Вокруг Амазонки, значит, не только змеи и ядовитые стрелы — там, в джунглях, подстерегают абсолютно неизвестные чудовища. Нечего успокаивать себя, что это лишь призраки измученного духа. Утром я завидовал тем сокамерникам, которые не слышали рассказа о солнечных островах и даже не подозревали о них. Позже — на свободе — я слышал о тех лагерях еще более страшные вещи, но мир не обрушился.
Прошло несколько дней, прежде чем я собрался и описал следующее происшествие в стихах, ведь жизнь — пусть и за решетками — течет дальше.
В нашу камеру несколько дней назад попал веселый крендель, наделавший шуму, как пара жеребцов. Он тотчас же увидел знакомого, был ему очень рад и не сходя с места стал ему говорить о Мире. И с тех пор они говорят о Мире каждый долгий вечер, уже серьезно поссорившись из-за нее. Прибывший утверждает, что она весит шестьдесят пять кило и что теперь замужество — единственная ее цель. А тот, другой, — что он ее взвешивал сам, и что хорошо ее знает, и что ей дела нет ни до очага, ни до порядка, ни до мужа. Теперь мы знаем ее груди, округлые икры и тонкую талию, теперь мы знаем Мирины бедра и даже запах ее волос. Мы представляем себе, какая она голышом и какие у нее платья, мы представляем себе, как она горяча и как ей больше всего нравится отдаваться. У нее шаловливый язык, сочные уста и белые зубы, она очень любит раздеться и распустить волосы до пола. Любит носить какое-нибудь платьице, а внизу ничего; если выпьет стаканчик, становится дикой как черт — тогда вправду надо быть мужиком с половиной, но стоит отдать ей должное — потом не жалеешь. Плохо, что вдруг укусит, да еще куда — и какие слова знает, ничего не стыдится. Если Мира идет по улице, все смотрят за ней, ее груди стоят, как две крутых скалы. И когда про нее сплетничают, Мира только усмехается, ведь она знает, что злобствует тот, кто зря за ней волочится. Мы знаем все ее части спереди, мы знаем все ее части сзади, она стоит среди камеры нашей как щедрая весна, рассыпающая свои цветы, но без плодов, Мира тревожит одиночество среди серых стен. Одним утром старик посмеивается: «Ох, Мира, чертов цветок, сегодня ночью мне снилось, что лежу я с ней в обнимку».
Весна в тюрьме мучительна, надо убивать в себе пробивающиеся ростки, чтобы не лопнули мозги. Лето — горячий сотейник, где готовится человеческая оболочка и ее содержимое. Осень полна ужаса перед приближающейся зимой. А зима — это удвоение всего плохого, ведь к ожиданию освобождения должно добавиться ожидание новой весны. Межсезонья полны психических кризисов из-за быстрых изменений в атмосфере и неожиданных скачков давления в воздухе.
Сквозь кризис межсезонья из весны в лето я пробивался, записывая стихи, которые я знал наизусть и которые обозначали отдельные периоды с зимы до лета.
СЕМНАДЦАТОЕ МАРТА: Сегодня птицы первые вернулись. / Часу в десятом гомон прилетевших, / призывы, крики слышал я и с улиц / проснувшихся собак лай ошалевший.
ПТИЦЫ, ПТИЦЫ: Ночами с юга прилетают птицы / по старому пути через Любляну. / Слепой птенец в моей груди стучится, / на крыльях сеть распутывать не стану. / А серым утром он уж утомится, / падет ничком, задев былую рану. / Когда же птицы повернутся к югу, / не разобьется ли моя пичуга?..
МЫСЛЬ О ЛЕТЕ: Нет, нет, и не мечтай о летней сласти, / уж время вышло, снова боль тревожит, / поройся в памяти, грядут напасти — / и новый день желанья уничтожит. / Вот грёз плоды — бродяге не украсть их, / взгляни, как пустота надежды гложет! / Как воробей, посмейся: ночь, темно, — / бросайся днем на каждое зерно.
ТРИ ВЕЧНОСТИ: 1. — Вдруг пробужденье, тьма, пропали чувства, / тяжелая, тупая бесконечность; / безвременье, вокруг и всюду пусто / и тихо, надо всем простерлась вечность. 2. — Кровь как во льду кипит, морочит бденье, / сна нет, былое, мук грядущих встречность, / парад уродств, несносное горенье, / гнев, приступ вожделенья, / злая вечность. В. — Из снов иду с тобою в день весенний, / осознан путь, ясна, спокойна вечность, / веселость красок, хрупкий мост в забвенье, / и чувств обман, / и счастье, и беспечность.
YO SÉ LA MUERTE CIERTA A TODAS CRIATURAS[63]: — Знаю, что смерть всем живым уготована, / губы кричат и рука защищается, / будет минута, что всё усмирит: / гниль, прах и пепел согласно молчат. / Знаю, попали пророки в забвенье, / кесари, пахари, сонмы красавиц, / след их имен уж давно незаметен. / Знаю, что смерть всем живым уготована, / мы ляжем в могилу, однако посевы наследует род, — / дуб упадет, но побеги его остаются, / в Мысли всеобщей мысль не умрет никогда.
ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ: Носили сны нам и тьму, и счастье, / дурман, отрезвленье — и ничего нет, / ушли, отработав невольничьей касте, / спокойно плыву я сквозь весь этот бред; / как знахарь горячке, я внемлю несчастью, / во тьме ожидаю завтрашний свет.
ПЕСНЯ О СВЯТОМ РОМУАЛЬДЕ начинается так: В четыреста лет, как я узнал, / умбрийские горцы хотели убить / Ромуальда, святого, в священном рвенье, / чтобы мощи предрагоценные / перед смертью в другие края не ушли, / что не стоят мужа святого…
Через опасные места в стене — так говорят альпинисты — надо «сплутовать».
Вот разговоры с отцом-иезуитом были настоящим делом.
— Есть два пункта, на которых останавливается человеческий ум, и наука не может ему помочь (по крайней мере на сегодняшнем уровне — нет): вопрос, касающийся силы, поддерживающей вселенский порядок, и вопрос перехода из неорганической клетки в органическую, — сказал я ему.
Он ответил, глядя перед собой, вниз, немного в сторону:
— У веры есть ответ: вселенский порядок поддерживает Бог, на второй вопрос вера отвечает — творение. Прежде всего собеседники должны договориться о предпосылках, из которых они исходят. Вы исходите из предпосылок научного метода, мы — из вероучения. Наука — продукт труда и логики, индукции и дедукции. А вера — это благодать. Кто наделен этой благодатью — счастлив. Однако мы нисколько не отрицаем науки, но и предания Святого Писания не нужно представлять себе дословно, мы можем воспринимать его как метафору. Учитывая относительность времени — эти семь дней, за которые Бог создал мир, могут быть громадными эпохами, и здесь мы приходим к согласию с эволюционными теориями, и даже с теорией происхождения видов, если хотите. Не нужно смотреть на вероучение сквозь очки деревенского священника.
— Тогда и в выражении «Бог» можно представлять себе метафору? Спиноза, например, выставил формулу «Deus sive natura», бог или, иначе сказать, природа.
— И в пантеизме есть подобные тенденции. Этот вопрос мы должны оставить развитию. Сейчас мы можем лишь констатировать, что пропасть, некогда разделившая верующих и неверующих, чем дальше, становится уже, — и вполне возможно, что в будущем, которое, очень вероятно, не так уж и далеко, вопрос веры или неверия в Бога как в принцип и исходную точку не будет больше разделять людей. Сегодня Папа Римский благосклонно относится к встречам руководителей различных мировых религий. Один очень проницательный мыслитель установил, что и атеизм по существу — это религия, только в ней наверху стоит не Бог — но Безбожие; однако у него есть догматы, как у религий, например, недоказуемая теория о неуничтожимости энергии. Если бы хотели доказать, дескать, что от горящей свечи действительно ничто не пропадает в ничто, то должны были бы дважды взвесить вселенную, один раз прежде чем зажечь свечу, во второй — когда свеча догорит. Насколько проникают религия или антирелигия (например, материализм атеистического типа) в вопрос исходной точки и содержания жизни, они помогают себе догмами недоказуемого характера — верой (как раз сейчас рушится догма о том, что материя — это последняя субстанция всего сущего; это дело выполняет за нас наука, сама физика, доказавшая, что существуют и нематериальные волны; также и религия с развитием психологии стала более аккуратной при объяснении человеческой души; это дело за вас выполняет целая плеяда наших современных теологов), однако бо́льшая часть деятельности как одного, так и другого течения направлена на деятельность, находящуюся по эту сторону: управление человеческой жизнью, проблемы способа и форм сосуществования, отношений между людьми. Подумайте только, что азиатские цивилизации не знают таких понятий, как «философия» и «религия», однако они поддерживают себя «поисками настоящего пути человека». Споры, конечно, будут длиться еще долгое время. — Один наш искушенный собрат, французский иезуит де Любак, в «Этюдах», где-то между 1946 и 1949 годами, написал, что вере угрожает величайшая опасность не от безбожия, но от нового гуманизма. В этом утверждении — неожиданное осознание уже известных понятий — и хороший инстинкт стремления к еще непознанному.
Мы говорили о насилии инквизиции, которую я именовал «предшественником» всех проявлений насилия тоталитарных систем в недавнем прошлом и ныне.
— Насилие в собственном обществе, государстве, — размышлял он вслух, — это часть любого общества; когда владеющий под угрозой, насилие вырастает из правовой санкции в государственный политический террор. Этого не избежало ни одно общество из античных времен, ведь вам известен процесс против Сократа… вам известны кровавые периоды в римской истории… я не знаю, почему бы средневековое церковное государство должно было стать исключением?
Я заметил ему, что и иезуитский порядок был орудием насилия.
— Средства иногда были действительно суровыми, — сказал он, — но посмотрите: там, куда пришли мы, крест остался!
Я перечислил ему несколько примеров священнослужителей в прошедшей братоубийственной войне: одни арестовывали (или позволяли арестовывать) людей, другие участвовали в пытках и даже в убийстве пленных.
— Эти люди нам принесли много вреда, — согласился он, — когда же мы избавим свои общества от такого сорта людей! В определенные эпохи на поверхности оказываются ведомые страстями и кровожадные люди, от которых обычно система очищается сама, когда в своем развитии переступает через них. Цинна и Гай Марий велели уничтожить свою полицейскую гвардию. Сталин приказал казнить ряд своих полицейских министров. Инквизиция пожрала своих детей так же, как и Французская революция. И у нас вы еще увидите перемены, когда придет время.