Все же остальное в тюрьме позже или раньше становится известно. Что-то расскажут надзиратели, что-то прояснится во время посещений комиссий, задающих свои, иногда очень недвусмысленные вопросы заключенному, что-то — при составлении прошений о помиловании, а что-то — из-за потребности исповедаться достойному доверия сокамернику, который только и ждет, пока найдется подходящее ухо, чтобы послушать его шепот о тайнах «товарищей по несчастью».
Как мы узнали, что один спокойный сокамерник неизвестной профессии (и также его деликт был не совсем ясен — говорят, служа на каком-то предприятии, он прикрывал мошенничество директора: директор вполне легко отделался, поскольку всю вину свалил на своего подчиненного), что эта анемичная особа — мазохист? Малолетний братоубийца иногда ходил помогать чистильщикам, чтобы получать добавку к еде. Так однажды мы все ушли на прогулку, даже не заметив, что «служащий» остался в кабинке сортира. Надзиратель для парня, помогавшего чистильщикам драить коридор, оставил дверь камеры открытой. Парень вернулся — но тот в кабинке с парашей его не заметил. «Служащий» со спущенными штанами плинтусом лупил себя по голой заднице, так что живого места на ней не было. Малой через некоторое время снова прокрался к чистильщикам и, конечно, рассказал им эту сенсацию, абсолютно непонятную молодым ребятам. Когда они пришли на это чудо посмотреть, «служащий» совершенно спокойно сидел на кровати и читал книгу, взятую из библиотеки. Потом малолеток пошептался о своем открытии со своими соседями, смотревшими на него так, будто он выдумывает, хотя спекулянт уже слышал о средневековых флагеллантах и заметил, что, может быть, «служащий» тайно религиозен. Дело вскоре дошло и до моих ушей: верю я в это или нет? Я сказал, что, может, он психически болен, — не стал раскрывать, сколько знаю про те вещи, иначе об этом тоже узнали бы все вокруг. Пусть каждый сам получает свой опыт — зачем предлагать знания, которые им не нужны?
Однако я вспомнил, что «служащий» часто отказывается от прогулки, дескать, он простужен, у него голова болит, кружится, у него температура и прочее. Однажды, когда мы с ним во время прогулки в паре ходили по кругу «в котле» («котлом» назывался маленький дворик, огороженный тюремными зданиями и высокой стеной, над которой виднелся фасад дворца с каменными скульптурами), я спросил его прямо: когда он осознал, что мазохист, самобичующий? Сначала он будто не понимал, о чем речь, но когда я рассказал ему то, что узнал, кровь хлынула к его лицу. Он пытался отрицать, но у меня был уже чертовский опыт допросов, и он быстро сдался, заметив, что это абсолютно его личное дело, которое никому нисколько не вредит. Потом я рассказал ему, как вскоре после войны был в Триесте, где заглянул и к шлюхам на Улицу прелюбодеев — Via Fornicaria. Поскольку я был пьяным в дулю, я обработал трех шлюх, а у меня все не подходило, потом я уже частично протрезвел и взял «самую лучшую» из них (по заявлению толстой «Hurenmama»[50], сидящей на кассе). Прежние были любезны, и послушны, и жертвенны, а эта отвела меня в комнату, «штаны долой!» — осмотрела мне член, здоров ли, раздела меня весьма повелительно, разделась еще и сама (комбинацию и трусики) и спросила меня, хочу ли я «по-английски». Я уже слышал про «по-французски», а «по-английски» — нет. Поскольку у меня было достаточно глупое выражение лица, она показала мне, что у нее в шкафу: плетки, розги, ремни, лошадиная уздечка, перевязи — и на столе я заметил какие-то крепления. Подметив мое удивление от собрания инструментов для пыток, она закрыла шкаф и потянула меня в постель. Когда я медленно одевался, она сказал мне, что ее собрание как раз для мазохистов, которых немало, к тому же много английских высших чинов приходит на «массаж».
«Служащий» поинтересовался, где эта улица, и я сказал ему. Когда я рассказал, что это частое явление в странах, где используют для воспитания молодежи телесные наказания, например в Англии, лед его недоверия стал таять. В юные годы его била мачеха по голой заднице — и всегда, когда отца не было дома, и всегда прежде она немного выпивала, а потом запирала дверь — и начиналось. Она приговаривала его (за какую-то прежнюю провинность) к определенному числу ударов розгами. Он должен был спускать штаны и трусы и выставлять зад, а потом считать удары и в конце благодарить. Иногда она клала его себе на колени и секла очень медленно, при этом поучая. Однажды он неожиданно почувствовал ее руку у себя между ног — никто не проронил ни слова об этом, а вечером он не мог заснуть из-за какого-то удивительного ощущения сладости.
Это продолжалось до его двадцати лет — и поскольку мачеха с отцом разошлись, он дошел до порки, которой ему стало не хватать, не понимая, что это, пока не натолкнулся на одну книгу (он не мог вспомнить какую, помнил только содержание — одна женщина в шубе поверх голого тела плеткой бьет мужчин; благодаря этой книге он лучше учил немецкий).
Потом парень, видевший самобичевание, спросил, вытянул ли я из него что-нибудь? Я объяснил ему, что у «служащего» нервное заболевание и иногда он не знает, что делает. Тот был доволен.
Позже «служащий» доверил мне и то, что во время следствия его били, поскольку он покрывал своего начальника. Я спросил: и при этом он тоже испытывал наслаждение? Он задумался. Я знал одну женщину — она сама рассказала мне после войны, — которую избили цепью по голой заднице (била ее надзирательница в лагере) — и во время этого она кончила. («Ведь это с любым так, правда?» — сказала она.)
Когда я это рассказал «служащему», тот, замотав головой, ответил: «Нет, я не кончил. Но я чувствовал что-то… что у меня потом весь вечер поднимался, стоило мне это вспомнить». Значит, он облапошил допрашивающих. Большинству не удается.
Я говорил уже, что всем арестантским россказням нельзя верить. Но иногда человек настолько узнает сокамерника, что знает, как далеко заходит его фантазия и сколько в нем потребности в героизме или в мученическом нимбе.
Пугливый строитель, своим прилежанием дошедший от рабочего до владельца строительной фирмы и даже до диплома инженера, наверняка не лгал, когда, дрожа, рассказывал, что он пережил во время следствия из-за помощи при нелегальном переходе через границу. Лудвику, бывшему партизанскому лейтенанту, сняли штаны и посадили на стул с вырезанным плетеным сиденьем, потом ему подвесили на яйца один кирпич, два, три (поймали его после войны в лесу, новые бунтари). Изидора, бывшего милиционера, внутри очень нежного при атлетическом теле парня, в результате предательства «друга» поймали на границе вместе с невестой, когда он собирался нелегально сбежать в Италию, с собой у него был револьвер (служебный), который он при задержании не использовал. Этот тоже наелся досыта. Самыми страшными были два происшествия: то, что его невесту перед ним раздели догола и высекли, и то, что их двоих посреди ночи заставили снять всю одежду и выйти во двор, поставили их к стене, будто собираясь расстрелять, — но потом с руганью и палками отвели назад. Это происходило в местной полиции рядом с границей. Поскольку он во всем признался — собственно, рассказывать было почти нечего, — и его девушка тоже, это был не обусловленный необходимостью допрос, который позволил бы полиции вытянуть из допрашиваемых какую-нибудь тайну, а просто садистское мщенье.
Сколько садистов стоят по стойке смирно «на стороне закона» по всему миру и на самом деле служат своим инстинктам и комплексам. Здесь мы узнали — от заключенных, прошедших через руки различных полиций, — все, что творило гестапо, что творили эсэсовцы и эсэсовки в лагерях с заключенными, что творили итальянские оккупационные полицейские, что венгерские (которые особенно любили бить по ступням, по-турецки, и истязать женщин), о болгарских мы еще узнали — и было много схожего, несмотря на специфику, частотность и излюбленность различных методов. Мы узнали и о подобной деятельности квислинговских полиций на родине, которые не зря внушали страх и трепет. Однако они исчезли, шеф политической полиции моего родного города висел как раз под окном камеры, о которой я рассказываю. Но садисты в полициях не исчезли.
И пусть английские демократы и американские любители свободы не прячут свои головы в песок, как страусы. Я получил полное описание подключения англичанами электричества к нашим людям в Триесте: один провод на язык, другой на яйца — и ты бьешься на земле, как рыба на берегу. И описание американской накачки водой, раздувающей кишки, — и это, говорят, невыносимо больно, но потом совершенно незаметно (чтобы жертва не побежала к врачу за освидетельствованием). А русские методы (подобные нашим, только — по всей видимости — здесь меньше личностного садизма; система старше). И мучения в Иностранном легионе. В военных тюрьмах в бывшем Индокитае. Специальные китайские методы. Мучения в испанских тюрьмах во время гражданской войны (на обеих сторонах). Об Африке я вообще не буду говорить, об этом получилась бы отдельная книга, почти как и об Азии. Об Австралии я не слышал ничего, странно.
Позитивные вещи я узнал, собственно, только о швейцарских и шведских тюрьмах. Над швейцарскими расследованиями мы — в той атмосфере ужаса — могли от души посмеяться и почувствовать тоску по тому ухоженному зданию, в котором у подозреваемого комната, прекрасно оснащенная, он получает еду à la carte (если у него есть деньги) и выходит посидеть на солнце на скамеечке перед зданием. Если я пропустил французов, то не из-за моих симпатий к Вийону или даже к Французской революции, наоборот — потому что есть уже много книг о Французской Гвиане (Чертовых островах). Мне жаль, что я ничего не узнал о португальских методах, которые, как говорят, еще хуже, чем испанские.
Если в какой-то цивилизации весь мир находится в когтях полицейских зверей, которым доверена охрана закона, — этот общественный «порядок» достоин презрения. Меня никогда не задевало, если жандарм с садистскими наклонностями говорил мне «ученая бестолочь», я и вправду ученый, а доказательством тому, что я бестолочь, является то, что достойные люди не попадают на столько лет в тюрьму. И при всех разговорах о человеке с большой буквы и о социалистическом гуманизме — подобные методы характерны для двойной морали предателей. Касаясь истории наших тюрем и описывая лагеря для информбюроевцев, я должен буду вернуться к этому, хотя очень тяжело достоверно описывать события и состояния, которых человек не пережил сам.