СНЫ ТРЕТЬЕГО МАРТА: В давних снах мне приснилось небо — и змея летящая, как на старинной картинке, — над самой землей летела змея, — с земли поднялся косматый поджарый лев, — змею он хватает лапами, зубами ее разрывает, — и в душе засияло счастье спасенья. — С любопытством я зажил солнечным утром. — Но день принес одну только новость: — снова кровь обрызгала стены, скончался пятый.
ДНЕВНЫЕ НОВОСТИ МАРТА: Серое небо, желтый дым, ползущий по земле, — снег постепенно тает, медленно капает с крыш, — большие вороны перелетают с окна на окно, — мерзким кошачьим голосом кричат. — Молот кузнечный поет. Резкий выстрел. — Воробьи уже вьют гнездо. Поезд проносится мимо. — Мы смотрим картинки в иллюстрированном журнале. — Английский актер, в выходном костюме, дает автографы. — Мы смеемся над тем, как он выглядит. Целая пропасть. — Конкурс памятников неизвестному — политическому узнику. — Вдруг новость: опять несут заключенного, — опять он вскрыл себе жилы. — По ночам говорят каторжане, кричат и бегут во сне, — нападают на крепости и города, — сражаются на фронтах. — Тощий хорват сошел с ума. Кричит и крушит.
ФИНИСОВЫ ВЕЧЕРНИЕ РАССКАЗЫ: Смеется плененный Финис — каждый вечер — иная песня, — лишь одной никогда — не меняться. — Две чудесные видятся мне сирены, — одна молча проходит мимо, юность — в синем сиянии водной пены, — вторая стоит предо мной бессловесно, — словно утро, чиста, свобода, — конец кошмара и бедствий. — Величайший ужас — сознанье, — предначертанья нет человеку, — ведь по установлению крутятся — миры, планеты, сезоны, — человек лишь без плана выслан в мир, — на примерно рассчитанный срок, — жертва тысяч случайностей, — что за ужас: быть брошенным средь миллионов — с урезанным временем, с неполной силой, — и с тоской, себе самому непонятной, — быть поставленным на распутье, — узнать один только путь — до следующего распутья: — скажи, человек, какими были упущенные пути? — Они навсегда неизвестны. — Смеется плененный Финис. — Все ночи я повторяюсь, горю — в минувших, снова оживших мгновеньях, — в них погружаюсь, — лишь когда в пламени пеплом я стану, — от этих картин во сне избавляюсь. — Уйду я в тот день — когда до конца повторюсь.
ФИНИСОВ САМООБМАН: Я создал себе еще одну правду, — правду до завтрашнего утра, — правду, которую я на заре разобью, — словно она стеклянной чашей была.
ФИНИС В ВОСПОМИНАНИЯХ БРОСАЕТСЯ В ПЕРВУЮ ЛЮБОВЬ СО ЗРЕЛОЙ ЖЕНЩИНОЙ. О, холодный озноб, что несется по жаркому телу. О, беспокойная дрожь первой близости. О, пьянящее безумье бегущих вод. О, скрытый испуг юноши, которому всё дозволено, перед кем все двери открыты, кого все соблазны зовут, юноши неискушенного испуг, что убивает желание. О, му́ка стеснения, незримых оков. О, смущенье неопытности, что пытается обмануть недремлющий глаз. О, рассерженность на самого себя, вглубь загнанный стон. О, пытливые ладони разбуженной женщины. О, неумолимый призыв пролит. О, погруженье во все водовороты, растворение в мутной реке, дикий прорыв в высоту, падение в глубину, уничтожение мысли. О, близящийся к небесам, мчащийся, праогонь праночи, изверженье ночного вулкана, синие и багровые всплески огня, ледяное сожженье, трепет, искры сверканье, покой.
Пленного Финиса я культивировал во всех формах. И всегда он смеялся. Каждый вечер он рассказывал одну историю, все вместе они назывались «Финисовы вечерние рассказы». В заключение его истории я написал по-английски: I, Jacob Levitan, strictly forbid Finis’s publishing in Slovenian. To be published in any foreign language if necessary[66].
Мне так была отвратительна наша народная смесь пуританства и разнузданности, распространенная во всех областях с католическим прошлым. У испанцев была страшная инквизиция и страшные ругательства (из шести наитягчайших оскорблений — palabras mayores[67] в испанском своде законов — четыре сексуальных, одно религиозное и одно социальное), а у нас — страшная, лицемерная моральная ожесточенность и притворное свинство в одном мешке. В православной среде, впрочем, тоже есть свое византийское двуличие, но создание собственной репутации за счет нравственного негодования по отношению к чужим грехам в такой мере не распространено (возможно также из-за того, что на попов не давит целибат). Я был чересчур космополитично настроен, чтобы проникать в глубины причин наших народных недостатков.
Они только наши? Я крепко призадумался над пушкинским письмом Чаадаеву, написанным почти 120 лет назад (я нашел его в старом журнале): «Это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всякому долгу, справедливости и правде, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству — поистине могут привести в отчаяние…» Это Пушкин писал о нас? Если я на самом деле когда-нибудь еще выйду из застенков и попаду к абсолютно нормальным землякам — они не сожгут меня на костре? Я не мог не улыбнуться, когда прочел, что сказал храбрый и за одну ночь прославившийся капитан Карлсен на тонущем корабле «Флаинг Энтерпрайз»:
— Меня охватывает страх, когда я думаю о прибытии в Плимут.
Ну, Одиссею потребовалось двадцать лет, чтобы добраться до дома, успокоил я себя. Поэт Арион спасся с помощью дельфина, Архилох на судне, Вийон, вероятно, пешком, Делавинь в каменном мешке сгинул, Джакопо едва выпутался из сетей.
Однако от реальности и сознания невозможно убежать. Беги в зимнюю спячку и сыграй медведя в берлоге, замри, как лягушка в грязи, обмани самого себя, играй сквозь злые времена — всегда наступает момент вынужденной ясности, да, подлинного всевидения, всеощущения, всеведения: тогда человек расплачивается за то, что спал, сбегал, лгал самому себе.
Человек выходит ранним, полным жизни утром с дачи, где свои ощущения он намазал золотой пеной, и вдруг оборачивается: мир стоит перед ним, как окаменевший лес, теперь он видит все вещи, людей и мгновенья — и самого себя — в безжалостной реальности, в истинной ценности тысячелетий, в подлинном цвете бренности.
В мае я отбыл с мертвого променада под охраной и среди коридоров и лестниц, между зарешеченными тюремными окнами, среди скромных пучков солнечного света, ниспадавшего на пол, передо мной предстало кристально ясное, безжалостное мгновенье: осознание того, где я и что со мной происходит.
В июне, когда я ранним утром слушал первое чириканье воробьев, когда еще солнце готовилось залить светом нагромождения домов, это мгновенье неожиданно повторилось. Это мгновения, в которые человек стареет, а волосы его седеют, мгновения, убивающие ощущение молодости и наполненности жизнью. При взгляде на окаменевший в самых гротескных положениях мир пробуждается смех в глубине души человека, который слишком много видел. В этой ясности нет никакой печальной значительности, никакой натянутой важности, лишь одни смешные факты, один подле другого. Эта ясность — одна из последних тайн, хранимая для тех, кто принес с собой в мир ключ от нее. Мир, защищаясь от нее, огородил себя стенами незнания и рвения ради меньших целей. Здесь любое разъяснение тщетно, любое толкование бесплодно. Кто не видел, не поймет. Кто видел — все равно, говорит он или молчит.
Человек живет — то есть идет по какой-то дороге, тысячами веревочек и ниточек привязанный к какой-то среде, потом к какому-то миру (образование и воспитание как привычек, так законов), к какой-то планете, к какой-то вселенной — и не может ни на миг здесь остановиться, вплоть до перехода из органического мира в неорганический. У него есть тело, члены, эта рука, устройство которой и функции ты можешь узнать из медицинского учебника и из собственного опыта, у него есть детородный орган, мужской или женский, или иногда оба, кровоток, нервы, чувства и мысль, инстинкт и сознание, воля и желание. И этим он должен наполнить свое время в некой среде. Среда ставит ограничения, стены, табу, индивидуум пробивается через них или к ним приспосабливается.
И потом говорят: этот человек — такой-то и такой-то. Заключенный номер тысяча пятьсот восемьдесят семь, например.
Где лестницы из лунного света, приставленные к звездам, для вознесения мысли? Где ясные небеса для душ спасенных, где облака перемешаны со светилами и на каждой звезде едет странствующий мыслитель все выше в горние небеса? Где пылающие солнечные колеса, катящиеся в бесконечную синеву, где ждет счастье, последнее и высочайшее? Где самая высокая вершина вознесения?
НА СВЯТУЮ СОФИЮ («мокрая Сонька» после «ледяных мужей» Панкратия, Серватия и Вонифатия): Человек у окна за железной решеткой не дышит. Он живет для того, чтоб его время длилось, живет в насмешку над мыслью о назначении человека и о смысле его пути. Где-то на островах в Северном море стоят в это утро — во славу святой Софии — пингвины так просто, на берегу, под покровом дождя, уставившись в море без линии горизонта. Где-то в зарослях джунглей лежат мокрые тигры и лижут грязные лапы. Лошади на обширном лугу стоят, головы опустив, как вкопанные, и дождь струится у них по гривам. Лодки лежат у туманных причалов. Но, может, в Лас-Пальмасе зреют бананы жарким солнечным утром, не зная о нравственной старой Софии? Кто знает? Запоём этим утром во славу святой Софии и ее ледяных возлюбленных, и все плотские мысли, желанья, картины всех наслаждений — да сгинут. Пеплом посыплем мы грешные головы, песнь запоем, величавую, старой веры, восславим мы покровителей нашей земли.
Прежде всего защитим себя от равнодушия, того глубокого, истинного равнодушия, в котором нет места для вдохновения или мятежа. Защитим себя и от повторяющегося однообразия, уже убившего столько душ в застенках! Idem non sit idem — то же самое пусть не будет тем же самым, покуда внутри нас есть возможность любую вещь изменить по-своему!
Я разговаривал с надзирателем, иногда приносившим и относившим что-нибудь, впрочем, страшно боясь, но у него была большая семья и маленькая зарплата, настолько маленькая, что я изумился.
Из двух возможностей примитивного господства — террор или подкуп — я, стало быть, выбрал вторую, она дороже, но лучше выглядит. Он пожаловался мне, как в этих стенах его одолел ревматизм, и неслабый. Нажил себе много врагов, в родной деревне на него смотрят косо, поскольку он — жандарм, начальство им недовольно из-за уступчивости по отношению к заключенным, а заключенные за каждый рапорт грозят ему мщением по отбытии наказания (теперь они, особенно вновь прибывшие юнцы, даже намекают, раньше бы не осмелились). Правдой оказалась и новость, которая разнес