[30]
Летом 1927 г., когда в «Правде» была напечатана серия статей, в которых отрицалась возможность термидора в СССР, Троцкий доказывал, что аналогия с Французской революцией оправдана, несмотря на различия двух исторических ситуаций. Он указывал на то, что орудием контрреволюции во Франции стала часть самой партии якобинцев. В условиях изоляции России, утверждал Троцкий, пролетарскому режиму угрожает не только прямой насильственный захват власти капиталистическими силами, но и «буржуазная реставрация», которая может принять форму скрытого процесса постепенного перерождения. «Термидор, — писал Троцкий, — это особая форма контрреволюции, совершаемая в рассрочку и использующая для первого этапа элементы той же правящей группы — путем их перегруппировки и противопоставления» (Термидор//Архив Троцкого: Коммунистическая оппозиция в СССР, 1923–1927. Т. 4. М., 1990). Троцкий отмечал, что Ленин тоже признавал существование такой угрозы:
«Ленин считал не исключенным, что экономические и культурные сдвиги в сторону буржуазного перерождения могут в течение долгого периода происходить при сохранении власти большевиков, путем незаметной культурно-политической ассимиляции известного слоя большевистской партии, новой поднимающейся мелкобуржуазной стихией.»
В то же время Троцкий спешил заверить, что в текущий момент, несмотря на опасность бюрократизма и растущее влияние буржуазных сил внутри страны, до окончательной победы термидора еще очень далеко. В платформе «объединенной оппозиции», опубликованной вскоре после цитированной статьи, он и его соратники утверждали, что мировая революция возможна в не столь отдаленной перспективе, а в самой России сохраняются важнейшие завоевания Октябрьской революции, в частности «социалистический сектор» экономики. Оппозиция, таким образом, сохраняла приверженность курсу на реформирование Советского государства и стояла на позиции безусловной защиты СССР от империалистов.
Однако в исторической ретроспективе становится очевидным, что анализ Троцкого безнадежно расходился с реальностью. Уже к лету 1927 г. силы буржуазной контрреволюции полностью захватили партию большевиков.
Почему Троцкий недооценил угрозу?
Ошибочный анализ ситуации, с которой столкнулась оппозиция в 1927 г., складывался из трех ключевых элементов:
1) Троцкий недооценил глубину и размах наступления контрреволюции потому, что неспособен был вскрыть ее исторические корни — в частности, признать, что политические ошибки, совершенные в свое время самой большевистской партией, ускорили процесс перерождения революции. Хотя как мы видели в предыдущих статьях, ослабление пролетарской власти в России объясняется в первую очередь изоляцией, откатом мировой революции и разрушительными последствиями гражданской войны, положение усугублялось тем, что партия большевиков не отделяла себя от государства и охотно присваивала полномочия классовых органов типа Советов и фабрично-заводских комитетов. Этот процесс был заметен уже в 1918 г., а в 1921 г. подавление Кронштадтского восстания отметило его вступление в особенно тяжелую стадию. Для Троцкого тем труднее было критиковать ошибочные установки большевиков в прошлом, что он сам играл видную роль в их реализации (вспомним, например, его призыв к милитаризации труда в 1920–1921 гг.).
2) Троцкий ясно сознавал, что подъем сталинистской бюрократии был в большой степени облегчен серией поражений международного пролетариата — в Германии (1923 г.), Великобритании (1926 г.) и в Китае (1927 г.). Но он не смог понять историческое значение этих поражений. Такой просчет совершил, конечно, не он один: например, итальянская левая фракция только после прихода Гитлера к власти сделала вывод о том, что исторические тенденции изменились в сторону стремительного движения к войне. Однако Троцкий так и не сумел оценить произошедшие перемены: даже в 30-х гг. он по прежнему пытался разглядеть признаки приближающейся революции, в то время как в действительности рабочих все ближе подводили к пропасти империалистической войны, выбивая у них из-под ног классовую почву и увлекая на скользкую дорогу «антифашизма» («народные фронты», война в Испании и т. д.). Необоснованный «оптимизм» Троцкого в отношении перспектив революции вел к неверному пониманию причин и следствий внешней политики сталинизма. Как видно из платформы «Объединенной оппозиции», составленной в 1927 г. (несомненно, в этом тексте отразилась «военная тревога» того времени, когда война с Великобританией казалась неизбежной), оппозиционеры были убеждены, что империалистические державы рано или поздно должны напасть на СССР, так как, несмотря на господство сталинистской бюрократии, он все еще представляет угрозу для мировой капиталистической системы. В этой ситуации левая оппозиция видела свой долг в безусловной защите СССР от внешней угрозы. Она, конечно, резко критиковала сталинистскую бюрократию за саботаж рабочей борьбы в Великобритании и Китае. Катастрофические последствия политики Коминтерна в этих странах стали решающим фактором, побудившим оппозицию перегруппироваться и активизировать свою деятельность в 1926–1927 гг. Однако Троцкий и «Объединенная оппозиция» не поняли главного — качественного (даже по сравнению с оппортунистическим поведением Коминтерна в Германии в 1923 г.) изменения внешней политики сталинизма, который в Великобритании и Китае открыто препятствовал классовой борьбе рабочих с целью заручиться поддержкой «дружественных» СССР фракций буржуазии (профсоюзная бюрократия в Великобритании и Гоминьдан в Китае). Эти события ознаменовали окончательный поворот Советского государства к включению в межкапиталистическую борьбу за глобальное доминирование. Отныне СССР начал действовать на мировой арене как империалистическая держава, и его защита коммунистами теряла под собой последние основания, так как Советский Союз перестал быть оплотом мировой революции, а значит, лишился смысла своего существования.
3) С охарактеризованной выше ошибкой Троцкого была тесно связана его неспособность правильно определить, какая общественная сила представляла собой подлинный авангард контрреволюции. Защищая СССР, он руководствовался ложным критерием. В отличие от итальянских левых, Троцкий не придавал решающего значения роли Советского Союза на международной арене, следствиям его внешней политики, и даже вопрос о том, сохраняет ли в действительности советский рабочий класс в своих руках политическую власть, не являлся для него ключевым. На первый план он выдвигал чисто юридический критерий — сохранение государственных форм собственности в качестве доминирующих в экономике и удержание государственной монополии на внешнюю торговлю. Поэтому возможный термидор представлялся ему исключительно как отмена этих юридических установлений и возврат к классическим формам частной собственности. Настоящими «термидорианцами», по его убеждению, являлись те элементы, которые толкали режим на путь возвращения к частной (или, точнее говоря, индивидуальной) собственности — такие, как кулаки, нэпманы, экономисты вроде Устрялова, а также их видимые союзники внутри партии — в частности, фракция Бухарина. Сталинизм характеризовался лидером оппозиции как центризм, не способный выработать собственную политическую линию и постоянно балансирующий между левым и правым крылом партии. Отождествление социализма с национализацией помешало Троцкому понять, что капиталистическая контрреволюция может утвердиться и на почве государственной собственности. Отсюда неверное понимание троцкистами самой сути сталинистского проекта и их постоянные «предупреждения» о приближающейся реставрации частной собственности, которой так и не произошло (по крайней мере, до 1991 года, хотя и тогда частный капитализм был восстановлен лишь частично).
Эта роковая ошибка нашла свое яркое отражение в том, каким образом оппозиция прореагировала на выдвижение Сталиным печально знаменитой теории «социализма в одной стране».
«Социализм в одной стране» и теория «первоначального социалистического накопления»
Осенью 1924 г. в длинном и претенциозном опусе, озаглавленном «Вопросы ленинизма», Сталин сформулировал теорию «социализма в одной стране». Эта теория, в основу которой была положена одна-единственная цитата из ленинской работы 1915 г., открывавшая простор для различных толкований, означала разрыв с базовым принципом коммунистического движения — признанием того, что бесклассовое общество может установиться только в мировом масштабе. Сталинская теоретическая «новация» прямо искажала суть самой Октябрьской революции — ведь Ленин и большевики не уставали повторять, что восстание российских рабочих явилось интернационалистическим ответом на империалистическую войну и представляло собой не что иное, как первый шаг к мировой пролетарской революции.
Провозглашение «социализма в одной стране» было не просто теоретической ревизией. Это была открытая декларация контрреволюции. К тому времени большевистская партия уже была разрывалась между собственными интернационалистическими принципами, с одной стороны, и потребностями Российского государства, которое все в большей степени капиталистические антипролетарские интересы, с другой. Сталин разрешил это противоречие одним росчерком пера: отныне партия должна была подчиняться только требованиям российского национального капитала и бороться с теми в своих рядах, кто сохранял верность изначальной пролетарской миссии большевизма.
Итак, сталинская фракция раскрыла свои истинные намерения. Два события создали благоприятный фон для этого демарша сталинистов: поражение немецкой революции в октябре 1923 г. и смерть Ленина в январе 1924 г. Неудавшееся восстание в Германии — в большей степени, чем предыдущие поражения — наглядно продемонстрировало, что отступление европейского пролетариата приняло затяжной характер, хотя никто в тот момент не мог сказать, как долго будут длиться сумерки контрреволюции. Поражение революции в Германии играло на руку тем, кто считал, что идея интернационализации революционной процесса мешает развитию России и ее превращению в экономическую и военную державу.
Как мы видели в предыдущей статье, перед уходом из политической жизни Ленин уже начал борьбу против сталинизма, и, вне всякого сомнения, он не одобрил бы отказ от принципов интернационализма, который бюрократия с такой откровенностью поспешила провозгласить вскоре после его смерти. Конечно, один Ленин не смог бы остановить победоносное наступление контрреволюции. В 1930-х гг. «Билан» писал, что ввиду объективных обстоятельств, на которые натолкнулась русская революция, Ленина ожидала бы та же судьба, что и остальных оппозиционеров: «Проживи он дольше, центристы использовали бы против него те же методы, которые они использовали против тысяч большевиков, заплативших за свою верность интернационалистической программе Октябрьской революции ссылкой, тюрьмой или депортацией из страны» (L'Etat Proletarien//Bilan, № 18, April-May 1935, p. 610.). Как бы то ни было, с его смертью было устранено главное препятствие для реализации замыслов сталинистов. Сразу после смерти Ленина Сталин похоронил его теоретическое наследие и принялся создавать культ «ленинизма» по образу и подобию православных культов святых. Соответствующий тон был задан уже на самих похоронах Ленина в «клятве» Сталина. Символичен тот факт, что Троцкий не присутствовал на похоронах. В тот момент он был на Кавказе, где восстанавливался после болезни. Но Троцкий еще и поддался на маленькую уловку Сталина, который дезинформировал его о дате похорон. Так Сталин представил себя всему миру в качестве законного преемника Ленина.
В большевистской партии не сразу поняли смысл «социализма в одной стране» — отчасти потому, что эта откровенно контрреволюционная идея была хитро замаскирована Сталиным, подавшим ее под соусом маловразумительного «теоретизирования». Но главная причина заключалась в том, что большевики были недостаточно вооружены теоретически, чтобы немедленно отвергнуть сталинскую концепцию.
Мы уже отмечали, что рабочее движение долгое время преследовала путаница по вопросу о соотношении социализма и государственной централизации буржуазных экономических отношений. Особенно это относится к социал-демократическому периоду. Но и в ходе революционного наступления 1917–1923 гг. дух «государственного социализма» вовсе не был изгнан из программ революционных партий. Как бы то ни было, в тот период восходящая волна революции открывала перспективу подлинного социализма, удерживая на переднем плане идею социалистического переустройства в мировом масштабе. Когда же произошел откат революционной волны и русский аванпост был брошен на произвол судьбы, ситуация переменилась: идея о том, что путем развития государственного, «социалистического» сектора экономики можно заложить основы социализма в СССР, становилась все белее популярной, принимая теоретически оформленный вид. В цитированной выше статье итальянских левых отмечалось, что эта тенденция заметна в некоторых поздних работах Ленина:
«В статьях Ленина о кооперации отразилась новая ситуация, сложившаяся после ряда поражений мирового пролетариата. И вовсе не удивительно, что эти работы могли быть использованы фальсификаторами для оправдания их теории „социализма в одной стране“».
Указанный круг идей был развит Левой оппозицией — особенно Троцким и Е. А. Преображенским — в ходе «дискуссии об индустриализации» в середине 1920-х гг. Дискуссия была вызвана экономическими затруднениями на очередном витке нэпа, в ходе которого проявились типичные признаки капиталистического кризиса — безработица, ценовая нестабильность, дисбаланс различных отраслей экономики. Троцкий и Преображенский критиковали аппарат за его осторожную экономическую политику, отсутствие долгосрочного планирования, упование на легкую промышленность и рыночную стихию. По их убеждению, для того чтобы оздоровить советскую экономику и сделать ее более динамичной, необходимо было увеличить инвестиции в тяжелую промышленность, следуя долгосрочному плану экономического развития. «Индустриализаторы» из левой оппозиции рассуждали следующим образом: так как тяжелая промышленность составляет основу государственного сектора, социалистического по своей сути, промышленный рост означает продвижение к социализму и отвечает интересам рабочего класса. Они были убеждены, что можно запустить процесс индустриализации в преимущественно аграрной российской экономике, не попав в чрезмерную зависимость от иностранного капитала и технологий. Сделать это предполагалось посредством своего рода «эксплуатации» отдельных слоев крестьянства (прежде всего богатейшего), осуществляемой через налогообложение и ценовую политику. Такая «эксплуатация» обеспечила бы необходимый приток капитала для инвестиций в государственный сектор и рост тяжелой промышленности. Таким образом, согласно представлениям оппозиционеров, Россия должна была пройти период «первоначального социалистического накопления», сходный по своему содержанию, если не по методам, с первоначальным накоплением капитала, описанным Марксом в «Капитале». В частности, Преображенский видел в «первоначальном социалистическом накоплении» ни много, ни мало фундаментальный закон переходной экономики, действующий в противовес закону стоимости:
«Каждый читатель может по пальцам сосчитать, что противодействует у нас закону ценности: монополия внешней торговли, социалистический протекционизм, жесткий план импорта, строящийся в интересах индустриализации страны, неэквивалентный обмен с частным хозяйством, обеспечивающий накопление для государственного хозяйства в архинеблагоприятных условиях низкой техники государственного хозяйства. Но все это в целом, на базе единого государственного хозяйства пролетариата, и есть внешние инструменты, внешние проявления закона первоначального социалистического накопления» (Преображенский Е. Экономические заметки. III. О пользе теоретического изучения советского хозяйства//Большевик: Политико-экономический двухнедельник ЦК ВКП. 1926, № 15–16, с. 76.).
Эта теория была ошибочной в двух главных аспектах:
1) Фундаментальным заблуждением было считать, что рост промышленности сам по себе отвечает потребностям и классовым интересами пролетариата. Социализм не мог автоматически возникнуть в ходе «социалистического» накопления, которое в действительности являлось капиталистическим, так как было основано на извлечении прибавочной стоимости и ее превращении в новый капитал. Промышленность, государственная или нет, — это не то же самое, что рабочий класс. Напротив, промышленный рост в рамках отношений наемного труда предполагает усиление эксплуатации пролетариата. Отождествляя интересы промышленности с интересами пролетариата, Троцкий следовал той же логике, что и во время «дискуссии о профсоюзах» в 1921 г., когда он ставил знак равенства между переходным государством и рабочим классом. Подобная логика отказывала пролетариату в праве защищать свои непосредственные интересы, если они шли вразрез с потребностями развития «социалистического сектора». В 1930-х гг. итальянская левая фракция смогла показать принципиальные опасности, которые несет в себе такой подход. Хотя вслед за Троцким итальянские левые питали некоторые иллюзии в отношении «коллективизированного» сектора экономики как некой гарантии пролетарского характера Советского государства, они вовсе не разделяли его энтузиазма по поводу индустриализации как таковой. Они настаивали на том, что прогресс на пути к социализму измеряется не ростом постоянного капитала, а тем, в какой степени производство направлено на удовлетворение непосредственных материальных потребностей пролетариата (приоритет производства потребительских благ над производством средств производства, сокращение рабочего дня и т. д.). Развивая этот аргумент, можно сказать, что продвижение к социализму требует полного отказа от логики накопления капитала.
2) Если допускалось, что Россия с её крестьянским большинством способна решительно шагать к социализму, то возникал вопрос: какая роль отводится мировой революции? В то время как на самом деле без мировой революции невозможно было даже политическое выживание пролетарской диктатуры в России, в теории «первоначального социалистического накопления» она оказывалась фактически всего лишь средством, позволяющим ускорить процесс социалистического строительства, уже идущий в рамках отдельной страны. В некоторых своих работах Преображенский вплотную приблизился к опасной черте, за которой идея мировой революции теряла свой первоначальный смысл. Не удивительно, что он поддался сталинской «левой» демагогии после поворота к форсированной индустриализации в конце 1920-х, когда казалось, что аппарат реализует экономическую программу оппозиции.
Таким образом, вовсе не случаен тот факт, что оппозиционеры, группировавшиеся вокруг Троцкого, не смогли сразу понять всю глубину контрреволюционности, содержавшейся в сталинской теории «социализма в одной стране».
1925–1927 гг.: последний бой оппозиции
Первое открытое выступление против доктрины «социализма в одной стране» последовало с неожиданной стороны — Сталина подверг критике его бывший союзник Зиновьев. В 1925 г. распался «триумвират» Сталина, Каменева и Зиновьева, которых объединяла единственная цель — борьба с «троцкизмом». Как признавал впоследствии Зиновьев, легенда о «троцкизме» была изобретена аппаратом для того, чтобы укрепить господствующие позиции «триумвиров» в партийной иерархии, оттеснив Льва Троцкого, человека, который после смерти Ленина олицетворял дух Октября. Как мы видели в предыдущей статье, первое выступление левой оппозиции захлебнулось после того, как против нее были выдвинуты обвинения во «фракционной деятельности», на которые она, сохраняя лояльность решению X Съезда о запрете фракций, не могла ничего ответить. Оказавшись перед выбором: переход к нелегальной деятельности (что сделала, например, группа Мясникова) или отказ от каких-либо организованных действий внутри партии — оппозиционеры, группировавшиеся вокруг Троцкого, выбрали последнее. Но по мере того, как контрреволюционная политика аппарата набирала обороты, большевикам, сохранявшим — пусть даже в слабой степени — верность исходным принципам интернационализма, не оставалось ничего другого, как открыто стать на оппозиционный путь. Поэтому не случайно появление в 1925 г. новой оппозиции, на этот раз возглавляемой Зиновьевым.
Внезапный поворот Зиновьева влево объяснялся, помимо прочего, и его личными соображениями: стремлением сохранить свои позиции в руководстве партии и контроль над партийной машиной Ленинграда. Естественно, Троцкий (в 1925–1926 гг. его участие в политической жизни было весьма ограниченным) поначалу с большим подозрением смотрел на новую оппозицию. Он сохранял нейтралитет в первых стычках сталинцев и зиновьевцев, в частности на XIV съезде партии, когда последние признали, что их нападки на «троцкизм» были ошибкой. Как бы то ни было, в своей критике Сталина Зиновьев ясно выразил базовые элементы пролетарской позиции: как уже говорилось, он раньше Троцкого выступил против теории «социализма в одной стране» и начал говорить об угрозе государственного капитализма. Контроль бюрократии над партией и над всем рабочим классом усиливался, и необходимость объединения усилий всех оппозиционных групп становилась все более насущной — особенно после того, как обнаружились катастрофические результаты внешней политики сталинизма.
В апреле 1926 г., несмотря на опасения, Троцкий и его сторонники объединились с зиновьевцами в рамках «объединенной оппозиции». Первоначально она включала также группу «Демократического централизма», возглавляемую Т. Сапроновым («децистов»). Более того, Троцкий писал, что «инициатива объединения принадлежала ДЦ. Первые совещания с зиновьевцами происходили под председательством тов. Сапронова» («Наши разногласия с ДЦ (Группа 15-ти)», 11 ноября 1928 г.//Троцкий Л. Д. Письма из ссылки. 1928. М., 1995. С. 228). Однако в том же 1926 г. «децисты» были исключены из «объединенной оппозиции», предположительно за призыв к созданию новой партии (хотя в их платформе 1927 г., о которой речь пойдет ниже, такого призыва не содержалось).[31]
Несмотря на формальное неприятие фракционности, оппозиция 1926 г. была вынуждена действовать как самостоятельная организация — с подпольными собраниями, курьерами и ответственными за безопасность. В то же время, в отличие от оппозиции 1923 г., «объединенная оппозиция» предприняла более решительную попытку донести свои взгляды до рядовых членов партии, не ограничиваясь обращениями к партийному руководству. Однако каждый раз, когда оппозиция была близка к созданию настоящей фракции, партийный аппарате удвоенной силой обрушивал на нее интриги, клевету и чистки. Первая волна репрессий пришлась налете 1926 г., когда сталинские агенты донесли о собрании оппозиции, состоявшемся в подмосковном лесу. В ответ оппозиция продолжила критику внутренней и внешней политики режима, обратившись к массе рядовых партийцев. В сентябре и октябре того же года по всей стране представители оппозиции выступали на собраниях производственных ячеек партии. Так, на московском заводе «Авиаприбор» состоялся знаменитый митинг с участием Троцкого, Зиновьева, Пятакова, Радека, Смилги и Сапронова, которые защищали взгляды оппозиции в атмосфере провокаций и оскорблений со стороны агентов аппарата. На это аппарат ответил ужесточением репрессий. Благодаря действиям сталинистов ведущие оппозиционеры стали терять ключевые посты в партии. В адрес оппозиции послышались открытые угрозы исключения из партии и даже физической расправы.
Но, как уже отмечалось, развертыванию деятельности троцкистской оппозиции мешали не только репрессии, но и ее собственные заблуждения: верностью резолюции 1921 г. о запрете фракций и колебания в определении контрреволюционной сущности сталинистской бюрократии. Когда их октябрьские выступления на заводах были официально осуждены, лидеры оппозиции подписали заявление, в котором признавали, что нарушили партийную дисциплину и отказывались от дальнейшей «фракционной» деятельности. В декабре на пленуме Исполкома Коминтерна — это был последний раз, когда оппозиции было позволено высказать свою точку зрения перед Интернационалом — Троцкий в очередной раз споткнулся о свое нежелание ставить под вопрос «единство партии». По этому поводу Антон Цилига пишет:
«Говоря о разногласиях оппозиции и партийного большинства, Троцкий был слишком осторожен и дипломатичен. Поэтому, несмотря на его блестящие ораторские способности, ему не удалось донести до аудитории всю глубину этих разногласий, весь трагизм ситуации, сложившейся в партии… Я был поражен тем, что оппозиция не понимала, насколько она слаба. Она недооценивала значение своего поражения и не хотела извлекать из него уроки. В то время как большинство под предводительством Сталина и Бухарина готовило поголовное исключение оппозиционеров из партии, последние пытались достичь компромисса и надеялись на товарищеское соглашение с оппонентами. Вне всякого сомнения, эта робкая тактика явилась одной из причин поражения оппозиции, существенно ослабив эффективность ее борьбы» (Ciliga A The Russian Enigma. L, 1979, p. 7–8. Впервые книга А. Цилиги, получившая в английском издании название «Российская загадка», была опубликована на французском языке под заглавием «В стране великой лжи».).
Так продолжалось вплоть до конца 1927 г. Пробудившись к активным действиям после провала политики бюрократии в Китае, оппозиция сформулировала свою платформу к XV съезду партии. В ответ последовал типичный маневр аппаратчиков. На подпольную типографию, в которой оппозиционеры были вынуждены печатать платформу, был совершен налет ГПУ, которое сразу выявило среди организаторов типографии «врангелевского офицера», якобы связанного с заграничными контрреволюционерами. И хотя «офицер» оказался агентом-провокатором из ГПУ, этот эпизод был в полной мере использован сталинистами для дискредитации оппозиции. Испытывая растущее давление со стороны аппарата, оппозиция решила снова напрямую обратиться к массам: ее представители выступали на всевозможных митингах и партийных собраниях; 7 ноября 1927 г. на демонстрациях, посвященных юбилею Октябрьской революции, они развернули собственные лозунги. Они, наконец, подняли вопрос о публикации завещания Ленина. Однако было уже слишком поздно. Рабочие массы погружались в политическую апатию, и разногласия оппозиции с правящей группой вряд ли могли взволновать их. Это понимал и сам Троцкий. В отличие от Зиновьева, ослепленного в тот момент короткой вспышкой оптимизма, он видел, что массы устали от борьбы, что они скорее поддадутся сталинским обещаниям построить социализм в отдельно взятой России, чем воспримут призывы к новым политическим потрясениям.
Но, как бы то ни было, сама оппозиция оказалась неспособной четко сформулировать революционную альтернативу. Об этом свидетельствует умеренность лозунгов, с которыми оппозиционеры вышли на ноябрьскую демонстрацию — «долой устряловщину», «недопустим раскола» и т. д. В то время, когда контрреволюция захватывала партию Ленина, они говорили о «единстве партии»! Сталинисты не были столь умеренными. Во время демонстрации 7 ноября их головорезы избивали оппозиционеров, а затем последовало исключение Троцкого и Зиновьева из партии. Маховик чисток, арестов, ссылок, наконец, убийств представителей прежней пролетарской партии большевиков начал набирать обороты.
Хуже всего было то, что репрессии деморализовали оппозицию. Почти сразу же после исключения Троцкого и Зиновьева, «объединенная оппозиция» распалась. Первым выпало самое слабое звено: унизительно капитулировали, признавая свои «ошибки» и умоляя о восстановлении в партии, Зиновьев, Каменев и большинство их сторонников. Тогда же капитулировали многие правые троцкисты.[32]
Расправившись с левыми, Сталин открыл огонь по своим союзникам на правом фланге партии — Бухарину и его сторонникам, которые открыто благоволили частному капиталу и кулакам. Столкнувшись с рядом экономических проблем, в частности, «товарным голодом», и заботясь, прежде всего, об усилении военной мощи России в преддверии новых империалистических войн, Сталин неожиданно осуществил «левый поворот», означавший быструю индустриализацию и «ликвидацию кулачества как класса», т. е. насильственную экспроприацию верхних и средних слоев крестьянства.
Сталинский «левый поворот», который сопровождался борьбой с «правым уклоном», явился еще одним фактором, обусловившим распад оппозиции. Многим оппозиционерам, для которых индустриализация была ключом к построению социализма, легко могло показаться, что Сталин принял их программу. Такие троцкисты, как Преображенский, теперь настойчиво убеждали своих товарищей вернуться под крыло партийного руководства. Такова была политическая судьба теории «первоначального социалистического накопления».
События 1927–1928 гг. явственно обозначили исторический переломный момент: сталинизм одержал окончательную победу, покончив с любой оппозицией в партии. Теперь не оставалось никаких препятствий для реализации программы, вытекавшей из сущности сталинизма — создания военной экономики на основе более или менее монолитного государственного капитализма С этого момента можно констатировать смерть большевистской партии, ее тотальное слияние с государственно-капиталистической бюрократией. Следующим шагом сталинистов было установление полного господства в Коммунистическом Интернационале и его окончательное превращение в инструмент внешней политики России. Одобрив теорию «социализма в одной стране» на VI Конгрессе в августе 1928 г., Коминтерн, как Второй Интернационал в 1914 г., подписал свой смертный приговор. Впрочем, агония отдельных коммунистических партий за пределами России затянулась до середины 1930-х гг., завершившись подавлением местных левых оппозиций и принятием позиции национальной «самообороны» накануне новой мировой бойни.
Разрыв левых коммунистов с Троцким
Сегодня историческая дистанция позволяет нам дать ясную оценку событиям 1927–1928 гг. Однако в те годы вопрос об их сущности и значении был предметом горячих споров в оппозиционных кругах. Основная полемика развернулась между Троцким и «демократическими централистами». Троцкий, обрушившийся на «децистов» с критикой их «ультралевых сектантских» ошибок, относился к этой полемике самым серьезным образом, что, по видимому, объяснялось растущим влиянием этой группы на его последователей.
Группа «Демократического централизма» вела борьбу с бюрократизмом в партии и государстве с 1919 г. Изгнанные из «объединенной оппозиции», «децисты» представили XV съезду партии собственную платформу, за что немедленно были исключены из ВКП(б). В 1929 г. Мясников писал во французской газете «Уврие коммюнист», что этот текст — т. н. «Платформа 15-ти»[33] — свидетельствует об эволюции «децистов» Сапронова к позициям его «Рабочей группы»: «В основных своих положениях, в оценке сущности государства в СССР и представлениях о рабочем государстве, программа 15-ти очень близка идеологии „Рабочей группы“.
На первый взгляд, между платформами „децистов“ и „объединенной оппозиции“ нет резких различий. Конечно, „децисты“ в более решительной манере ставят вопросы о диктаторских порядках на заводах, росте безработицы, угасании пролетарских Советов, деградации внутрипартийной жизни, катастрофических результатах политики „социализма в одной стране“ на международном уровне. Но в то же время они по-прежнему не выходят за рамки требования радикальных реформ: в их платформе поддерживается призыв к ускорению темпов индустриализации и предлагается ряд мер, направленных на возрождение партии и установление пролетарского контроля над государством и экономикой. „Децисты“ нигде не призывают к созданию новой партии или открытой борьбе против государства.
Тем не менее, в их платформе заметно стремление вскрыть сущность проблемы государства. Опираясь на марксистскую идею о том, что нельзя целиком полагаться на государство как инструмент пролетарской революции, „децисты“ предупреждают об опасности полного отрыва государства от рабочего класса. Более того, они указывают, что нет ничего социалистического в государственной собственности как таковой:
„… Сохранение пролетарской диктатуры является единственным условием, необходимым для того, чтобы обеспечить нашим госпредприятиям развитие в сторону социализма. Только низвержение этой диктатуры ил и ее перерождение может изменить направление их развития. В этом смысле, в обшей системе нашего хозяйства они являются подлинной базой нашего социалистического строительства, но это не значит, что они уже социалистические. […] Называть социализмом (хотя и плохим) такие формы организации производства, при которых рабочая сила осталась товаром, — это значит заниматься пошлейшим приукрашиванием действительности, только дискредитирующим социализм в глазах рабочих; объявлять решенной ту задачу, которая еще стоит перед нами, — объявлять нэп социализмом“ (Архив Троцкого: Коммунистическая оппозиция в СССР, 1923–1927. Т. 3. М., 1990. С. 200–201.).
Короче говоря, без политического доминирования пролетариата, экономика, включая ее государственный сектор, может развиваться только в направлении капитализма. Этого так и не понял Троцкий, для которого сохранение национализированной собственности само по себе являлось гарантией пролетарского характера государства. Наконец, в отличие от „объединенной оппозиции“ „децисты“ гораздо яснее сознавали неминуемое приближение Термидора. В их платформе говорится о том, что окончательная ликвидация партии сталинской фракцией будет означать конец пролетарской диктатуры в России:
„Бюрократизация партии, перерождение ее правящих верхов, слияние руководящего партией аппарата с бюрократическим государственным аппаратом, уменьшение удельного веса в ее жизни рабочей ее части, применение во внутрипартийной борьбе воздействия государственного аппарата, — все это показывает, что ЦК в своей политике зажима партии перешел уже ту границу, за которой начинается ликвидация партии и превращение ее в подсобный аппарат государства.
Если бы эта ликвидация была доведена до конца, то это означало бы конец диктатуры пролетариата в СССР. Партия есть авангард и главное орудие классовой борьбы пролетариата. Без нее невозможна ни его победа, ни сохранение его диктатуры“ (там же, с. 183).
Таким образом, несмотря на то, что в „Платформе 15-ти“ недооценивалась глубина капиталистического перерождения СССР, „децисты“, по крайней мере, значительная их часть, были лучше подготовлены к тому, чтобы быстро сделать необходимые выводы из поворотных событий 1927–1928 гг. После того, как оппозиция была задушена Сталиным методами государственного террора, от большевистской партии, по словам „дециста“ В. Смирнова, не оставалось ничего, кроме „гниющего трупа“. Дальше защищать существующий режим не имело никакого смысла. Именно против этой идеи ополчился Троцкий в своем письме „децисту“ Бородаю „Наши разногласия с ДЦ“:
„Ваши харьковские единомышленники, как мне сообщают, обратились к рабочим с воззванием, построенным на той ложной мысли, что Октябрьская революция и диктатура пролетариата уже ликвидированы. Воззвание это, ложное по существу, причинило величайший вред оппозиции“ (Троцкий Л. Д. В чем разногласия с ДЦ, ук. соч., с. 225–226).
Несомненно, Троцкий находил „вредным“ и тот факт, что все больше оппозиционеров из числа его сторонников склонялось к точке зрения „децистов“.
„Децисты“ были лучше подготовлены и к сталинскому „левому повороту“, который не имел ничего общего с социализмом. Их в меньшей степени затронула волна капитуляций, последовавшая после перемены сталинской политики. Однако новый курс Сталина вызвал расколы и в их рядах. По свидетельству Цилиги и других авторов, сам Сапронов капитулировал в 1928 г., полагая, что наступление на кулачество означает переход к социалистической политике. Правда, некоторые факты указывают наго, что вскоре он понял государственно-капиталистическую сущность сталинской программы индустриализации: в 1931 г., находясь в ссылке, он написал статью „Агония мелкобуржуазной диктатуры“, в которой рассматривал „коллективизацию“ и индустриализацию как формы первоначального капиталистического накопления. В 1929 г. Мясников сообщал в „Уврие коммюнист“, что Сапронов арестован, и что намечается объединение „Рабочей группы“, „Группы 15-ти“ и остатков „Рабочей оппозиции“. Траектория другого „дециста“, Смирнова, была иной:
„Молодой децист Володя Смирнов дошел до следующего заключения: „В России не было пролетарской революции, не было никакой диктатуры пролетариата. Была попросту народная революция снизу и диктатура сверху. Ленин никогда не был идеологом пролетариата. Он всегда являлся идеологом интеллигенции“. Эти идеи были связаны с представлением о том, что мир движется к новой социальной формации — государственному капитализму с бюрократией как новым правящим классом. Согласно теории Смирнова, Советская Россия, Кемалистская Турция, фашистская Италия, Германия накануне победы гитлеризма, Америка Гувера-Рузвельта суть явления одного порядка. „Коммунизм — это крайний фашизм, фашизм — это умеренный коммунизм“, — писал он в статье „Комфашизм“. В этой теории слабо проглядывались движущие силы и перспективы социализма. Большинство „децистов“, Давидов, Шапиро и другие, посчитали, что ересь Смирнова переходит все границы, и на шумном собрании группы он был исключен“ (Ciliga A. Op. cit., p. 280–282).[34]
Как замечает Цилига, в смирновской идее „нового класса“ нетрудно увидеть предвосхищение теории Бернхема; тезис же о Ленине как идеологе интеллигенции был впоследствии взят на вооружение „коммунистами советов“. Взгляды, которые в иных обстоятельствах могли дать начало ценному прозрению (относительно универсального характера государственно-капиталистической тенденции в эпоху упадка капитализма), в ситуации поражения и растерянности вели к отрицанию марксизма.
Не смогли правильно сориентироваться в новых обстоятельствах и те российские левые, которые призывали к немедленному созданию новой партии. Лозунг новой партии, хотя и верный по форме, был совершенно оторван от действительности. Партию невозможно было создать простым усилием воли в период, когда международный пролетариат вошел в затяжную полосу поражений. В той ситуации требовалось иное: формирование левых фракций, которые в ожидании более благоприятных условий международной классовой борьбы могли бы подготовить программные основы для новой партии. Но сделать и по-настоящему обосновать такой вывод смогли только итальянские левые.
Все это свидетельствует о невероятно трудных условиях, в которые были поставлены российские оппозиционные группы, столкнувшиеся в конце 1920-х гг. с беспрецедентным государственным террором. В стране, которую силой заставили замолчать, тюрьмы ГПУ становились единственными очагами политической дискуссии. Однако, несмотря на трудности, параллельно с болезненным процессом капитуляций и расколов, в оппозиционной среде шло сближение между „децистами“, остатками „Рабочей группы“ и „Рабочей оппозиции“ и частью „непримиримых“ троцкистов на основе выработки четких левокоммунистических позиций. Цилига, принадлежавший к крайнему левому крылу троцкистской оппозиции, порвал с Троцким летом 1932 г. после того, как прочитал его программный текст „Проблемы развития СССР. Проект Платформы Международной левой оппозиции по русскому вопросу“:
„С начала 1930 г. левые троцкисты ждали, когда их лидер наконец открыто заявит о том, что СССР уже не является рабочим государством. Однако их ожидания были обмануты. В первой же главе платформы Троцкого черным по белому было написано, что СССР — это „пролетарское государство“. Их разочарование усилилось, когда ниже они увидели энергичную защиту пятилетнего плана, социалистического характера его целей и даже методов… С этого времени бесполезно было надеяться на то, что Троцкий когда-нибудь проведет четкое различие между пролетариатом и бюрократией, социализмом и государственным капитализмом. Тем левым „отрицателям“, которые не видели в сталинском „социалистическом строительстве“ ни грана социализма, не оставалось ничего другого, как порвать с Троцким и выйти из коллектива троцкистов. Примерно десять товарищей — и я в их числе — решились на этот шаг… Таким образом, как многие до и после меня, я вынес из своего участия в борьбе российской оппозиции и ее идеологических дискуссиях следующее убеждение: Троцкий и его сторонники слишком связаны с существующим в СССР бюрократическим режимом, чтобы довести борьбу против этого режима до логического конца… По Троцкому, задача оппозиции заключалась в том, чтобы улучшить бюрократическую систему, а не разрушить ее, в том, чтобы бороться с „ростом привилегий“ и чрезмерным материальным неравенством, а не с привилегиями и неравенством вообще…
„Бюрократическая или пролетарская оппозиция?“ — так называлась написанная в тюрьме статья, в которой я размежевался с троцкизмом. С этого времени я был в лагере крайней левой оппозиции, где находились „децисты“, „Рабочая оппозиция“, „Рабочая группа““.
Эту оппозицию и троцкизм разделяли не только разногласия в оценке режима и понимании текущих проблем, но, прежде всего, то, какую роль они отводили рабочему классу в революции. Для троцкистов движущей силой революции была партия, для крайнего левого крыла — рабочий класс. Борьба между Сталиным и Троцким касалась партийной политики и управления партийными кадрами; и для того, и для другого пролетариат был всего лишь пассивным объектом. В противоположность этому, группы крайне левых коммунистов обращали внимание, прежде всего, на действительное положение и статус рабочего класса; главными для них являлись вопросы о том, чем является рабочий класс в советском обществе и чем он должен стать в обществе, которое искренне руководствуется целью построения социализм. Идеи и политика этих групп открыли передо мной новую перспективу. Они ставили проблемы, о которых ничего не говорила троцкистская оппозиция, — как рабочему классу приступить к освоению средств производства, отобранных у буржуазии; ввести эффективный контроль над партией и правительством; установить рабочую демократию и защитить революцию от бюрократического вырождения» (Ibid, р. 271).
В выводах Цилига можно почувствовать интонации, характерные для «коммунистов советов»; позднее он тоже разочаровался в марксизме. Тем не менее, он точно описал, как в труднейших условиях в оппозиционной среде происходило формирование ясной пролетарской позиции. Конечно, многие результаты этого процесса были потеряны, не оказали непосредственного воздействия на деморализованный российский пролетариат. Некоторые могут даже сказать, что идейная работа российских левых коммунистов не имели никакого значения и свидетельствовала лишь об их сектантстве и абстенционизме. Но к революционерам следует применять иную, историческую, мерку. Наследие российских левых коммунистов, боровшихся за ясное понимание причин и следствий страшного поражения, которое им довелось потерпеть, остается значимым в теоретическом плане и еще может послужить современным революционерам. В этой связи стоит указать на отрицательные последствия, которые имел тот факт, что в оппозиционном движении за пределами России позиция крайних левых не нашла широкого отклика. Возобладала, напротив, точка зрения Троцкого, который пытался примирить непримиримое, выискивая в сталинском режиме нечто пролетарское. Его отказ признать термидор в СССР свершившимся обернулся катастрофическими результатами. Во время второй мировой войны тезис о необходимости «защиты СССР» увлек троцкистское течение на путь предательства.
В 1930-1940-х гг., когда репрессии заглушили голос советских левых коммунистов, «российскую загадку» предстояло решать революционерам других стран.