лась по тюрьме: как один из крепких надзирателей был убит в трактире, виновный — отпущенный на свободу бывший арестант — перебрался через границу, и австрийцы не хотят его возвращать, дескать, он — политический беженец.
Жандармов тоже жрут те же самые стены, одолевает тот же самый ревматизм, они боятся той же самой полиции.
Конечно, кошка с кухни, куда-то крадущаяся, серо-грязная, отличается от кошек с воли, но она также возникает из-за угла как тень.
Голуби прилетают весной на фасады тюрьмы и за несколько месяцев до зимы преображаются. Это не выдумка: здесь еда плохая, крошек на окнах мало, поэтому прилетают только самые ленивые голуби, больные и всклокоченные, но и эти должны все время быть начеку, чтобы не вылезла из тюрьмы рука или железный крюк. Сколько их уже закончили свой путь в арестантских желудках, в том числе и сырыми.
Когда на зиму голуби улетают, прилетают вороны и вороны, эти черти, которые только отвратительно кричат, насмехаются, но несъедобны (разве только очень молоденькие).
Под козырьками любят селиться филины, сычи и совы, будто бы их расставляла администрация; многих из заключенных, не только суеверных, пронзает зловещее уханье в ночи.
Настает время, когда заключенный в мгновенье видит всех существ, которых уничтожают застенки, в одном и том же свете. Будто мы плаваем в одной и той же страшной грязи, в посудине, из которой никак не можем выбраться, потому что у нее гладкие стены. Мы все барахтаемся и пробиваемся к стене, которая нас вновь сбрасывает с себя, как мухи в тазу.
Мы знаем сказку о двух лягушках, упавших в молоко, одна думает «здесь нет спасенья», глубоко вдыхает в себя молоко, уходит на дно и тонет, а другая бьет и бьет лапками, молоко сбивается в масло, она залезает на комочек, как на остров, утром ее видит кухарка и с отвращением выбрасывает за окно, и она скачет прочь по своим делам.
Но грязь, в которой плаваем мы, подобна холодным жирным помоям, где невозможно создать острова. Время когтями расцарапывает борозды на лицах заключенных и жандармов, необычное состояние выматывает и людей, и животных, клопы жрут и заключенных, и дежурных надзирателей. Даже к паукам на окнах заключенный может почувствовать жалость в такие минуты. И начинает рассматривать маленькие лучики света в душах, искорки жизненной силы в глазах и жестах, ищет и находит что-то доброе, приятное, симпатичное или достойное сочувствия в каждом существе.
В тот момент я почувствовал смерть растений, когда садовая команда тяпками перекапывала песок во дворе и убивала маленькую травку, подорожники и одуванчики, бог знает откуда переселившиеся в мертвый мир, возможно, как Икары, по воздуху. Я почувствовал их подрубленные корешки.
В таком опасном состоянии человеку проще всего поддаться провокатору. Даже в самом отвратительном сокамернике он пытается найти следы чего-то положительного — этот храбро сражается, чтобы скоротать наши дни, — рассказывает пусть и плохие шутки, но старается, этого возвышает привязанность к семье, любовь к ребенку, того — любовь к животным, этот изможден, тот жизнелюбив, этот любит музыку, того сжигает отсутствие женщины, у этого есть чистые воспоминания о юности, тот восхищается природой, этот тихий и вежливый, тот шумно развенчивает величие жандармов; к такому всепониманию примешиваются сильные смягчающие обстоятельства: невежество, плохое воспитание и плохие примеры уже в семье, нужда и бедность, унаследованный агрессивный темперамент, ограниченность и необразованность, влияния, окружение, непонимание исторического момента, разрушавшего одну мораль, но другую не сумевшего поставить на ее место; при этом в помощь целый ряд мыслителей (например, Салакру: «Трагедия нашего времени в том, что утеряна какая-либо дисциплина…» Я люблю порядок, потому что он чист. Я хотел бы жить во время, управляемое ясной моралью, чтобы и сам человек был ясен. Это образец Запада. Восток не будет способен построить моральный фундамент, пока мораль будет относительной, подчиненной исключительно «политике дня», как сказал мне проницательный австрийский коммунист. Находясь между Западом и Востоком, мы имели возможность наблюдать чертовски схожие черты у фашистской, национал-социалистической морали, проистекающей из нацистской и расистской точки зрения). Человек видит людей в водовороте противоречивых принципов, руководящих в последние десятилетия враждующими лагерями, — в тюрьме можно наблюдать все принципы одновременно. Тогда человек испытывает жалость к этим комкам нервов и мозгов, без подготовки брошенным в волны войн и боен, кризисов всех сторон и общечеловеческой беды. Как будто человек видит все происходящее в людях и между людьми с огромной вышины, куда больше не добираются со своей вонью ни кучка говна, ни вонючее выделение, куда отражаются лишь лучи боли и крики о помощи. Помилуй нас, молись о нас, спаси нас. Спаси заключенных, пауков, жандармов, кошку, сычей и сов, подорожники и одуванчики, голубей. Помилуй нас.
А как с доносчиками, клопами, бесчеловечными палачами — их тоже?
Здесь Христос падает под крестом и говорит: «Спаси их, Левитан, и я спас правого разбойника».
«А как же левый, брат мой?»
«Спаси и левого, если можешь».
«А почему ты не спас его?»
Здесь Христос глубоко задумался и пребывает в размышлениях и по сегодняшний день. А потом просто разбили посудину, вот и повести конец.
Потом, когда старый фальшивомонетчик, бывший печатник, в тюрьме занимавший себя идеей о важном изобретении (машина, которая так будет сминать и затирать новые купюры-подделки, что они будут выглядеть как старые, использованные), — за подделку денег он сидел еще в старой Югославии, следовательно, не в первый раз, — потом, когда старый фальшивомонетчик остался во время нашей прогулки в камере с молодым убийцей, который ему за кусок сала в три пальца толщиной подставился, после нашего возвращения случилась ссора и драка из ревности. Взломщик избил фальшивомонетчика, оба выли, как звери, с пеной у ртов, в глазах у них горел огонь убийства. Обоих надзиратель корпуса тут же бросил в карцер. Когда же потом он выяснял причину спора, убийца сказал: «Нервы, нервы!» Но надо было слышать эти проклятия и ругательства, видеть эти два лица, эти глаза. И то несчастье любовницы, которую одновременно бросили два любовника. На воле один был бы мертв, если не двое.
В одно мгновенье увидеть истинные лица всех этих вероломных «товарищей по несчастью»: убийц без жалости, жестоких душегубов, мучителей-садистов, циничных мошенников, крадущихся ночных теней, сверху нападающих на своих ничего плохого не подозревающих жертв! Квислингский полицейский во время войны истязал людей, под арестом он был приветливым, сдержанным заключенным; выйдя на свободу, стал секретарем какой-то сельскохозяйственной артели.
Этот «страдалец» когда-то подписывал смертные приговоры. Он чудом остался жив, сколько более мелких виновных лишились головы, будто бы их сдуло ветром, в ту кровавую послевоенную эпоху.
Этот участвовал в пытках и смертной казни двух союзнических летчиков, спрыгнувших с парашютами.
Тот, что спящей жене забил гвоздь в голову (я его уже упоминал); тот, что изнасиловал и придушил девочку шести лет; тот, что убил домработницу и закопал ее в навоз. Все бы они еще убивали. Еще мучили. Еще грабили. Еще воровали. Полиции никогда не узнать подробностей преступлений, и если это случается — то крайне редко. Мы выясняли их бессчетное число раз — вплоть до положения тени от волоса. Что жертва сказала, как шевельнулась, как просила, какое сделала лицо, как впервые потекла кровь и — прежде всего — сколько времени это длилось.
Мы узнали, что такое ужас, полицаям это редко дано. По двум причинам: преступник не глуп, как обычно думают люди, особенно если заниматься этим профессионально. Во многих случаях это изощренные люди, умеющие надеть на себя непроницаемую маску. Они знают, что само преступление не сможет их похоронить, как какая-нибудь чертова подробность, которая разозлит следователей и судей и внушит им отвращение. Они знают целую вереницу рассказов о злой юности и плохой семье и, если только возможно, выставляют себя весьма «передовыми». Взломщик выдумал, что в квартире обокраденного был целый набор антигосударственной пропаганды — ее зря искали, но сомнение осталось. Поскольку у бедняков нет смысла воровать, почти все воры — социалистические бунтари против личного обогащения. Убивший жену пытался политически и морально очернить ее в глазах следователей, а среди сокамерников попытался объяснить свои мотивы несносностью бабы, мучившей его, так что он не мог больше терпеть. Убийца-садист озлобился на людей, потому что священник отобрал у него хлеб, который он грыз во время Закона Божьего. И вообще он страшно был против церковников.
Как в тюрьме человек все-таки докапывается до большей правды о деликте сокамерника: первое — необходимость в исповеди, вероятно, у человека прирожденная (открыть вентили и вылить из себя то, что внутри жжет или гниет), — это происходит в редкие мгновения и потом угасает. Второе — противоположное первому, хотя также является исповедью: из желания повторить наслаждение, из цинизма, а также ради того, чтобы помучить сокамерника деталями преступления. Третье очень мало известно: допрос заключенного заключенным, когда допрашиваемая жертва начинает во сне говорить. Так говорящий на соответственно поставленные наводящие вопросы (голосом одной и той же длины волны) отвечает против своей воли. Так мы установили, что арестованный бухгалтер во время войны был белогардистом и убивал пленных партизан, что нашей полиции и не снилось. Так мы узнали, почему убийца (не тот, о котором мы только что говорили) трижды ударил ножом старуху, которую ограбил прямо у нее дома. Сначала он воткнул нож ей в сердце, но немного промахнулся, и старуха с криком бросилась на него; потом он пырнул ее в живот, она схватилась за рану и сказала «проклятая свинья», и закричала о помощи, он перерезал ей горло — и это его сгубило: нашли пятна крови, брызнувшей на него. (Все это сейчас рассказано по порядку и кратко; но процесс допроса был долгим, по крайней мере по полчаса с перерывами — в течение нескольких ночей подряд; вышесказанное — реконструкция фрагментов в вероятной последовательности.) Четвертая возможность есть в больницах, когда прооперированные заключенные пробуждались от наркоза; там некоторые сами по себе произносили целые речи, один знал наизусть целиком речь Муссолини. И в завершение — гипноз, который на психопатов не действует, но очень успешен с долго служившими военными, привычными к дисциплине. Нельзя исключать и воздействия внушения при пограничном состоянии обычного алкогольного опьянения (горючий спирт, одеколон).