Когда твои кишки начинают содрогаться от отвращения и ужаса, ты берешься за край одежды Христа и говоришь: «И ты пошел спасать эту сволочь, распятую с правой стороны от тебя? Сразу видно, что ты не сидел долго в тюрьме. Ты не знаешь, что в тюрьме он донес бы на тебя из-за антиримских заявлений, да еще из-за антисемитизма? И тем самым получил бы помилование „благодаря прекрасному поведению в заключении“. А выйдя на волю, пошел бы к Петру и наврал бы ему, что ты велел дать сорок сребреников, поскольку у него есть какие-то связи в Риме, которые похлопочут о твоем освобождении. Остановился бы у святого Иоанна и разыскал бы Марию Магдалину, у которой расплакался бы как твой товарищ по несчастью и предложил бы ей выйти за него. А потом пошел бы донести на всю компанию в полицию Понтия Пилата. Проповедуешь милость волкам — и посылаешь своих людей пасти овец!»
Смейся или ругайся, только не позволяй слезе пролиться.
Скажи: тюрьма — это не гостиница, но и не яма для прокаженных.
Ты можешь представить себе страдальцев в посудине с грязными помоями и чертей в огне, рыб на суше, которые не могут сдохнуть, птиц в коробках без дырочек, змей, перед которыми ты играешь на свирели, кошек на раскаленной плите, львов под плетью дрессировщика — только не, осуждай и не плачь.
Это не твое дело, самозванец!
Было время, когда я пытался понять, что, собственно, означает эта проклятая идея, именуемая «свободой».
Для этого мне были нужны различные собеседники, особенно на прогулках, куда иногда выводили по нескольку камер вместе и я мог немного менять компанию.
Партизаны освободили страну. Белые и серо-синие[68] хотели освободить ту же самую страну от коммунизма. Америка шла в бой за свободу человечества. Русские — за освобождение Европы от нацистов и капиталистов. Гитлер хотел освободить арийскую расу от менее ценных примесей крови. Восток освобождал пролетариат. Запад шел в бой за «свободу слова, свободу объединений и т. д.». И еще в нашей истории либералы пытались освободить родину от клерикалов, а клерикалы — от либералов, и те и другие — от социал-демократов, социал-демократы, развившиеся в социалистов, — от клерикалов и либералов.
И здесь, в тюрьме, слово «свобода» тоже было в мыслях у всех заключенных одинаковым — ее жаждал как аскет-политзаключенный, так и убийца.
Один английский лорд собрал, говорят, около 400 дефиниций «свободы», интересное хобби. Я составил собственную анкету, кто и что понимает под этим звукосочетанием. Ясно: политические шли по лесенке своих убеждений, остальные же свободно сравнивали ее с выходом из заключения. Редко кто был способен понять, что человек даже в рабстве может быть внутренне свободным. Я увидел страшную «свободу» — где убийца убивает, грабитель грабит, белогардист правит, используя практику инквизиции военного времени, садист убивает детей, полицай разделывается с гражданином, как ему вздумается, гитлерианец порабощает неарийские расы, американец бомбардирует русские страны-сателлиты, русский — американские, левый элемент во имя революции истребляет революционеров, правый демократ уничтожает во имя демократии левых демократов — одним словом, сплошная свобода — сплошная бойня.
И вместе с тем чаще всего человек оказывается рабом вещей, которых не понимает, может быть даже рабом собственного чувства, которое тлеет в хаосе подсознания и которому он не знает ни имени, ни цели. Освободиться — это зачастую называется просто: понять. Сколько злодеев освободились бы от своей страсти, если бы им помогла психиатрия самого высокого уровня, какова она есть.
Тогда в своем исследовании я дошел до поразительного изобретения, правда, несколько опасного, но страшно важного для чрезвычайных случаев в жизни.
И хотя, возможно, я всего лишь заново изобрел порох для йогов, однако я уверен, что нашел новый способ того, как это осуществляется: один инстинкт трансформировать в абсолютно другой — например, половой инстинкт переплавить в своего рода общественный инстинкт. Это только сначала звучит очень наукообразно. Дело в том, что заключенный должен сдерживать половой инстинкт, искоренять его или позволить ему сжечь себя. Был там в тюрьме заключенный-туберкулезник — кожа да кости, но онанировал он даже перед самой смертью дважды в час. Если бы этот человек мог этот гипертрофированный инстинкт преобразовать в электрическую энергию, то привел бы в движение теплоэлектростанцию.
Половой инстинкт нам в основном даже слишком ясен. Если тщательно подумать, то он существует в нас — как электричество в батарейке, — но пробуждается для действия только на время, понятно, что мы слишком мало знаем об условиях его пробуждения. Это чем-то похоже на электрический светильник: ток в проводах есть, но лампочка загорится только, если повернуть выключатель и соединить контакты. Если тока в проводах нет, лампочка не горит. Если не соединить контакты, лампочка тоже не горит.
По аналогии с этим можно поразмышлять о сексуальности: током пусть будет половой инстинкт, а контакты — внешний (или воображаемый) сексуальный объект. И в случае самоэротики, нарциссизма, сексуального переживания самого себя сравнение также абсолютно правомерно. Итак, прежде всего следует пережить и ощутить работу собственного полового инстинкта и только потом, возможно, понять, что является излишним для этого эксперимента.
Сначала я предпринял попытку и только потом все обдумал.
«Человек — стадное животное».
Одни существа — стадные, другие — нет, пчелы живут в организованном обществе, мухи — нет. Следовательно, некоторые существа объединяет инстинкт, как он выглядит — мы не знаем, но ощущаем его сильно; этот инстинкт также находится в прямой зависимости от «силы» высшей системы. Мне посчастливилось переплавить свой половой инстинкт в инстинкт социальности.
Для полового инстинкта необходим объект. Для общественного же инстинкта необходима более высокого уровня встроенность в лестницу общественной иерархии, говоря по-домашнему — требуется репутация, уважение, честь, признание. Однако всего этого не будет, если человек не пробьется сквозь аморфность среды — эту среду он и расширяет и не расширяет. Вместе с тем путь у позитивного честолюбия только один: труд, знания, успех.
В своих примитивных формах у этого инстинкта, конечно, есть ряд признаков — героизм, геройство, бахвальство, могут быть и притязания, связанные с жертвенностью. Без этого инстинкта не было бы ни одной армии, никакого спорта, а также ни искусства, ни науки, являющихся высочайшим продуктом общественного инстинкта. Многие ученые мира даже не подозревают, что за движущая сила заключена в них, заставляя от многого отказываться и многим жертвовать ради избранного пути. Люди-пчелы могут стать учеными, люди-мухи — никогда. Теперь я понял Джордано Бруно, эту страшную натуру, всем своим существом связанную с «посюсторонней» жизнью, как он смог выдержать три года угрозы сожжения на костре с ежедневной возможностью спасения собственной головы (всего лишь отказавшись от своих «заблуждений») и спокойно пойти на смерть. Это было в 1600 году, несложно запомнить.
Теперь мне стало легче.
Сокамерники удивлялись моей неутомимости в учебе и в писании. Я не объяснял, как достичь этого, да и было бы абсолютно бесполезно. Самое опасное в этой трансформации — подмена, переключение (то есть в том случае, если человек не хочет навсегда расстаться с сексуальностью), поскольку дело доходит до сложных, критических условных рефлексов: так у человека член начинает переходить в состояние эрекции при работе, кажущейся ему важной, дословно у него «стоит на успех», а в сексуальных ролях наоборот — начинает лихорадочно работать воля.
Объяснение того, как человек может произвести с собой эту трансформацию, — слишком пространно для этого повествования.
И во время такого труда, удвоенной активности воли под влиянием описанного средства, меня раздражал каждый, кого я не мог так или иначе включить в свои исследования и выводы, или по крайней мере в материалы для последующих трудов.
Во время прогулок ко мне не раз присоединялся Антон, сифилитик, с которым мы познакомились в карцере. Когда я разговаривал с каким-нибудь образованным человеком, он молчал и слушал, иначе он сам что-нибудь рассказывал из своего опыта, всегда обобщенно, безлично, например, о том, как люди злы, что настоящего счастья почти нет, и прочие абстрактные вещи.
Однажды мы шли одни в паре, его заслуга, и некоторое время я выслушивал его человеконенавистнический и пессимистичный взгляд на мир и жизнь, а потом я ему просто и коротко сказал:
— Знаете что, Антон. Меня абстрактные вещи вообще не интересуют. Только реальные события. Сколько женщин у вас было?
Он посмотрел на меня своими желтоватыми глазами, будто не мог поверить, что я серьезен в своем вопросе. Когда я спокойно кивнул ему в согласие, он уставился перед собой, чуть в сторону к земле, голову наклонил немного вперед. Он никогда не говорил скабрезностей, ни разу не улыбнулся сексуальным шуткам — казалось, что эта область его вообще не интересует. Религиозен он не был, воспитания никакого; я подумал, что, возможно, он страдает от стыда, который в этой проклятой цивилизации пытается унизить венерических больных, будто бы они сами и сознательно виноваты в своих бедах. Бесполым он не был, раз подхватил бледную спирохету от жены спустя двадцать лет брака.
— Почему вы меня спросили об этом?
— Потому что это меня интересует. Мне неинтересно, кто и что думает о какой-либо вещи, мне интересно только, каковы вещи. Думать и оценивать я умею сам.
После этого ответа он долго молчал, будто бы напряженно обдумывал, ответить ли что-нибудь или нет. К нам присоединился заключенный, прежде немецкий солдат, бывший в радость сокамерникам, поскольку то и дело что-нибудь говорил и пел — когда надзиратель подходил к двери, он начинал ему петь «Daß du mich liebst, das weiß ich, auf deine Liebe scheiß’ ich…»