История о двух братьях особенно понравилась заключенному, арестованному дословно за Девятую симфонию Бетховена. По профессии он был служащий нижнего звена, но от природы проницательный человек и большой пацифист. Он был за все, что успокаивает людей, — и против всего, что становится причиной ссор в мире. Величайшим злом человечества он провозгласил ревность. Он разглашал, сколько людей погибло уже в «Илиаде» Гомера только потому, что какой-то грек ревновал прекрасную Елену к какому-то троянцу. Здесь ему невозможно было возразить. Он знал наизусть начало «Илиады».
«Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына, грозный, который ахеянам тысячи бедствий соделал: многие души могучие славных героев низринул в мрачный Аид и самих распростер их в корысть плотоядным птицам окрестным и псам…»
Ревность уничтожала семьи, доводила людей до преступлений, до братоубийства, разъедала общества и — даже — становилась причиной войн. Без ревности мир был бы другим. Яги не подстрекали бы Отелл, Отеллы не убивали бы Дездемон. Братья не возненавидели бы друг друга. Браки были бы счастливее. Дети не наблюдали бы трагедий между родителями. Даже обеих мировых войн не случилось бы — по его мнению, обычная ревность может перерасти в ревность между народами и государствами, и даже между коалициями. Особенно он презирал сокамерника, из ревности убившего жену и ее любовника, да еще и в заключении твердившего, что ему никогда не будет жаль (ему жаль только, что у них было по одной жизни, а не по семь, чтобы отбирать их одну за другой!).
Но этот был таким ярым антиревнивцем, что обратил на себя мое внимание, особенно когда сказал, что и сам женат и его совсем не беспокоит, если жена даст другому, — он будет любить ее только еще больше. Он пригласил нас навестить его, естественно, по одному, когда выйдем из застенков, — и будем скакать на ней без страха и забот. И чтоб мы не думали, что, дескать, она нехороша, он описал ее так, что у многих потекли слюни.
Я отметил его для себя, чтобы при возможности рассмотреть несколько поближе. Я рассказал ему историю о двух друзьях, по преданию их звали Кандавл и Гиг; первый показал второму обнаженную жену, когда та спала, второй возжелал ее и убил первого, забрав у него и жену, и престол (дело в том, что Кандавл был царем). Первая часть рассказа моему собеседнику понравилась, а вторая совсем нет. Он считал, что настоящие люди могут договориться обо всем без злобы, коварства и тем более преступления. Он вообще не скрывал, что жена не радует его, если она не нравится (сначала он сказал так) кому-нибудь еще. Потом время от времени он сам искал моего общества и рассказами о своих забавах с женой и ее любовниками готовил меня к тому времени, когда «мы выйдем на волю и немного повеселимся, чтобы позабыть все плохое». Чем дальше, тем раскованнее он становился.
— Что способствует жизни? — спрашивал он и отвечал: — Хорошая еда, стаканчик в приятной компании, какая-нибудь шутка и веселье без напряжения.
Как такой человек оказался в этих стенах в качестве политического осужденного? Девятая симфония Бетховена! Она подвела его под статью о вражеской пропаганде. Когда он немного «под парами», то любит рассказывать анекдоты. В большой компании он рассказал несколько анекдотов, слышанных им раньше, на следующий день за ним пришли два молодых человека, во время следствия оказалось, что они давно уже держали его на заметке; знали они и то, что он говорил о выборах. За эту шутку они на него особенно ополчились. Приходит один высший функционер (конечно, он назвал его по имени; о нем шла молва, что он необразован) с женой на концерт. Концерт уже начался, и функционер спрашивает билетера: «А что играют?» Тот отвечает: «Девятую симфонию Бетховена». Функционер оборачивается к жене и раздраженно говорит: «Говорил я тебе, не валандайся, как мокрая курица, — видишь, на восемь мы уже опоздали!»
У моего визави было время для размышлений о жизни. Он решил: когда выйду на волю, на работу больше не пойду, да еще дома выгляну за дверь квартиры, прежде чем пернуть; но от забав не откажусь; если жене нравится, мне нравится и другу нравится, четвертому нечего вмешиваться в наши дела. У него сильнее всего подходило, когда он видел, как другой надраивает его жену. И еще веселье, если избранник пока не догадывается, что будет, — тогда этот возбуждает его, демонстрируя жену по частям. Когда они путешествовали по Италии, он купил лифтера — третьим. Он дурманил меня приторными хвалебными речами о чарах жены (это ему было нужно для вечернего онанизма); при этом он не становился пошлым, он рассказывал о переменах в ее лице во время всей игры, о том, что в начале при легком обнажении она всегда заливается румянцем, потом лицо ее немного напрягается и багровеет, а в глазах появляется блеск полузатушенного угля, тот устало-живой отблеск сумасшествия, — всего этого в ней больше нет, если она с мужчиной, с которым уже однажды спала. И тогда и у него появляется ощущение, будто ее у него еще никогда не было, он начинает смотреть на нее и испытывать чувства и фантазии, как в первый раз. Все его теории о войнах из-за ревности — прояснились.
Мне тоже припомнилось одно происшествие, во время которого у меня появились какие-то смутные ощущения. Мы развлекались у одной знакомой супружеской пары, в конце мы остались втроем, потом муж стал дремать и ушел спать в соседнюю комнату, а жена мне все подливала; она была очень приветливой, и я ее на диване хорошенько отделал. Поскольку позже я еще не раз слышал о таких делах… конечно, чертяка смотрел в замочную скважину… если у него не было еще лучшего наблюдательного пункта.
Когда мы, два шестнадцатилетних школьника, по-скаутски пешком шли на море, переночевали у лесника. Тот напился и раздел молодую красивую жену перед нами.
У эскимосов считается гостеприимным предложить гостю свою жену. У мормонов у нескольких мужчин была одна женщина, разумеется, из-за нехватки.
Черт, ведь много этого в мире, этой «борьбы против ревности». Иногда прелесть в том, что мужчина раздевает женщину перед другой женщиной, но это возбуждает только, если хотя бы одна из двух тоже возбуждена. А как быть с тем гомосексуалом, демонстрировавшим на члене акт обнаженной женщины?
Подростком я был на каникулах на острове в Далмации. Мы купались в окруженном лесом заливе с песчаным дном и прозрачной зелено-голубой водой. Там был один парень немного постарше, ему было уже около шестнадцати лет, который выбрал меня как компаньона для игр и доверенное лицо. Тайно он водил меня через рощу, чтобы мы могли сзади подобраться к женскому туалету. К деревянной стене был прикреплен большой кусок ткани от козырька крыши. Мы лезли под него, там была дырка в стене — рядом еще одна. Туалет был зажат в ряду кабинок. Когда приближалась женщина, мы, затаившись, смотрели, как она снимала купальник или спускала его вниз и оправлялась по-своему. Мы смотрели на толстых и тонких, старых и молодых; особую радость ему доставляла высокая, с вполне округлыми формами и русыми волосами, про которую он знал, что она «приходит около одиннадцати каждый день». Сначала все это вместе взятое мне казалось таким смешным, что я едва сдерживал смех. Однажды я чуть было не фыркнул вслух, если бы тот не зажал мне рот. Он воспринимал все это ссанье, сранье и пердеж абсолютно серьезно. Неожиданно я заметил, как он стянул свои плавки и, глядя на все это, онанирует. Он знал, что я наблюдаю за ним, но это будто приводило его в еще большее возбуждение. Когда однажды я не захотел с игры в мяч уйти с ним на представление, он разозлился и был очень обижен в тот день. Зачем я ему был нужен? Практически — он тоже раздевал своих женщин передо мной.
Об оргиях в больших компаниях я тоже размышлял. Не лежит ли в основе скрытое гомосексуальное удовлетворение, хотя иногда абсолютно подсознательное?
7
Я должен был идти на рапорт к начальнику тюрьмы, поскольку надзиратель доложил о несоблюдении мною дисциплины во время прогулки.
Мы собирали рядом со стеной первые искривленные одуванчики, чтобы, вернувшись в камеру, с лимоном и жиром сделать салат. Я отказывался выбросить эти собранные одуванчики. Бунт есть бунт, маленький или большой, повод не важен. Я вошел в большую комнату, где за столом сидел маленький человек с ничего не выражающим лицом, надзиратель вышел и закрыл за собой дверь. Я медленно направился к столу, но тот на вид едва приметный человек за столом рассвирепел. С побагровевшим лицом он начал кричать:
— Назад! Назад, я сказал, Левитан! Там у двери стойте! Левитан, что вы вообще о себе думаете?? А??
Он на самом деле застал меня врасплох — я медленно вернулся к двери и встал там, скрестив руки на животе. Тот взбесился окончательно, ударил кулаком по столу и заорал:
— Вы будете стоять «смирно» передо мной, Левитан, или нет? «Смирно», я сказал!
Я убрал руки с живота и стал смотреть ему в глаза, пока тот не сдался. Когда он отвел взгляд, то прямо хрипел от едва сдерживаемой ярости, причину которой я не мог разгадать. Он говорил:
— Мы научим вас манерам, Левитан! На то, что вы себе позволяете, не осмеливается ни один осужденный в этом здании! Вы думаете, у нас нет средств для воспитания таких «элементов»? Вы кончите там! Там, где вам место, Левитан! — Он указал большим пальцем руки вниз в пол, как римский император на арене. Это его немного успокоило. — Почему вы сопротивляетесь надзирателям?
Я: что не сопротивляюсь. Он опять впал в бешенство, назначил мне наказания прямо по списку и с яростным «марш!» выгнал из комнаты. Надзиратель с недрогнувшим лицом и без слов отвел меня назад в камеру. Однако через несколько дней — «Левитан, возьмите все свои вещи!» и на склад, цепи, ожидание и все, что положено.
Остров попугаев, следовательно, в своем плавании я оставил за собой позади; как называется земля передо мной, я не знал, я назову ее по Конфуцию, единственному из философов учившему: есть на свете и неисправимо испорченные люди.
А тот начальник, или стоящие над ним, собственно, оказался мне полезен.