в соседнюю комнату, чтобы разбудить офицеров связи, которые сейчас отправятся с боевым приказом в части.
Предстоял форсированный стокилометровый марш через горы, в Моравскую долину. Теперь окончательно стало ясно, что дивизия все дальше оттесняется с главного направления на юг и, конечно, не сможет принять непосредственного участия в боях за югославскую столицу. Это огорчало всех, а не только генерала Бойченко, который был расстроен таким оборотом дела. Однако приказ есть приказ: кто-то должен обеспечивать фланг белградской ударной группировки.
Пришел Зарицкий вместе с младшим лейтенантам Верой Ивиной. Они только что закончили допрос пленных, и начальник разведки хотел было доложить Некипелову о самом интересном, что удалось узнать.
— Потом, потом, мне не до вашей беллетристики, — отмахнулся от него полковник. — Оставьте показания пленных майору Зотову: может, пригодятся для архива.
Зарицкий понимающе мотнул головой: нет — так нет.
Собравшись к комдиву подписывать приказ, начальник штаба бросил на ходу:
— А вам, Зарицкий, повезло, мне сегодня некогда объясняться с вами.
Разведчик вопросительно глянул на своих товарищей.
— Нам тут попало за тебя, Костя, что ты поселил нас в корчме, — сказал Головной.
— Вот оно в чем дело! Хочешь как лучше, — притворно вздохнул Зарицкий. — Тут одна королева чего стоит.
— Товарищ майор! — напомнила о себе Вера.
— Не буду, не буду!.. Ты понимаешь, Семен, — обратился он к Зотову, — мы всю ночь напролет допрашивали пленных, а теперь оказывается, что это никому не нужно.
— Будто ты первый день воюешь.
— В обороне так все просят, умоляют нашего брата раздобыть я з ы к а, а в наступлении я, видите ли, должен работать на архив. На́ тебе, Семен, подшивай к делу, — он положил на стол целую пачку мелко исписанных листов. — Это все боговинские. Познакомиться с другими не хватило времени. Учти, среди немцев попадаются и власовцы.
— Оставь, почитаем.
— До скорой встречи на Мораве!…
Солнце поднялось уже высоко. Дальние горы на западе были окрашены, как всегда, в один и тот же синий тон, но синева эта, точно самодельные чернила, отстоялась за ночь: вершины стали светло-синими, водянистыми, а подножия их — совсем темными от густого осадка ночи, который не успел раствориться под нежарким осенним солнцем.
Каждое море имеет свой цвет. Так и горы. Вера еще не видела таких синих гор: нет, Балканы не похожи на Кавказ, хотя широта одна и та же. Она сказала об этом Зарицкому, когда они вышли из корчмы на улицу.
— Не знаю, не обращал внимания, — рассеянно ответил он.
— А ты приглядись. Чего нахмурился? Обидел тебя, бедного, злой полковник Некипелов, обидел!
— Хватит, перестань.
— А ты не дуйся.
Навстречу шли югославские офицеры. Они были одеты не одинаково, но с тем партизанским шиком, о котором Строев вчера сказал: «Это ведь свойственно молодым армиям. Наши первые краскомы тоже любили, приодеться, и оружие носили так, как женщины носят драгоценности, — всем напоказ».
Да, сербы действительно напоминали героев гражданской войны в России: тот же огонь в глазах, та же горделивая осанка и то же самое — подчеркнутое — презрение к смерти. И если они не ходили в малиновых галифе, как наши конники, то шикарных пистолетов у них было предостаточно, не говоря уже о щегольских ремнях, унизанных трофейными гранатами.
Сербы за несколько шагов взяли под козырек, словно на параде, и учтиво расступились перед Верой. Она просто, по-девичьи улыбнулась им, чувствуя виском их восторженные взгляды. Зарицкий косо глянул на нее, и она улыбнулась и ему, чтобы не обидеть. У Веры сегодня было так легко на сердце, что она готова была петь, дурачиться, как школьница. Недаром Некипелов называл ее чертовкой, будто и шутя, по праву старшего, но, конечно, недовольный тем, что «смазливую девчонку избаловали в штабе». Ну что она поделает со своим характером, тем более, когда ей в неполных двадцать лет на редкость повезло: окончила курсы переводчиков, второй год на фронте, уже не раз ходила с бывалыми разведчиками в свободный поиск, за что ее, пока единственную девушку в дивизии, наградили двумя боевыми орденами. Впрочем, такие щедрые награды доставляют и огорчения, — кое-кто из незнакомых ей людей посматривает на нее с подозрительной пытливостью: а честно ли ты заслужила ордена? Но она все равно их носит, не прячет, как другие. Подполковник Строев прав: на войне тоже есть свои обыватели и мещане. Ну и пусть их смотрят и завидуют, провожают ее трусливым шепотком или немой усмешкой. Черт с ними, с фронтовыми обывателями!..
В разведывательном отделении скучал у телефона один Жора Акопян, маленький чернявый старшина, которого Зарицкий перевел из отдельной разведроты в штаб после ранения на Южном Буге. Это был умелец, мастер на все руки: и писарь, и знающий радист, и фотограф, и нештатный адъютант майора. У разведчиков трудно заслужить уважение, но Акопяна все любили и звали его по-свойски — Жорой.
— Получен боевой приказ, товарищ майор. Сегодня выступаем, — доложил он Зарицкому.
— Это я знаю.
— Карта готова.
— Молодец.
Жора расстелил на столе, как свежую скатерть, большую, склеенную вишневой смолкой, топографическую карту-двухсотку.
Каждый раз, когда кончались старые листы и на смену им появлялись новые, от которых остро пахло литографской краской, майор Зарицкий с волнением открывал для себя тот неизвестный, загадочный мир, в который он вступит завтра с группой своих разведчиков, и где он должен чувствовать себя вполне свободно и уверенно, как дома. Сколько таких обжитых мест давно осталось позади, а все новым листам карты нет конца, и трудно себе представить, куда, в какие еще дальние края отнесет его от родной земли этим быстрым, в воронках, стрежневым течением войны.
— Я пойду, товарищ майор, на полевую почту, — сказал Акопян.
— Иди, иди, только недолго, — отпустил его Зарицкий и подумал: «Хитришь ты, Жора! Это тебе не хочется мешать нам с Верой. А говорят, что мужчины — народ недогадливый».
Он нанес на карту маршруты полков, сложил ее гармошкой, чтобы удобно было листать в пути, аккуратно-заправил в планшет, под целлулоидные створки, и привычно щелкнул кнопкой. Это означало, что он готов в дорогу хоть сейчас.
Вера занималась своим делом, разбирала документы пленных, — что может пригодиться, а что надо выбросить как ненужный хлам. Зарицкий подошел к ней, слегка взял ее за плечи.
— Вот, посмотри-ка, — она подала ему отлично сделанную фотографию.
Совсем молодой немец в военной форме и рядом с ним симпатичная, тоже очень молоденькая немочка, наверное, его невеста. У них был до того блаженный, счастливый вид, что Вера тихо, задумчиво сказала:
— Влюбленным и война нипочем.
— Теперь-то они поймут, что такое война, — жестко сказал Зарицкий.
— И все-таки, когда попадают в руки такие карточки, становится немного не по себе.
— Какая сердобольная!
— Ты меня не понял. Просто думаешь о том, что вот еще одним счастьем стало меньше на земле.
— Ну, положим, этим-то как раз и подфартило: мы пленных не мучаем, не расстреливаем, так что встретятся еще после войны. А вообще, Вера, нельзя быть сентиментальной.
— Если бы я была такой, то сидела бы дома.
Зарицкий торопливо обнял ее, поцеловал, не дав опомниться. Она отошла к окну. Глядя в стекло, как в зеркало, поправила рассыпавшиеся, отбеленные южным солнцем льняные волосы и повернулась к нему лицом, сердитая, обиженная. Ее тонкая талия была перехвачена ремнем, на котором поблескивала кобура игрушечного браунинга под цвет сшитых по ноге сапожек из трофейной темно-желтой кожи. И вся она выглядела сейчас как-то уж очень театрально, неестественно, если бы не вполне реальные ордена и медали на клапанах чуть вздернутых накладных карманов.
— Все нас считают мужем и женой, а мы… — не договорил Зарицкий.
— Ну и пусть считают! Мне-то что. Ты сам на людях играешь роль независимого человека, а наедине клянешься в любви.
— Хочешь, я могу объясниться перед строем разведроты!
— Ты можешь. Мне рассказывали, как ты ходил тут, до меня, за каждой новенькой. Недаром в медсанбате окрестили тебя: «майор Дантес-Зарицкий».
— Э-э, все это от старика Некипелова пошло. Любит он давать клички. Бросит где-нибудь при случае ярлык, а его и подхватят.
— Ты уж не оправдывайся. Нет дыма без огня. Говорят, ты и за Панной Михайловной пытался ухаживать.
— Ну и что? А кто из нашего брата пройдет мимо Чекановой, не оглянувшись?
— Оглядывайся, оглядывайся, когда-нибудь споткнешься.
— А я уже и споткнулся. Я у ног твоих! Чего тебе еще надо?
— Смеешься? Вот и пойми тебя, где ты говоришь серьезно, а где в шутку.
— И вообще, Вера, брось ты слушать всякие сплетни. Ты бойся не меня, а тихонь разных.
Ей нравилось, когда он начинал убеждать ее в своей искренности. Парень-то все-таки прямодушный, откровенный. Какой же он Д а н т е с? Это, может быть, в самом деле Некипелов придумал для него такую кличку. Некипелов умеет блюсти «моральную чистоту», а сам ни одну девушку не пропустит, чтобы не окинуть с ног до головы оценивающим взглядом (уж ее, Веру, не проведешь!). Но бодливой корове бог рог не дает. Вот он и злится. Тем более, что Костя, всем на зависть, — и храбрый до отчаянности, и красивый, и в двадцать восемь лет заслуженный майор, ни у кого нет столько наград в дивизии, даже у генерала. В самом деле, чего же тебе, Вера, еще надо?.. Однако ты и подумать не посмела бы о какой-то там любви, когда выплакивала себе право учиться на курсах переводчиков, лишь бы только попасть на фронт, где погиб твой старший брат-зенитчик. А теперь ни с того ни с сего эта любовь. Как этого не может понять Костя? Любовь — и рядом смерть. Ну да, конечно, любовь сильнее смерти, но зачем же своей любовью бередить душу тем, кто живет на фронте одними воспоминаниями. Ведь ты со своим счастьем на фронте — как белая ворона.
Над полуденным, сияющим Подгорацом медленно плыл густой колокольный звон. Окрестные горы усиливали его с каждым ударом, и печальный гул потревоженной меди не успевал гаснуть между ударами. Распахнув настежь окно, Зарицкий прислушался.