту важное письмо для жены. Надзиратель, конечно, письмо взял — и в администрации они прочли: «Ты так и будешь все время жаловаться из-за опустевших пашен! Подожди, приду домой и заживем, как графы. На том поле за домом у меня закопаны золотые червонцы. Стисни зубы и просто подожди меня. За горами и долами твой…» Спустя время жена пришла на очередное свидание и рассказала мужу: «Пришли и все поле за домом перекопали!» — «Правильно, — ответил тот, — а теперь иди и посади картошку!»
В то время к нам в камеру поместили социалиста, очень смышленого студента, работавшего в какой-то газете, и мы ни черта не могли узнать, за что он осужден на десять лет, — видимо, здесь было «всего понемногу» (как называют маленькую порцию гуляша из рубца — а в тюрьме именуют приговор, смешанный из «классического» или «экономического» криминала с «политическим криминалом»). Не прошло и дня, как он уже «сцепился» с учителем — невероятно, как они друг друга тут же унюхали и поцапались, — так что у нас была битва между приходским священником и иеговистом о переводе Священного Писания, с одной стороны, а с другой — война между учителем и студентом из-за революции и эволюции.
От самой вероятности, которую проповедовал социалист, что при определенных условиях пролетариату невозможно прийти к власти даже в случае парламентского пути развития, — вся кровь ударила учителю в голову.
Священник пытался одолеть иеговиста латынью, которой этот простой человек не знал, — а тот изводил священника заученными аргументы против аргументов, например, что Бог наверняка не писал Священного Писания на латыни.
Между собой партии боголюбов и атеистов не сталкивались — чем ближе друг к другу идеологии, тем более враждуют.
Когда в камеру прибыл какой-то «оттенок либерала», все четверо воюющих его просто презирали; двое — потому что тот ничего не понимал в «божественных вещах», а двое — потому что угождает англо-американским капиталистам.
Иногда от чистильщиков мы получали газету, и некоторые читали ее от первой до последней буквы. Человек ложился, зажигал сигарету и начинал читать между строк о политике, все время находилось что-то такое, что можно было трактовать в нашу пользу, каждый находил что-то, соответствующее его чаяниям. Священник любил читать о криминале (куда ведет государство отсутствие морали), учитель — о давлении со стороны Советов, социалист — о сближении с английской Labour Party[49]. А я больше всего любил читать частные объявления, особенно «куплю» и «продам», откуда я черпал свое представление о жизни на воле.
Газета заключенного абсолютно завораживает; водоворот политических событий, происшествия из каждодневной жизни, первые описания путешествий по чужим странам… и театр работает, и Сартр появляется в репертуаре… а сообщение о неизвестной утопленнице, которую пытаются опознать… около двадцати лет, длинные темные волосы, правильные черты лица и здоровые зубы, рост 168 сантиметров — значит, настоящая красавица… и потом следует ее стриптиз: платье, комбинация, бюстгальтер, пояс для чулок, трусики… все подробно расписано… когда ее догола раздели, я уже забыл, что она мертва, утоплена… она ходила за мной по пятам весь день.
Читали мы также и о боях в Корее. Когда учитель стонал по поводу условий в тюрьме, не выносивший его спекулянт припомнил: «а все же лучше, чем в Корее», и потер себе руки. Один фронт был за северных (с русскими и китайцами заодно), другой — за южных, собственно — за американцев. За северных были (впервые объединившиеся, да и то таким манером, что каждый стрелял из своего угла) учитель и социалист, а больше всех убийца, бывший «передовым». За южных, то есть за американцев, был в первой оборонительной линии спекулянт, и еще несколько человек к нему присоединились, в том числе — очень аккуратно — священник; некоторые колебались между двумя кровавыми фронтами, «шупо» был против обеих сторон (он ненавидел «северных» и был разочарован в американцах, в конце войны не пожелавших объединиться с немцами и навести порядок на Востоке). Когда пророчества были исчерпаны («северные сбросят американцев в море, только дым останется», «американцы придут в Пекин на кофе»), в ход пошли более сильные аргументы. Учитель знал о численности солдат в противостоящих армиях — у северной есть крепкий тыл до Берлина, а у южной за спиной только Тихий океан. Его поддержал убийца, весьма ценивший русских как насильников, в то время как «американец бабе только сиськи лижет, а дома — под каблуком». Спекулянт знал, что китайская армия — просто-напросто «неорганизованная, голодная баба» — и как американцы расправились с японцами на островах, так же могут смести этих желтых обезьян в Корее. Убийца сказал, что в войне победила русская армия, американцы в конце только подставили свою миску, «где уж выиграть войну тому, кого не интересует баба от пупка и ниже». Учитель подтвердил, что исход Второй мировой войны решил дух советского воина и что западные союзники зря откладывали со Вторым фронтом, чтобы Красная армия была изнурена, — потом они состязались на скорость, кто прибудет в Берлин, а зря! Немцы союзникам сдавались массово, а против русских стояли до последней капли крови. Спекулянт: «А бомбардировки? Вы видели немецкие города в конце войны? И с чьим оружьем в руках шли русские вперед? Кроме того, — заключил он, — русский любит умирать, потому что плохо живет, — а американец — нет». Убийца закричал в ответ: «Союзники продвигались вперед одними неграми… у которых вот такие писуны!» (Он показал около двух пядей в длину.) Священник предусмотрительно заметил, что Бог всегда на стороне правды, за что на него напал учитель: «Ой, конечно! Любая власть от Бога! Только революционная в Испании не была! Там ваш Бог позволил собраться фашистам всего мира и народом поставленную власть утопить в крови!»
С Кореи фронт перенесся на Вторую мировую войну, с нее в Испанию — и из Испании к нам.
Спекулянт сказал, что его во время войны преследовали оккупанты, а после войны — наши. Учитель врезал: «Из-за черной биржи!» Спекулянт не остался в долгу: «Удивительно, что вы — тут, раз вы такой „правильный“!» Спор никак не хотел стихать, и долго еще потом в воздухе оставался дух пожарищ.
Студент ударил кулаком по подоконнику и воскликнул: «Арест только для мазохистов!»
Убийца его дополнил: «И для импотентов и гомиков!»
Здесь заговорил официант, осужденный за мелкие кражи и игру на черной валютной бирже, который никогда не вмешивался в разговоры ни о сексе, ни о политике:
— Импотенция! Счастливы те, кто вообще не знает, что у них есть пипка для чего-то еще, кроме как пописать. Разумеется, я не из тех глупцов, которые из-за этого доходят до седых волос и летают по докторам, и не из тех, кто пашет, как вол, привыкший к плетке по ребрам, и не из тех индюков, тучнеющих так, что сердце заплывает жиром. Десять лет я был официантом на кораблях! Если бы парни собрали в кучу то, что проматывают в портах с гнилыми бабами! А самая дорогая шлюха — законная жена. У нас каждый хвалится, сколько может с женщинами. А я вот был во Франции — там каждый горд, если он импотент, impuissant! Это означает, что он свободен! И французы это очень ценят. Настоящего, умного импотента не мучают глупые страсти, сколько их есть на свете, его не интересуют ни вонючие мокрощелки, ни засранные жопы, он не страдает от ревности, не совершает преступлений из-за вожделения, ни бабы, ни голубые любовницы не создают проблем, и из-за детей — которых, может быть, сделал кто-то другой, — он не поседеет. У него на лице написано, что он здоров, морщины появляются очень поздно, если вообще появляются — и, как правило, он спокойно умирает.
Его спросили, а сам он не импотент ли, раз так хорошо в этом разбирается.
— Абсолютно, — ответил он с достоинством и вежливо, — и я очень доволен этим, особенно когда смотрю на вас.
Убийце все это не понравилось, он чувствовал, что в этом есть что-то, направленное против него, и атаковал официанта, дескать, он все равно оказался в тюрьме, хотя и такой умный.
— Из-за валюты, — спокойно ответил атакованный, — комфорт я ценю превыше всего; а комфорта нет без богатства.
Спекулянт поинтересовался: у него всё конфисковали?
— Всё, что нашли, — усмехнулся тот.
Позже мы слышали, что вскоре он был отпущен на свободу и нашел себе очень хорошую работу в Швейцарии.
Почему студент упомянул мазохистов? Людей, получающих сексуальное наслаждение от собственной боли? Любая вещь в тюрьме имеет свою подоплеку, и любопытство относится к разряду так называемых «таблеток от каторги» (на воле говорят: «стисни зубы!» — а в тюрьме «тяни лямку дальше!», и единственное утешение арестанта арестанту: «возьми одну „таблетку от каторги“»).
Полный жизни арестант любопытен. Иначе было бы невозможно столько узнать друг о друге, ведь редко кто честно рассказывает о том, что написано в его приговоре. Правда, однако, и то, что некоторые (как я уже упоминал прежде) не знают, за что заперты. Одни из глупости (например, разбогатевшие, против которых надо было срочно организовать процесс и конфискацию, чтобы государство могло распоряжаться их имуществом, — хотя во время войны, например, они поддерживали партизан и теперь не могли понять, как оказались в тюрьме, некоторые даже сложили головы, особенно в первое послевоенное время; потом такие, которых кто-то захотел убрать как конкурентов, — и этого они не могли понять, или же законные жены иногда так освобождались от мужей, чтобы можно было сойтись с любовником, а они в эту элементарную политику не врубались), были также и политические, которым никогда не было ясно, за что их бросили в тюрьму (особенно элементарные души, уверенные, что и во время войны и после войны были «прогрессивными» — во время войны, например, они были в немецких лагерях, после войны стали ревностными партийцами, но вдруг стали «гестаповцами», дескать, в лагерях были связаны с гестапо, — они не знали, что служили маленьким колесиком в огромной политической системе, действия которой не поняли бы никогда, в этой процессуальной «мясорубке» до Информбюро против партийцев-гестаповцев, — а за кулисами была, по мнению людей более умных, чем я, борьба за власть и битва с оппозицией, — почем мне знать, меня это особо не занимало, поскольку политические страсти не трогали).