воей модели, он не скупится на разноцветье натюрморта, виртуозно выписанных аксессуаров. Здесь они неотъемлемая часть того, что можно назвать красотой Ланского.
Исследователями не придавалось значения тому обстоятельству, что в промежутке между выставкой 1770 года и первыми смолянками все время Левицкого занято царскими исключительно высоко оплачиваемыми портретами. Непосредственно после выставки Левицкий пишет, по свидетельству Я. Штелина, портрет Екатерины «в ярко-красной русской одежде, в натуральную величину». Нещедрый на похвалы живописцам — его симпатии оставались на стороне музыки и театра — Я. Штелин здесь изменяет своему обычному правилу. Он отмечает, что художник «уловил сходство гораздо глубже, чем на всех остальных портретах, написанных до него» и что «ему удалось показать всю силу выражения, прекрасную светотень и драпировку». (Вряд ли можно считать, что это то самое полотно, которое в настоящее время хранится в Центральном хранилище музейных фондов пригородных дворцов Ленинграда. Скорее, последнее представляет одно из авторских повторений.) Тот же Я. Штелин свидетельствует, что до портретов смолянок Левицкий исполнил еще один портрет Екатерины в натуральную величину, получив за него неслыханную среди русских мастеров цену в тысячу рублей.
Утверждения Я. Штелина не были голословными. Дворцовые ведомости, в свою очередь, указывают, что годом позже Левицкому выплачивается за два императорских портрета тысяча рублей. На этот раз дело, по-видимому, шло о прямых повторениях. Оценка портретов и повторение заказов лучше всего свидетельствуют, что работы Левицкого получали апробацию при дворе и, скорее всего были одобрены самой Екатериной. Одобрены, но не больше. Тон письма к Гримму это подтверждает.
Но есть и еще одно обстоятельство в жизни художника, которое может служить доказательством правильности того же предположения, — спорное дело Левицкого — Дебрессана. И кстати, откуда при дворе, в Дворцовом ведомстве могла возникнуть идея заказа большого царского парадного портрета, по сути дела, безвестному художнику, впервые показавшему свое мастерство в столице? Значит, были и соответствующие рекомендации и поддержка определенного достаточно влиятельного лица.
Существо спорного дела заключалось в следующем. Директор Шпалерной мануфактуры А. И. Дебрессан решил уклониться от оплаты заказанного ранее Левицкому царского портрета на договорных условиях и вообще был склонен отказаться от заказа. Левицкий настаивал на оплате своего труда, в чем его деятельно поддерживал Совет Академии художеств. Оказывается, в 1774 году Шпалерная мануфактура уже располагала портретом Екатерины кисти Левицкого. Это был поясной портрет, и когда художник захотел им воспользоваться как оригиналом для очередного повторения, заказанного на этот раз З. Г. Чернышевым, Дебрессан поставил условием, чтобы Левицкий написал для мануфактуры еще один портрет императрицы — в рост. Явно недовольный таким оборотом, Левицкий пытался отговориться нехваткой времени. Но Дебрессан настаивал и предложил для ускорения дела грунтованный, натянутый на подрамник холст и казенного живописца в качестве помощника. Левицкому пришлось согласиться, приняв к тому же и дополнительное условие Дебрессана, чтобы лицо Екатерины было написано по портрету, выполненному Левицким для княгини Е. Р. Дашковой. В деле фигурировали все эти имена, а также имя Н. И. Панина, почему-то распоряжавшегося дашковским портретом.
Но то, чего так добивался директор Шпалерной мануфактуры в 1774 году, в 1775-м уже не было ему нужно. И трудно понять, откуда исполнительный чиновник набрался смелости отвергнуть заказанный царский портрет, если к тому же Левицкий пользовался поддержкой самой императрицы. Другое дело, если поддержка оказывалась художнику определенными лицами, придворной группировкой, к которой Дебрессан не принадлежал и против которой мог выступать. В таком случае перечисление практически не связанных с существом спора имен приобретало совершенно особый смысл.
Княгиня Екатерина Романовна Дашкова. По рождению из семьи Воронцовых, с которыми у Екатерины достаточно сложные отношения. Сестра Дашковой, Елизавета Романовна, официальная фаворитка Петра III, которую тот мечтал видеть императрицей всероссийской. Но в отличие от ленивой и безразличной к политике сестры, властная и честолюбивая Дашкова сразу принимает сторону Екатерины. Она деятельная участница дворцового переворота, но почти сразу разочаровывается в новой императрице. Екатерина не думает предоставить Дашковой исключительного положения при дворе, тяготится былой близостью и ищет предлогов положить ей конец. Не скрывающая возмущения княгиня после наступившей в 1764 году смерти мужа проводит несколько лет в деревне, в путешествиях и только в 1773 году возвращается в Петербург.
Связанный с бракосочетанием наследника съезд гостей, появление Дидро и Гримма, лично знакомых с Дашковой и ценивших ее редкую образованность, создавали благоприятную почву для попытки нового сближения с императрицей. И не ради ли такой попытки княгиня спешит заказать портрет Екатерины у Левицкого? Другой вопрос, что все усилия Дашковой бесплодны, и на грани полного разрыва с Екатериной она в 1775 году на много лет оставляет Россию. Самое упоминание имени княгини в этот момент не может вызвать при дворе ничего, кроме открытого недовольства. Но, кстати сказать, когда спустя много лет Дашкова снова окажется в России и отношения с Екатериной будут восстановлены настолько, что княгиня получит назначение президентом Академии наук, она обратится с заказом на собственный портрет снова к Левицкому, который его повторит и притом несколько раз. Связь с художником выдержит испытание временем.
Второе имя — граф Захар Григорьевич Чернышев. Многолетний вице-президент Военной коллегии, в 1773 году он переживает свой самый высокий взлет и почти мгновенное падение: после назначения президентом Военной коллегии почти сразу следует назначение генерал-губернатором присоединенных к России по первому разделу Польши белорусских земель. Ссора с входившим в силу новым фаворитом Г. А. Потемкиным дала о себе знать без промедления. Ссылаться на З. Г. Чернышева в начале 1775 года равносильно желанию спровоцировать гнев самого Потемкина. Дебрессан старается к тому же подчеркнуть якобы подобострастное отношение художника к «бывшему» президенту: «Он Левицкой тогдашним временем господину графу Захару Григорьевичу Чернышеву часто домагался представить свою работу».
Наконец, Никита Иванович Панин, чей затянувшийся на долгие годы конфликт с Екатериной именно в это время достигает особой остроты. Некогда сторонник переворота в пользу великой княгини, Панин видел в ней, однако, не будущую самодержицу, а всего лишь временную регентшу при несовершеннолетнем императоре-сыне. Но и сами по себе императорские права Никита Панин мечтал оградить введением конституции. Утверждение за Екатериной всей полноты государственной власти не изменило его воззрений, а то, что его стремления выражали скрытые чаяния значительной и слишком влиятельной части дворянства, побудило Екатерину передать Панину наблюдение за воспитанием наследника и согласиться на его руководящую роль в Иностранной коллегии. Освободив Панина от обязанностей воспитателя в связи с женитьбой Павла в 1773 году, Екатерина могла с облегчением сказать: «Мой дом наконец-то очищен». Но именно тогда и стало в полной мере очевидным влияние панинских идей в дворянских кругах.
Игнорируя официальные восторги по поводу организации государственной жизни при Екатерине, Панин позволяет себе сказать, что в России «в производстве дел всегда действовала более сила персон, чем власть мест государственных». В одном из частных писем Екатерина скажет: «Панин был ленив по природе и обладал искусством придавать этой лености вид благоразумия и рассчитанности. Он не был одарен ни такою добротой, ни такою свежестью души, как князь Орлов; но он больше жил между людьми и лучше умел скрывать недостатки свои и свои пороки, а они у него были великие».
Впрочем, императрица сама сознает, что такие булавочные уколы не изменят положения Панина в общественном мнении. Ни для кого в Европе не секрет, как твердо держится он и в совете императрицы, где его поддерживает Захар Чернышев. С обычной своей иронией Кирилл Разумовский заметит о собраниях этого совета: «Один Панин [Никита] думает, другой [Петр Панин] молчит, Чернышев [Захар] предлагает, другой [Иван Чернышев] трусит, я молчу, а другие хоть и говорят, да того хуже». Но, не ограничиваясь словами, Панин способен перейти и к действиям. У него три доверенных секретаря: разделявший принципы энциклопедистов Я. Я. Убри, не менее склонный к вольтерьянству П. В. Бакунин Меньшо́й и создатель «Недоросля» Д. И. Фонвизин. Этому последнему Панин поручает составление проекта конституции, которая виделась Екатерине прямой изменой ее правлению и основам трона, какой бы монархической в основе своей ни была.
Поминать имя Никиты Панина в деле Левицкого нет никакой нужды, но Дебрессан использует самый незначительный предлог, чтобы напомнить о той связи, которая многие годы существовала между этими людьми. Такого рода союз критически наблюдавших за происходящими при дворе событиями лиц мог только раздражать, если не представлять прямой опасности для спокойствия императрицы. Итак, три на первый взгляд случайных имени. Но были ли они случайными в жизни художника?
В год создания портретов императрицы для Е. Р. Дашковой и З. Г. Чернышева Левицкий пишет портрет Н. А. Львова. Талантливый поэт, одаренный архитектор, специалист горнорудного дела, наконец, один из ближайших друзей художника, но все это в будущем. Пока двадцатитрехлетний Львов всего лишь нахлебник в доме П. В. Бакунина Меньшо́го. Бакуниных не отличает ни богатство, ни тем более любовь к меценатству. В дипломатическом архиве Турина сохранилась характеристика хозяина, сделанная одним из иностранных представителей в Петербурге: «Бакунин-Меньшой — правая рука самого Никиты Панина, но при всем том этот член коллегии иностранных дел обязан почетным положением, которым пользуется в Петербурге, единственно, так сказать, по своему искусству в письменном изложении и своему здравомыслию». Литературная одаренность Бакунина Меньшо́го сказывается не только в деловых бумагах, она становится причиной, по которой он оказывает поддержку находившемуся на службе в Измайловском полку Львову, а вслед за ним и полковым его друзьям, поэтам Хемницеру и В. В. Капнисту. Все трое они уже не первый год составляют тесный кружок в бакунинском доме.