этот бывший студент (и партизан, прежний христианский социалист) писал характеристики людям, с которыми знакомился в тюрьме, и его как сотрудника очень ценили в администрации. Особый зуб он точил на своих прежних партизанских товарищей и информбюроевцев. По отношению к священникам и оккупационным деликтам он вел себя более дружески. «Офелия» мне тонким женским голоском рассказывала, как она его любила, но он ее все-таки предал («а ведь я его так люби-и-и-и-и-ил»), «Офелия» тоже бывала порота по голой заднице, когда «шеф» воспитывал ее. Поскольку «Гамлет» столько рассказывал несчастной «Офелии» обо мне, что та хотела в новых обстоятельствах сблизиться со мной. Я еле от нее открестился.
Как бомба взорвалась новость о побеге четырех из тюрьмы на севере; двоих поймали во время бегства, одного застрелили, но одному удалось уйти через границу.
Застрелен был тот, в чью честь я сочинил «Салют расстрелянному каторжанину», Виктор, которому в застенках я так симпатизировал. Уже позже, когда я говорил с одним из задержанных и еще с некоторыми людьми, я воссоздал картину трагедии целиком.
Идея принадлежала Виктору и была исключительной, но в ней был один изъян, их и сгубивший. Виктор был осужден на 15 лет. Партизан, лейтенант, после войны он повздорил с местной политической полицией, поскольку выступал против ее послевоенных методов. Его арестовали — и он сбежал. Он бродил по лесам и деревням и в неком трактире распространял антигосударственную пропаганду. Его арестовали снова и приговорили к смерти. Он опять сбежал, его снова поймали. Теперь он оказался перед военным трибуналом. Благодаря стараниям военного адвоката, углубившегося в его детство (нужда) и взросление (рабочий на рудниках) и откопавшего отличные военные характеристики из партизанского периода, в заключение разъяснившего его открытый характер и чувство справедливости, — Виктор получил в общей сложности 15 лет. В тюрьме из-за упрямства он большую часть времени проводил в изоляторах. Мы познакомились как раз когда его выпустили из одиночки. Мы все знали о нем уже раньше, поскольку ни одна администрация не могла запретить ему петь (приятным баритоном) у окон. Это был атлетического сложения человек среднего роста, сердцем мягкий добряк, но со страшной медвежьей силой в руках. Было известно, что кого-то он прижал к себе и сломал ему несколько ребер, потому что тот в ссоре бросил окурок ему в голову. К тому же он писал стихи, исключительно о свободе; правда, хотя в разговоре он был прям и проницателен, его стихи были полны восторженных книжных фраз. В товарищи Виктор выбрал себе двух политических, оба — «новые деликты»: эмигрантский курьер Ади и какой-то симпатичный парень, которого я вообще никогда не видел говорящим. Четвертым он подключил некого толстого уголовника Леопольда. Все четверо подали заявления на участие в культуре, чтобы иметь возможность приходить в актовый зал. Там Виктор обучал их. Они прыгали с хоров вниз; это было чертовски высоко, думаю, не менее восьми метров. Леопольд боялся этих прыжков. Они всего лишь раз заставили его прыгнуть, да и тогда он был полумертв от страха. «Когда будет нужно, прыгну», — сказал. И именно на этом все запнулось, и еще на кое-чем, что было сложно ожидать в подобном случае. План был хорош. Тогда ремонтировали фасад одного из корпусов, и там стояла довольно длинная лестница. Во время прогулки все четверо тайком отдалились от прочих, шли медленно — с какими-то бумагами в руках, будто бы их послали для снятия каких-то мерок — к лестнице, взяли ее, медленно прошли с нею через весь двор, потом побежали, прислонили лестницу к стене — достаточно удаленной от сторожевых вышек, — быстро залезли на стену и прыгнули на волю. Трое прыгнули удачно, четвертый — Леопольд — сломал себе ногу. Первые двое были уже далеко — встреча в оговоренном месте, в лесу у города, лес находился на холме и был виден с верхних этажей тюрьмы, — третий, обернувшись, увидал, что случилось с Леопольдом. Он вернулся, подхватил его и потащил за собой. Третий был Ади, как курьер-нелегал хорошо знавший границу, он должен был показать место, где бы они могли безопасно бежать в соседнюю Австрию. Охранники на вышках подняли тревогу, за сбежавшими уже отправилась «потера»[61]. Совсем немного им оставалось до леса, когда преследователи догнали их и схватили. Ади, помогая Леопольду, провалил реализацию плана.
Некоторые сокамерники позже, когда спустя месяцы он вернулся к ним, отчитывали его за глупость, дескать, любой умный человек бросил бы эту бестолочь со сломанной ногой и бежал. Ади не отвечал. О двух других мы ничего не слышали несколько дней. Но потом ночью привезли тело Виктора.
Чистильщик одиночного корпуса, тот бывший чистильщик в отделении смертников (серебряно-серые глаза в черных впадинах, во время войны — гестаповец), при случае мне рассказал, каким был Виктор в мертвецкой — нетронутый, кроме целого пучка стреляных ран в нижней части тела — как-то так внутри паха, костей бедра. Очевидно, автомат, совсем рядом, спереди. Когда стирали одежду Виктора, в ткани насчитали больше двадцати пулевых отверстий. Говорили, что он убит при попытке к бегству. Но все пули — как уже было сказано — были выпущены спереди и с очень близкого расстояния, поскольку даже одежда была подпалена.
Следовательно, пойман и убит — бог знает, когда и как. Ясно, что Виктор и тот, что перешел через границу, некий Пеклар, не знали о безопасных переходах, границу же сразу после их побега заблокировали. Значит, Виктор попал в засаду. Ади, пойманного, допрашивали с применением самых сильных средств, чтобы рассказал, где встреча у сбежавших. Он выдумал назвать родной край и отправил их туда. Чтобы у сбежавших было чуть больше времени. Это дело не оставляло меня в покое. Я стал сдвигать акценты на сведениях, собранных мною. Если бы его хотели застелить, пули бы полетели ему в грудь, в голову, повсюду, только не туда, куда он получил плотную очередь. Хорошо зная нрав Виктора, я для себя реконструировал происшествие так. Кто-то целился автоматом Виктору в грудь. Виктор неожиданно ударил по дулу, чтобы выбить его вниз вправо. Вероятно, руки у него были подняты, движение длилось на долю мгновения дольше, человек с автоматом выстрелил, автомат был поставлен на автоматическую очередь. Виктор получил плотный сноп пуль в нижнюю правую часть корпуса, что было смертельно.
Бог знает, которым был по счету этот побег среди его славных побегов из тюрем. Во время войны он был захвачен как партизан и присоединен к сотням заложников, которых близ Целья повесили на придорожных яблонях — как месть за партизанское нападение на немецкий автомобиль, в котором был смертельно ранен кто-то из высших офицеров. Он уже стоял под яблоней, когда прибыл курьер на мотоцикле и его отвезли обратно в тюрьму. За него вступилась его прежняя девушка, которая теперь ходила с одним из шефов гестапо. Благодаря дерзкому побегу он спасся от транспортировки в Дахау. И снова отправился в лес, откуда вернулся с наградами. Как чрезвычайное время перемалывает людей! В краткий период времени — за семь лет — ты мог стать всем и ничем одновременно и по очереди, в 1941 году ты был преступником по королевскому закону о защите государства, в годы войны ты мог быть всем — это зависело лишь от обстоятельств (герой в лесу — труп в руках гестапо, кавалер орденов Муссолини и Гитлера — осужденный на смерть в руках партизан, белогардистский святой мученик — квислингская свинья в глазах сторонников Освободительного фронта, любые возможности на выбор), после войны обстоятельства изменились, но опять у тебя было много противоположных возможностей, из-за ерунды ты мог из заслуженного борца превратиться в антинародный элемент, многие ОЗ (ОФ — сокращение для известного Освободительного фронта, — а ОЗ на народном языке означает «осторожную задницу» во время войны), то есть многие «осторожные задницы», стали заслуженными борцами за социализм, клерикалы становились партийными борцами (чего, естественно, ни одна революция не может — или же не хочет — избежать), и после 1948 года мог бывший народный герой за одну ночь стать информбюроевским преступником против народа и государства. Это диалектика политики.
Каждый из приведенных случаев имеет некую квалификацию в неком политическом прейскуранте. Человек же пусть поищет среди всех предлагаемых прейскурантов собственное место, откроет свой путь и свою настоящую цену, и не только мыслящий человек, но и деревенский дурачок, ведь такие резкие, быстрые перипетии не щадят никого.
Я слышал об интересном случае в тюрьме на севере. В один прекрасный день останавливаются два больших лимузина перед тюрьмой, и из первого автомобиля выскакивают несколько офицеров, а из второго — военный водитель, который быстро открывает заднюю дверцу — откуда, исполненный достоинства, выходит генерал высокого роста, красавец, на вид около тридцати пяти лет. Тюремная администрация онемела от страха: какова цель этой офицерской экспедиции? Сопровождающие обступили генерала, у которого на груди, на видном месте был знак народного героя. Вошли в административное здание, не обращая внимания на охранника. Оказалось, что генерал приехал навестить брата-арестанта, настроенного против режима и пойманного на границе, когда намеревался нелегально перебраться на Запад (не знаю, сколько лет ему за это дали). Того я знал хорошо, это был вполне симпатичный парень, среднего роста, но широкоплечий, спортсмен, золотая медаль Республики Сербия в боксе (полусредняя весовая категория). Те, из тюремного персонала, его быстро позвали, а потом удалились и оставили арестанта одного с братом и его сопровождением.
С этого момента и далее я вынужден полагаться на надзирателей-слухачей, которые об этом рассказывали мастерам в тюремных мастерских. Офицеры из сопровождения открыли портфели, на столе оказались бутылки и отменная домашняя еда. Братья начали весело подначивать друг друга, так что комната тряслась от смеха. Ни одного наставления ни с одной стороны. В конце на прощание перед всем тюремным персоналом, собравшимся посмотреть вблизи героя-генерала, человек в униформе величайшей чести в стране обнял человека в одежде величайшего позора. Разумеется, это было чем-то абсолютно иным, нежели событие, также мне известное: когда двоюродный брат на высоком посту велел арестовать и устроить неприятности двоюродной сестре, поскольку она в целом не соглашалась с его неожиданным антирусским и антибольщевицким превращением.