Да-да, поэтому так опасно переключение для человека, не желающего отказываться от своей воспроизводительной силы, которая без страсти, без дурмана, без забытья духа не может реализоваться. Сначала дух-человек седлает коня-тело, потом конь седлает ездока, и опять наоборот. При смене происходят краткие контакты.
Так я дошел до перепутья буриданова осла, справа от которого точно такая же копна сена, как и слева, и поскольку он не может принять решения, то погибнет от голода. Кардинал Мазарини мертв — кардинал Мазарини жив: третьей возможности не может быть, говорит Вольтер. Вызвать третью возможность? Увидим. Буддийские монахи, рисовавшие фрески в Аянте, жили вдали от женщин, на которых, согласно учению, они Даже смотреть не смели, поскольку те столь опасны, но они нарисовали множество красивых женщин, стоящих, сидящих, ходящих, украшающих себя… Левитан — абсолютно святой и в состоянии высшего сознания — сексуально общался с женщиной на сенокосе, к которой не смел даже приблизиться.
И его мир не обрушился.
Река арестантской жизни высокого напряжения текла к морю бесформенного будущего, где деньги порой означают книгу, хлеб и женщину. Мы будем читать, писать рассказы, есть, испражняться и волочиться, возможно. Бастарды из несоединимых примесей. Джим Фелан говорит в дневнике из тюрьмы: «Тюрьма действует на человеческий характер как увеличительное стекло. Любая, самая малая слабость видна, увеличена, выделена, покуда в конце концов вообще больше не существует заключенного со слабостью, но только одна еще слабость в облике заключенного».
«Чужое владычество, — замечает Неру, цитирующий указанного писателя, — оказывает такой же эффект на национальный характер». Левитан же усовершенствовал: «Недемократическое владычество воздействует так на характер собственного народа». Неру: «Власть коррумпирует, абсолютная власть абсолютно коррумпирует». (Естественно, все эти познания не помешали Неру во власти согласно английскому закону 1818 года, против которого он боролся, поскольку тот предполагает арест противников без какого-либо приговора, арестовывать своих политических противников, в первую очередь коммунистов.) Однако в тюрьме, в крепости Ахмаднагар, он читал Шукрачарья («Нитисара», «Наука о государственном устройстве») и даже его цитировал: «Кто не опьянел, испив тщеславие, в которое облечена власть?»
Когда политика нападает на человека, она впивается своими когтями ему в нутро, будь он во власти или подданным. Властитель под дается и угнетает, подданный приспосабливается или сопротивляется. Примитивные формы режимов, исполненных социальной и политической несправедливости, находятся все еще в непримиримой обоюдной борьбе, в непрерывной борьбе, в которую вовлечены массы граждан одной, и другой, и третьей или четвертой сферы. Избежать ее нельзя. Приспособиться — тяжело. Сопротивляться — опасно. Что же остается большинству простых людей, составляющих плоть государств? Стать хитрым, найти технику сохранения, прикрыться маской звучных лозунгов, играть. Если у этой обоюдной игры известны правила — еще можно держаться; суровые осложнения появляются, когда власть самовольно изменяет правила игры в свою пользу; Мэн-цзы говорит (2200 лет назад): «Если государь смотрит на слуг как на ничтожные былинки и навоз, тогда слуги смотрят на государя как на разбойника и врага». Бог знает, может, и правда. Но разница есть, если правила игры говорят, что ты как подданный равен былинке и навозу, или же если правила игры торжественно провозглашают, что ты равноправный гражданин, а в действительности же подвергаешься минутным обновлениям правил, которые называют тебя былинкой и навозом.
Здесь, под арестом, ты для властителя — былинка и навоз, правила игры ясны. Но что будет, когда ты выйдешь отсюда, Левитан? Уйдешь в тень или попытаешься публиковать свои мысли? Кафка говорит однозначно (в разговорах с другом): «Перо не инструмент, а орган писателя». Но у этой былинки и навоза внутри есть сила Прометея. Сдохни, Левитан! Сейчас. Не растворись в море, зияющем перед тобой все ближе и ближе, в море мелких каждодневных тягот!
Мне попался номер «Revue de criminologie et de police technique»[88] за 1952 год. Пятый пункт декларации о правах человека (10 декабря 1948 — наша страна ее тоже подписала) гласит, что «Никто не должен подвергаться пыткам или жестоким, бесчеловечным или унижающим его достоинство обращению и наказанию». Великий криминалист Принс заявляет: «На что направленно улучшение тюрем, если мы не улучшаем людей? Нельзя отрицать, — продолжает он, — что сегодня мы переживаем жестокий кризис тюрем». Один советник французской комиссии по отбытии наказания ставит вопрос: «Когда-нибудь мы же подпишем международную декларацию о правах заключенных?» Д-р Лоран требует, чтобы администрацию тюрем составляли высококвалифицированные люди. Женевский адвокат Раймонд Николе («Les délits d’origine pénitentiaire»[89]) констатирует: «Любая карательная система, выстроенная не на доверии, ничтожна и вредна. Тюрьма, какова она есть сегодня, по Эмилю Готье, — самая опасная школа преступления; она отравляет, ожесточает, давит и портит; сегодняшняя тюрьма — это фабрика туберкулезников, сумасшедших и преступников». «И гомосексуалов», — добавляет Николе. Христоф Экенштейн рекомендует групповую психотерапию для заключенных, цитируя Джозефа Вортиса («Soviet Psychiatry»[90], Балтимор, 1950), говорящего, что Советы используют этот метод для воспитания уголовников, но больше пользуются педагогикой, чем медицинской психотерапией. Американский психиатр Халс наиболее эффективным считает объединение двух методов: групповой психотерапии для ускорения здорового воздействия здоровых составных частей заключенного и индивидуальной психотерапии для устранения и оздоровления больной части заключенного. Идея групповой терапии в следующем: если мы научим индивидуума включаться в меньшую группу, позже ему будет легче включиться в большую группу, которую и представляет собой общество. Индивидуальная терапия же происходит через контакт — и очень близкий — между заключенным и психиатром, при этом решающими достоинствами являются сила и обширность влияния психиатра на пациента.
О политических заключенных швейцарцы не думают. И наши тоже не будут, поскольку у нас политических заключенных нет.
Фред МакКинни на основании статистики составил список средств, помогающих против депрессии (он протестировал множество студентов): быстрая прогулка, читай Шелли и Китса, поспи, снова прочти старую любимую книгу, читай что-нибудь смешное или пойди на веселое представление, играй в хоккей, теннис или танцуй, красиво оденься и пойди куда-нибудь, играй на рояле или слушай граммофон, поразмысли о ситуации в одиночестве, пойди абсолютно один на охоту, начни «возводить замки в облаках», присоединись к счастливым и беззаботным людям; представь себе, что тебе нельзя воспринимать жизнь слишком серьезно; работай так напряженно, чтобы у тебя не оставалось времени думать еще о чем-либо другом; поговори обо всем с другом, который тебя понимает; постарайся, чтобы другие думали — как хорошо ты себя чувствуешь; езди на автомобиле быстро и дико по пустой дороге; вспомни, что завтра будет еще один день. Особо он цитирует такое заявление некоего студента: «Нужна вера в нечто вне нашего „я“, чтобы счастливо пережить кризисы жизненных трудностей». Из всех этих средств для многолетнего арестанта подходит только последнее: вера в нечто вне его «я», поскольку только оно связано с надеждой, а надежда — единственная сила, выравнивающая даже такой согнутый позвоночник. Из предшествующих на более коротких дистанциях работают еще «размышления в одиночестве и возведение замков в облаках», но на дальних дистанциях они перерождаются, как я уже показал, в муку, в настоящего душевного «дракончика» после дурмана. И если не существует «этого нечто — вне собственного „я“», его следует сотворить. Сотворить себе цель и надежду, поставить цель на вероятную вышину, метить (согласно «Nature»[91] Эмерсона) выше, чтобы попасть в нее, и лелеять надежду, уничтожаемую всем окружающим пространством. (Ныне моя надежда отдыхает в упомянутом чемодане и время от времени весьма иронично посмеивается надо мной.)
Приближалась зима, и мокрый снег рисовал толстые белые линии за окном замка.
После военных отступлений и атак, когда случался отдых, у нас было чувство, будто мы как раз исчерпали все силы. Так же я себя чувствовал, когда накануне какого-то праздника мы узнали, что портных заперли на складе и они гладят гражданскую одежду для тех, кто на праздник будет амнистирован, — и что моя одежда тоже там. Естественно, конь-тело бросилось бы со всего маху в представление освобождения и нежилось бы в иллюзиях. Но дух схватил уздцы: подожди, верь в то, что возьмешь в руку, и то не сразу.
Священник, часто бывавший у смертного одра, рассказал, что не помнит ни одного умирающего, кто не смотрел бы храбро смерти в глаза, осознав ее неизбежность (по МакКинни). Потом, когда меня в последний раз посетил следователь и подтвердил предполагаемое освобождение (я делал вид, будто еще ничего не слышал об этом), я разрешил себе поверить в это. Он был разочарован, поскольку я не больно-то подскочил от новости. Он обещал, что мне вернут все рукописи, которые найдут. Слово он сдержал. Вещи из обыска они не нашли — значит, мы их жертвуем богам. Говорят, во время какой-то критической ситуации значительную часть архива сожгли. Он сказал, что в случае каких-либо трудностей, возникнувших после освобождения, я могу к нему обращаться. Принять как неизбежное, следовательно, нужно было следующее: свобода — и храбро смотреть ей в глаза.
Если человек слишком долго хочет чего-то, то это перерождается в нем в муку — и если он слишком поздно достигает этого, оно остается связанным с болью.