ё достигать буду?» А он вдруг опять облаком сделался и сквозь себя показал мне и сам не знаю что: степь, люди такие дикие, сарацины, как вот бывают при сказках в Еруслане и в Бове Королевиче; в больших шапках лохматых и с стрелами, на страшных диких конях. И с этим, что вижу, послышались мне и гогот, и ржанье, и дикий смех, а потом вдруг вихорь… взмело песок тучею, и нет ничего, только где-то тонко колокол тихо звонит, и весь как алою зарёю облитый большой белый монастырь по вершине показывается, а по стенам крылатые ангелы с золотыми копьями ходят, а вокруг море, и как который ангел по щиту копьём ударит, так сейчас вокруг всего монастыря море всколышется и заплещет, а из бездны страшные голоса вопиют: «Свят!»
«Ну, – думаю, – опять это мне про монашество пошло!» – и с досадою проснулся и в удивлении вижу, что над моею барышнею кто-то стоит на песку на коленях, самого нежного вида, и река-рекой разливается-плачет.
Я долго на это смотрел, потому что всё думал: не длится ли мне это видение, но потом вижу, что оно не исчезает, я и встал и подхожу: вижу – дама девочку мою из песку выкопала, и схватила её на руки, и целует, и плачет.
Я спрашиваю её:
– Что надо?
А она ко мне и бросилась, и жмёт дитя к груди, а сама шепчет:
– Это моё дитя, это дочь моя, это дочь моя!
Я говорю:
– Ну так что же в этом такое?
– Отдай, – говорит, – мне её.
– С чего же ты это, – говорю, – взяла, что я её тебе отдам?
– Разве тебе, – плачет, – её не жаль? видишь, как она ко мне жмётся.
– Жаться, мол, она глупый ребёнок – она тоже и ко мне жмётся, а отдать я её не отдам.
– Почему?
– Потому, мол, что она мне на соблюдение поверена – вон и коза с нами ходит, а я дитя должен отцу приносить.
Она, эта барынька, начала плакать и руки ломать.
– Ну, хорошо, – говорит, – ну, не хочешь дитя мне отдать, так по крайней мере не сказывай, – говорит, – моему мужу, а твоему господину, что ты меня видел, и приходи завтра опять сюда на это самое место с ребёнком, чтобы я его ещё поласкать могла.
– Это, мол, другое дело, – это я обещаю и исполню.
И точно, я ничего про неё своему барину не сказал, а наутро взял козу и ребёнка и пошёл опять к лиману, а барыня уже ждёт. Всё в ямочке сидела, а как нас завидела, выскочила, и бегит, и плачет, и смеётся, и в обеих ручках дитю игрушечки суёт и даже на козу на нашу колокольчик на красной суконке повесила, а мне трубку, и кисет с табаком, и расчёску.
– Кури, – говорит, – пожалуйста, эту трубочку, а я буду дитя нянчить.
И таким манером пошли у нас тут над лиманом свидания: барыня всё с дитём, а я сплю, а порой она мне начнёт рассказывать, что она того… замуж в своём месте за моего барина насильно была выдана… злою мачехою и того… этого мужа своего она не того… говорит, никак не могла полюбить. А того… этого… другого-то, ремонтёра-то… что ли… этого любит и жалуется, что против воли, говорит, своей я ему… предана. Потому муж мой, как сам, говорит, знаешь, неаккуратной жизни, а этот с этими… ну, как их?.. с усиками, что ли, прах его знает, и очень чисто, говорит, он завсегда одевается, и меня жалеет, но только же опять я, говорит, со всем с этим всё-таки не могу быть счастлива, потому что мне и этого дитя жаль. А теперь мы, говорит, с ним сюда приехали и стоим здесь на квартире у одного у его товарища, но я живу под большим опасением, чтобы мой муж не узнал, и мы скоро уедем, и я опять о дите страдать буду.
– Ну что же, мол, делать: если ты, презрев закон и религию, свой обряд изменила, то должна и пострадать.
А она начнёт плакать, и от одного дня раз от разу больше и жалостнее стала плакать, и мне жалобами докучает, и вдруг ни с того ни с сего стала всё мне деньги сулить. И наконец пришла последний раз прощаться и говорит:
– Послушай, Иван (она уже имя моё знала), послушай, – говорит, – что я тебе скажу: нынче, – говорит, – он сам сюда к нам придёт.
Я спрашиваю:
– Кто это такой?
Она отвечает:
– Ремонтёр.
Я говорю:
– Ну так что ж мне за причина?
А она повествует, что будто он сею ночью страсть как много денег в карты выиграл и сказал, что хочет ей в удовольствие мне тысячу рублей дать за то, чтобы я, то есть, ей её дочку отдал.
– Ну, уж вот этого, – говорю, – никогда не будет.
– Отчего же, Иван? отчего же? – пристаёт. – Неужто тебе меня и её не жаль, что мы в разлуке?
– Ну, мол, жаль или не жаль, а только я себя не продавал ни за большие деньги, ни за малые, и не продам, а потому все ремонтёровы тысячи пусть при нём остаются, а твоя дочка при мне.
Она плакать, а я говорю:
– Ты лучше не плачь, потому что мне всё равно.
Она говорит:
– Ты бессердечный, ты каменный.
А я отвечаю:
– Совсем, мол, я не каменный, а такой же как все, костяной да жильный, а я человек должностной и верный: взялся хранить дитя и берегу его.
Она убеждает, что ведь, посуди, говорит, и самому же дитяти у меня лучше будет!
– Опять-таки, – отвечаю, – это не моё дело.
– Неужто же, – вскрикивает она, – неужто же мне опять с дитём моим должно расставаться?
– А что же, – говорю, – если ты, презрев закон и религию…
Но только не договорил я этого, что хотел сказать, как вижу, к нам по степи лёгкий улан идёт. Тогда полковые ещё как должно ходили, с форсом, в настоящей военной форме, не то что как нынешние, вроде писарей. Идёт этот улан-ремонтёр, такой осанистый, руки в боки, а шинель широко наопашку несёт… силы в нём, может быть, и нисколько нет, а форсисто… Гляжу на этого гостя и думаю: «Вот бы мне отлично с ним со скуки поиграть». И решил, что чуть если он ко мне какое слово заговорит, я ему непременно как ни можно хуже согрублю, и авось, мол, мы с ним здесь, Бог даст, в своё удовольствие подерёмся. Это, восторгаюсь, будет чудесно, и того, что мне в это время говорит и со слезами моя барынька лепечет, уже не слушаю, а только играть хочу.
Глава пятая
Только, решивши себе этакую потеху добыть, я думаю: как бы мне лучше этого офицера раздразнить, чтобы он на меня нападать стал? и взял я сел, вынул из кармана гребень и зачал им себя будто в голове чесать; а офицер подходит и прямо к той своей барыньке.
Она ему – та-та-та, та-та: всё, значит, о том, что я ей дитя не даю.
А он её по головке гладит и говорит:
– Ничего это, душенька, ничего: я против него сейчас средство найду. Деньги, – говорит, – раскинем, у него глаза разбежатся; а если и это средство не подействует, так мы просто отнимем у него ребёнка, – и с этим самым словом подходит ко мне и подаёт мне пучок ассигнаций, а сам говорит:
– Вот, – говорит, – тут ровно тысяча рублей, – отдай нам дитя, а деньги бери и ступай, куда хочешь.
А я нарочно невежничаю, не скоро ему отвечаю: прежде встал потихонечку; потом гребень на поясок повесил, откашлянулся и тогда молвил:
– Нет, – говорю, – это твоё средство, ваше благородие, не подействует, – а сам взял, вырвал у него из рук бумажки, поплевал на них да и бросил, говорю:
– Тубо, – пиль, апорт, подними!
Он огорчился, весь покраснел, да на меня; но мне, сами можете видеть мою комплекцыю, – что же мне с форменным офицером долго справляться: я его так слегка пихнул, он и готов: полетел и шпоры вверх задрал, а сабля на сторону отогнулася. Я сейчас топнул, на эту саблю его ногой наступил и говорю:
– Вот тебе, – говорю, – и храбрость твою под ногой придавлю.
Но он хоть силой плох, но отважный был офицерик: видит, что сабельки ему у меня уже не отнять, так распоясал её да с кулачонками ко мне борзо кидается… Разумеется, и эдак он от меня ничего, кроме телесного огорчения, для себя не получил, но понравилось мне, как он характером своим был горд и благороден: я не беру его денег, и он их тоже не стал подбирать.
Как перестали мы драться, я кричу:
– Возьми же, ваше сиятельство, свои деньги подбери, на прогоны годится!
Что же вы думаете: ведь не поднял, а прямо бежит и за дитя хватается; но, разумеется, он берёт дитя за руку, а я сейчас же хвать за другую и говорю:
– Ну, тяни его: на чию половину больше оторвётся.
Он кричит:
– Подлец, подлец, изверг! – и с этим в лицо мне плюнул и ребёнка бросил, а уже только эту барыньку увлекает, а она в отчаянии прежалобно вопит и, насильно влекома, за ним хотя следует, но глаза и руки сюда ко мне и к дитю простирает… и вот вижу я и чувствую, как она, точно живая, пополам рвётся, половина к нему, половина к дитяти…
А в эту самую минуту от города, вдруг вижу, бегит мой барин, у которого я служу, и уже в руках пистолет, и он всё стреляет из того пистолета да кричит:
– Держи их, Иван! Держи!
«Ну как же, – думаю себе, – так я тебе и стану их держать? Пускай любятся!» – да догнал барыньку с уланом, даю им дитя и говорю:
– Нате вам этого пострела! только уже теперь и меня, – говорю, – увозите, а то он меня правосудию сдаст, потому что я по беззаконному паспорту.
Она говорит:
– Уедем, голубчик Иван, уедем, будем с нами жить.
Так мы и ускакали и девчурку, мою воспитомку, с собой увезли, а тому моему барину коза, да деньги, да мой паспорт остались.
Всю дорогу я с этими своими с новыми господами всё на козлах на тарантасе, до самой Пензы едучи, сидел и думал: хорошо ли же это я сделал, что я офицера бил? ведь он присягу принимал, и на войне с саблею отечество защищает, и сам государь ему, по его чину, может быть, «вы» говорит, а я, дурак, его так обидел!..
А потом это передумаю, начну другое думать: куда теперь меня ещё судьба определит; а в Пензе тогда была ярмарка, и улан мне говорит:
– Послушай, Иван, ты ведь, я думаю, знаешь, что мне тебя при себе держать нельзя.
Я говорю:
– Почему же?
– А потому, – отвечает, – что я человек служащий, а у тебя никакого паспорта нет.
– Нет, у меня был, – говорю, – паспорт, только фальшивый.
– Ну вот видишь, – отвечает, – а теперь у тебя и такого нет. На же вот тебе двести рублей денег на дорогу и ступай с Богом, куда хочешь.