[69] Антон молча ходил с нами до возвращения в камеры.
На следующей прогулке он подождал, чтобы я «освободился», то есть я облокотился на стену столярной мастерской и подставил лицо солнцу, что было большой роскошью. Антон встал рядом со мной, стараясь не закрывать мне солнца. Он сказал:
— Если вас еще интересует — у меня была одна-единственная живая женщина в мире — та самая, проклятая, что уничтожила мою жизнь, — жена.
В молодости ничего, до нее?
— Поцелуи. Заигрывания, ничего. На что мне было надеяться!
Мне стало его жаль. Правда, он не был красив, еще менее — привлекателен. И все-таки в нем было что-то свое, достоинство, через которое он сейчас перешагивал, предоставив мне себя для расспросов, вежливый и несколько подчиненный. Итак, это дело было исчерпано. Мы разговаривали о событиях тюремного дня. Я пытался загладить свою вину перед ним. И он это чувствовал. В конце прогулку он сказал:
— И спасибо за разговор… Этого в тюрьме я еще не слышал.
Я хотел через чистильщика послать ему какой-нибудь гостинец, но он отказался, дескать, как раз получил от дочери замечательную посылку. Я специально перепроверил — он солгал, он еще ни разу не получал передач.
Эта ложь была иной, чем прежние. Я спросил себя, а может, и про единственную женщину — ложь. Я ему нужен, значит, мне нельзя просто не обратить на него внимания, в тюрьме человек должен всегда знать, зачем он кому-то нужен и что стоит за этим. Его заявления — сомнительны, поскольку в них я обнаружил уже достаточно разнородной лжи.
Мысленно я его поставил в рубрику «в чем мотив приближения», где у меня в то время уже была одна нерешенная проблема: Готтлиб Драгич (возможно, когда-то звавшийся Тойер), еврейского происхождения, — но осужден за сотрудничество с оккупантами, с немцами. Работал он в канцелярии, и теперь его звали Бого, то есть Боголюб. Это я узнал от старых «военных деликтов», бывших несколько лет назад свидетелями одного посещения тюрьмы комиссией, один из членов которой из-за изменения имени высмеял его и еще спросил, как он, будучи семитом, чувствовал себя на службе антисемитизма. Говорят, Бого ответил только: «Плохо». Этот человек, почти ни с кем не водивший дружбы, иногда подходил ко мне и даже дал мне на время несколько интересных книг, написанных писателями еврейского происхождения («Вчерашний мир» Цвейга, Гейне «Германия. Зимняя сказка» и т. д.). Он был интеллигентен и с довольно широким кругозором.
У него тоже было свое достоинство. Однажды я попросил разрешения задать ему один невежливый вопрос. Он сказал, что догадывается, какой. И сам продолжил: «Вы слышали о моем происхождении и о деликте, за который я осужден, но для вас это несочетаемые вещи, не так ли? И может, еще это: знали ли немцы о моем происхождении, так?» — Я утвердительно кивнул. — «Однажды при случае я расскажу вам», — заключил он и отошел от меня.
Во время мытья Антон сунул мне листочек и значительно посмотрел на меня. Позже в камере под одеялом я прочел: «Я узнал, что буду помилован. Это может случиться в любое время. Если хотите, я устрою для вас какой-нибудь контакт на воле, и вообще я в вашем распоряжении». Без подписи. Я исследовал его почерк, сравнивал свои впечатления о нем с результатами экспертизы почерка и сделал заключение:
Антон — крайне замкнутый в себе человек, очень страстная натура, однако контролирующая себя; бо́льшая часть его жизни — в «подсознании», какой-то страх гнетет его, он боится окружения и у него злые предчувствия; вместе с тем он — хороший гипнотик, если бы он так не владел собой, то подчинялся бы любому воздействию — возможно, с этим связан его постоянный страх?
Я решил попросить его о совершенно обычной услуге — пойти к моим родственникам и сказать им, что я хочу получить одну книгу о внутренних болезнях; пусть попробуют мне ее послать. Дело в том, что совсем оттолкнуть его было нельзя: во-первых, я могу его обидеть (что при множестве комплексов могло отразиться на его здоровье), а во-вторых, если случайно он был направлен с этим заданием администрацией, то отклони я его предложение — это было бы очень подозрительно (дескать, ага, Левитану Антон не нужен, поскольку он уже опять установил нелегальные контакты). Однако что-то более серьезное при его лабильном характере ему я доверить не могу.
Бого стал сам мне рассказывать.
— Я не знаю, что вам вообще известно о еврействе. В любом случае вы должны знать, что оно стало большой мировой силой, поскольку столько тысячелетий было под угрозой уничтожения, — так он начал.
Вкратце я обозначил для него, что основное мне известно, частично из литературы, а частично по рассказам некоторых знакомых, бывших евреями или полуевреями. Из Загреба и Сараева в основном.
— Все антисемиты, обозначившие себя в истории, погибли благодаря этой силе, — продолжал он, — на основе расовой дискриминации нельзя добиться ни одной постоянной победы. На антисемитизме споткнулся Гитлер, да и Сталин тоже, чего вы, возможно, и не знаете.
— Чем дальше, тем меня еще больше интересует ваш случай, — сказал я, — если только приговор не основан на вымысле.
— Нет-нет, я работал на немцев, однако я всегда был сознательным антинацистом.
— Если я правильно понимаю, вы либо были вынуждены работать на немцев, либо вы пробрались к ним…
— Так. Все мои родственники пропали в усташских[70] и немецких лагерях. Следовательно, я выбрал самый эффективный способ борьбы против нацизма — в самом осином гнезде. Я был не один. Конечно, я не работал на наших, но — для большего блага.
— А говорить об этом не опасно для вас?
— Нет. Полиции все известно.
— И все-таки они осудили вас как коллаборациониста?
— Естественно. Мою реальную деятельность они тоже не хотели обойти вниманием. К процессу они меня хорошо подготовили. Дело в том, что после войны я не прекратил работать. Многие, такие как я, пропали бесследно, может, вы что-то слышали об этом?
— Да, что-то я слышал.
— У вас предубеждение против доносов? Шпионажа?
— Возможно, так.
— Это вполне понятно при вашей профессии. Каждый должен делать то, к чему чувствует в себе наибольшее призвание. К чему у него больше всего таланта. Что наиболее соответствует его природе. К тому же вы и не преуспели бы в шпионаже, поскольку у вас предубеждение против притворства и лжи.
— Кажется, вы меня вполне знаете?
— Я интересовался вами. Для анализа мне передали и некоторые ваши записки.
— Кто? Администрация?
— Или те, кто над ней, да. Я им дал абсолютно общую характеристику. Однако лично меня ваш способ размышлений очень заинтересовал, особенно ваша критика состояния современной психологии и философии; хотя я не очень разбираюсь в этих вещах, у меня есть чувство того, где дела идут вперед, а где застаиваются.
— Поэтому вы хотели говорить со мной?
— И поэтому тоже. Ведь вы видите, в окружении каких нищих духом мы находимся. Однако есть и другие причины. Может, об этом в следующий раз, а?
Говорят, Антона освободят после половины отсидки наказания. Теперь он рассказал и об истинном деликте, из-за которого был осужден.
И про язвы, являющие собой скопление спирохет, сознался сам, будто бы пытался исправить всю ложь недавнего прошлого. Он объяснил, что его до сих пор удерживал стыд. Его выпустят, поскольку болезнь ощутимо усилилась и следует ожидать серьезных осложнений в связи с изменениями в области позвоночника. Об освобождении ему сказал тюремный врач.
Теперь он говорил совсем раскованно, как никогда прежде. Я по-товарищески расспрашивал подробности. Когда я говорил, он никогда не перебивал, всегда еще немного ждал, чтобы убедиться, что я действительно закончил говорить.
В конце разговора он сказал: «Я хотел знать, поняли ли вы меня полностью. Спасибо».
— Я знаю, что вы размышляете над тем, не провокатор ли я, — сказал Бого. — Могу сказать вам, что я действительно подписал «сотрудничество с народной властью», когда стоял одной ногой в могиле. Но это сделает любой умный разведчик, если только это не вредит делу. Между пленным разведчиком и разведчиком, его допрашивающим, иногда устанавливаются очень деловые отношения. Своего рода сделка. Этого вы не поймете, поскольку вас никогда не считали агентом, да и теперь вас таким не считают. Я могу вам сказать, что некоторые вас очень уважают и признают, что у них было абсолютно неверное представление о вас.
— Хорошо. Но к чему весь этот разговор? Скажите прямо, Бого.
— Очень хороший вопрос. Кроме интереса к вашему способу размышлений были еще две вещи, приведшие меня к вам. Того заключенного, что принес вам сведения обо мне, я сам к вам послал, чтобы разжечь интерес ко мне. Вторая вещь, которая меня гнала к вам, носит чисто профессиональный характер: в тюрьме нужно найти людей, которые будут нести во внешний мир все необходимые сведения о ком-то, кто в один прекрасный день может просто исчезнуть. Да-да, любой политзаключенный зависит от движения мировых сил, от интриг, споров и примирений на высшем уровне, и особенно такие осужденные, как я, — даже тут наполовину нелегальный, поскольку на самом деле я одно, а осужден я за другое; это абсолютно условная игра со всеми правилами. Я хотел вас просить иногда слушать мои рассказы, как рассказы одного из ваших сокамерников, каковыми они и являются. Я надеюсь, что вам это не будет неприятно, ведь вы — любопытный человек, а мои истории вовсе не скучны. Они будут сопровождать вас, как истории сотен других. Не спрашивайте. Я ни на что при этом не рассчитываю. Никуда вас не втягиваю. Все это — исключительно опыт. Поверьте мне, я знаю, что делаю. А я в качестве компенсации буду рассказывать вам все, что вас касается, что еще как будет интересовать вас и станет важным для вашего поведения в ближайшем будущем.
— Тоже сделка?
— Тоже, но без посредников. Вы должны верить мне на слово, что я не подослан к вам из-за этого.