Но она всё прекрасно знала и не могла ошибиться. Девушка-лев, увиденная Кэти, предваряла это письмо. О возвращении Рашкина говорили ей и грубая бумага конверта, и чернила, которыми были написаны ее имя и адрес студии.
Иззи медленно подцепила ногтем уголок конверта, вскрыла его и достала плотный лист бумаги цвета старого пергамента. Развернув письмо, она прочитала:
"Изабель!
Надеюсь, что мое письмо застанет тебя в добром здравии. Я намерен вернуться в свою студию в Ньюфорде 17 февраля. Я буду только рад, если ты и дальше будешь пользоваться мастерской, но если ты предпочтешь оставить ее, я пойму и приму твое решение. В любом случае, независимо от твоего выбора, надеюсь увидеться с тобой, чтобы поговорить и обменяться новостями.
До встречи, Винсент".
Иззи дважды прочитала письмо и только потом положила его на столик рядом с мольбертом, прямо поверх кистей и палитры. Она попыталась вспомнить, какое сегодня число, но все мысли совершенно выветрились из головы. Иззи решила спуститься вниз и позвонить Кэти, но тут в поле зрения попал календарь с рекламой ресторана «У Перри», который она взяла еще в декабре прошлого года. Иззи сосредоточенно сосчитала дни, и ее палец остановился на шестнадцатом февраля.
Рашкин приедет уже завтра.
Снова начался приступ паники. На этот раз Иззи всё же позвонила Алану и договорилась, что он приедет сразу после полудня и поможет отвезти ее картины на Уотерхауз-стрит. Остаток утра Иззи снимала полотна со стен, складывала их у входной двери, связывала в пачки наброски и эскизы, а также вытирала пыль и отмывала пол — особенно вокруг своего мольберта. В эти часы она чувствовала себя подростком, пригласившим друзей на вечеринку в отсутствие родителей и старающимся замести следы до их возвращения.
Наконец Иззи остановилась перед рабочим столом с картонной коробкой в руках и попыталась решить, какие кисти и тюбики с красками она может считать своими собственными. В этот момент в дверь постучал Алан. Смахнув со стола в коробку всё, что попалось ей под руку, Иззи поспешила открыть дверь.
Одной из самых привлекательных черт характера Алана было его невозмутимое спокойствие при виде хаоса в квартирах и студиях его друзей. Вместо того чтобы призывать к порядку, он подчинялся обстоятельствам, слушал, когда ему что-то рассказывали, советовал в случае необходимости и исчезал, если друг предпочитал остаться в одиночестве.
— У тебя много вещей, — произнес он при виде приготовленного Иззи имущества. — Придется сделать пару поездок.
— Я не возражаю. Лишь бы мы успели вывезти всё сегодня. Понимаешь, Рашкин возвращается, он будет здесь уже завтра, и я хочу убраться до его приезда.
Алан удивленно на нее посмотрел:
— Я считал, что он разрешает тебе пользоваться мастерской.
— Да, разрешает. Разрешал. Но я не могу... Это слишком долго объяснять, Алан.
— Тогда с чего мы начнем? — спросил он.
Для переезда потребовалось три поездки, поскольку на сиденье автомобиля помещалось всего несколько картин, но они управились до шести вечера. Сложив все полотна в своей спальне, Иззи достала из холодильника пиво и наполнила бокалы.
— Мне нравится этот портрет, — сказал Алан, взяв в руки небольшую картину, выполненную масляной пастелью. — Лицо чем-то напоминает Кэти.
— Это из-за рыжих волос, — предположила Иззи.
— Иззи, — рассмеялся Алан. — Почти у всех женщин, которых ты рисуешь, рыжие волосы.
— Верно. Я и сама не знаю, почему так получается.
— Может, потому, что у Кэти волосы рыжие? — спросил Алан.
— И что это значит?
— Ничего, — ответил он. — Многие художники изображают на картинах собственные лица или лица своих друзей; они ведь так хорошо им знакомы. Я думаю, с тобой происходит то же самое.
«Может, в словах Алана и есть доля правды», — подумала Иззи. Конечно, лицо Кэти было известно ей до мельчайших подробностей, даже лучше, чем ее собственное.
— Но эта женщина напоминает мне Кэти не только цветом волос, — продолжал Алан. — Здесь что-то другое, только я не могу объяснить. Может, выражение глаз?
— Я назвала ее Энни Нин.
— В честь Анаис Нин?
— А кто это?
— Она — писательница, — пояснил Алан. — Тебе понравились бы ее книги.
— Я никогда не слышала этого имени, — сказала Иззи. — Просто оно пришло мне в голову, как только я закончила картину.
— Очень красиво. Знаешь, мне нравятся все твои работы, но на этой особенно хороши мазки кисти — такие свободные и плавные.
— На самом деле это пастель. И ты видишь не мазки кисти, а следы пастельных карандашей.
— Пусть так. Всё равно она мне нравится. — Алан собирался положить картину на место, но Иззи остановила его.
— Возьми ее себе, — предложила она. — Я буду только рада, если картина будет находиться там, где ее любят.
А кроме того, квартира Алана расположена неподалеку от библиотеки, да и у самого Алана много книг. Энни должно это понравиться.
— Я не могу ее принять, — возразил Алан. — Она, вероятно, стоит немалых денег.
— Верно. Хорошо, что ты не знаешь, как оценивают мои работы в галерее.
— Всё же вряд ли за них платят столько, сколько они того заслуживают, — заметил Алан.
Иззи улыбнулась и впервые после получения письма смогла немного расслабиться.
— Ты мне льстишь, — сказала она, не принимая его отказа от подарка.
Иззи сумела настоять на своем, и, когда они допили пиво и Алан собрался уходить, картина была в его руках.
Позже Иззи с радостью вспоминала этот жест щедрости, поскольку только благодаря ему Энни Нин сумела выжить в тех несчастьях, которые последовали за возвращением Рашкина в город.
Иззи собиралась проигнорировать факт присутствия Рашкина в городе, но в конце концов она отказалась от этого намерения. Ее ньюмены до сих пор не пострадали, ей больше не снились кошмары, которые мучили ее в прошлом, и Иззи вновь поддалась желанию поверить, что Рашкин не представляет никакой угрозы ни для нее, ни для ее ньюменов.
Она вспомнила о его письмах после выставок, в которых содержались неоценимые советы относительно ее картин. Еще о тех благословенных временах, когда она и Рашкин спокойно рассуждали об искусстве и о тех удивительных местах, где он бывал. Вспомнила о том, что он оставил ей запас всего необходимого для занятий живописью, когда она так нуждалась. И о его разрешении пользоваться студией на протяжении всего того времени, пока его не было в городе. Так легко было забыть о приступах неконтролируемой ярости и жажде власти. И о том, что под маской знаменитого художника скрывалось чудовище, как утверждал Джон.
В ее воспоминаниях смешались беспокойство и привязанность, оба чувства она испытывала в равной степени, и в конце концов Иззи решила навестить Рашкина, чтобы разобраться в своем отношении к нему.
Но она не сразу осуществила свое намерение. В первую очередь Иззи занялась поисками нового помещения для студии, вместе с Кэти они обошли несколько адресов, потом она посетила старых друзей, с которыми не виделась долгие месяцы, поскольку работа в студии всегда была важнее встреч с друзьями. В заботах и хлопотах пролетели две недели, и вдруг Иззи обнаружила, что оказалась на заснеженной тропинке, ведущей со Стэнтон-стрит к мастерской Рашкина.
Стояло хмурое холодное утро, небо скрывал толстый слой облаков, дыхание клубами пара оседало в воздухе, и ноги Иззи совсем окоченели в ботинках на тонкой подошве. Она вышла из дома около восьми часов утра, надеясь добраться до места, пока Рашкин не начнет работать, но изменила привычный маршрут и обошла почти полгорода, пока наконец не оказалась на Стэнтон-стрит. На тропинку к студии Иззи свернула уже в половине девятого.
Прямо перед ней из окон лился теплый золотистый свет, обещавший спокойствие и спасение от пронизывающего холода. Но ведь обещания могут быть обманчивы, не так ли? Иззи вспомнила разговор с Кэти вечером того дня, когда Алан помог ей перевезти картины на Уотерхауз-стрит.
— Что случилось? — спросила тогда Кэти, оглядывая спальню Иззи, превратившуюся в тесную кладовку из-за нагромождения картин и коробок. — Тебя выгнали?
— Нет, — покачала головой Иззи. — Это всё из-за Рашкина. Я получила письмо, в котором он сообщает, что завтра возвращается.
— И что же? — сказала Кэти, повторяя слова Алана. — Разве он не позволил тебе пользоваться студией во время его отсутствия?
— Да, конечно. Это... ну, ты понимаешь... — Иззи пожала плечами, не желая продолжать этот разговор. Но, в отличие от Алана, Кэти не так легко принимала расплывчатые объяснения.
— Что я должна понимать? — спросила она.
— Это из-за моих ньюменов, — вздохнула Иззи. — Я хотела вывезти все картины, пока он их не увидел.
— Ты считаешь, что он за ними охотится?
Иззи никогда не рассказывала Кэти о гибели крылатой кошки в ее сне и о том, как Рашкин пытался убить Пэддиджека, — и убил бы, если бы не вмешательство Джона. Не говорила она и о попытке Рашкина купить ее картину с первой выставки в галерее за пять тысяч долларов. Она не делилась с Кэти своими сомнениями по поводу его внешности, когда из жалкого тролля Рашкин превратился в нормального человека. Ни один из этих фактов не был известен никому.
— Ты же помнишь, что Джон утверждал, будто ньюмены помогают Рашкину сохранять молодость, что они служат ему чем-то вроде питания.
Иззи, он питается нами.
— А ты в это веришь?
— Я не знаю. Но зачем испытывать судьбу? — Кэти понимающе кивнула:
— Если ты сомневаешься, то поступила совершенно правильно. Тогда стоит соблюдать еще одно правило: держаться от него подальше.
— Я так и сделаю, — пообещала Иззи.
И всё же она оказалась там, где не должна была находиться. Иззи поднялась по ступенькам пожарной лестницы и постучала в знакомую дверь. Ключ от нового замка она перед уходом положила в конверт и опустила в почтовый ящик внизу, но в кармане ее куртки был еще один ключ. Вот и повод для визита. Она отдаст второй ключ и поблагодарит Рашкина за то, что он разрешил ей пользоваться студией. Иззи п