совсем другое дело, но любое проявление искусства немедленно становится полем битвы между критиками. Что мне особенно ненавистно, так это их педантичные рассуждения не только о том, что создают писатели, но и о том, почему мы это делаем.
Так произошло, когда пресловутый Роджер Тори наконец решил обратить свой недоброжелательный взгляд на мою работу и раскритиковал изданный «Ист-стрит пресс» сборник в «Нью-Йорк таймс». Вот что он написал: «Автор сборника должен признать, что сама форма подобной литературы сводит на нет слабую надежду на правдоподобие, что, в свою очередь, делает невозможным любой мало-мальски заметный контакт с реальным миром. По этой причине произведения Малли, как и произведения других фантастов, работающих в подобной манере, не оказывают влияния на суждения читателя. Такие авторы отчаянно стремятся к признанию и самоутверждению, и их попытки казаться серьезными могли бы быть смешны, если бы не были так вредны. Избегая откровенной лжи, они под маской исследования человеческой натуры и толкования народных преданий и мифов сохраняют в своих сказках наихудшие стереотипы».
После чего он принялся терзать отдельные истории и обвинил меня во всех смертных грехах, тогда как на самом деле я изо всех сил стараюсь с ними бороться. Критик изобразил меня фанатом-консерватором, скрывающимся под маской феминизма и ложной ностальгии, а потом заявил, что своими рассказами о недостойных отношениях я потворствую их проявлению.
И в заключение разгромной статьи мистер Тори изрек следующее: «Единственной правдоподобной фантазией в этом сборнике можно назвать то, что автор придает героические черты представителям угнетенных масс, делает сутенеров, проституток и сумасшедших бездомных чуть ли не героями древних мифов. Ей самой стоит выйти на улицы, населенные персонажами этих историй. Тогда автору стало бы понятно, что в низших слоях общества все силы уходят на то, чтобы просто выжить. Там нет места надеждам и мечтам и вымышленным героям, которые так часто встречаются в ее историях».
Стоит ли говорить, что я совершенно не согласна с его утверждениями? Если перефразировать слова одного из моих персонажей, Жена Вульфа, то разница между вымыслом, основанным на реальной жизни, и фантастикой всего лишь в масштабе. В первом случае это револьвер, который поражает цель на расстоянии нескольких шагов, и даже несведущий человек не сможет отрицать, что оружие эффективно. Фантастика больше похожа на шестнадцатидюймовое орудие. Оно выпускает залп с ужасающим грохотом, но, поскольку цели не видно, создается впечатление, что выстрел произведен в пустоту.
Обратите внимание на слова «создается впечатление». На самом деле я говорю о фантастике, которая относится к космополитической общности людей и одновременно берет начало от личностных качеств отдельного индивидуума. В этом роде фантастики прослеживается магический резонанс, то есть гармоничная вибрация, которая создает определенную силу, существующую на протяжении всего времени, пока читатель размышляет над книгой, а не исчезающую в момент прочтения последней страницы. Персонажи, описываемые в таких произведениях, берут начало из потаенных уголков нашего сознания, так же как ньюмены Иззи, а потом развиваются по ходу истории. Изучая этих героев, как ангелов, так и чудовищ, мы учимся лучше понимать самих себя.
Сегодня позвонил Алан и сообщил, что прошлой ночью скончался Нигель. В понедельник Дэвид привез его домой из больницы, и я собиралась завтра зайти проведать больного. Слишком поздно. Господи, он уже никогда не сможет отпраздновать свое двадцатилетие.
Дэвид сообщил Алану, что его тест тоже оказался положительным, но он решил скрыть это от Нигеля.
— Он до самой смерти без конца повторял одно и то же: «Я рад, что хотя бы у тебя всё в порядке». Как я мог его разуверить?
Вот что делает СПИД с нашим обществом. Когда умирает так много друзей, у человека с каждым разом остается всё меньше сочувствия. Мы мало-помалу теряем способность скорбеть по каждому в отдельности. Мы даже в душе перестаем понимать, как любили умершего, как будем по нему скучать. Наша скорбь обратно пропорциональна количеству потерь.
Платон утверждал, что все в этом мире только отражение реальных вещей, которые недоступны нашему взору. Я не знаю, правда это или нет. Если правда, то мне не хочется жить в этом мире. Всю жизнь я пыталась манипулировать тенями, чтобы всё было по-моему, но мои попытки всегда оказывались безуспешными. Я так устала от теней. Я хочу лицом к лицу встретиться с реальностью. Не желаю бороться с тенями за место в мире, лучше столкнуться с тем, что отбрасывает эти тени, и пусть обломки разлетаются во все стороны.
Сегодня Алан повел меня обедать. Когда мы выходили из квартиры, грудь так сдавило, что я с трудом подошла к двери. Я не была на улице целую неделю, с тех пор как ходила на встречу с доктором Джейн. Почти всё время, пока мы были с Аланом, я пыталась убедить себя, что находиться за пределами квартиры — вполне нормально.
Иногда во время разговора с людьми я забываю значения некоторых слов и ничего не могу объяснить. Я продолжаю говорить, но не понимаю, о чем говорю. Я просто стою, мои губы шевелятся, а в голове звучит только «йадда, йадда, йадда». Но когда я прихожу в Детский фонд и разговариваю с детьми, такого не бывает. Они приводят меня в чувство, или что-то в этом роде.
Дети. Некоторые из них настолько очаровательны и смелы, что у меня разрывается сердце — мы так мало можем им дать. Зато постоянно приходится вести настоящие войны с их родителями или опекунским советом. Все знают, что для них лучше. Каждый готов дать совет. Для любой проблемы существует готовое решение. Я говорю, что дети сами должны решать за себя, но меня никто не слышит.
Я наконец-то утвердилась в мысли, что одиночество присуще мне от рождения, но в то же время у меня масса знакомых; множество людей, которые считают, будто имеют на меня права. Они движутся и перемещаются во мне, словно вереница воспоминаний, которую невозможно прервать или прогнать. Неважно, где я нахожусь и насколько я одинока — голова постоянно переполнена. Когда я рассказала об этом доктору Джейн, она спросила, давно ли я это ощущаю. Но я никогда не задумывалась над этим вопросом.
— Я чувствовала это всегда, — ответила я.
Хотелось бы придумать лучший конец для моей жизненной истории. Даже когда я рассказываю историю самой себе, я уверена, что в ней есть определенный смысл или хотя бы определенная форма, которым подчиняется беспорядочная путаница отдельных эпизодов нашей жизни. Большинству людей необходимо верить, что они блуждают в этом хаосе ради какой-то цели, иначе существование утратило бы для них смысл.
Мне бы хотелось жить здесь и сейчас. Мне бы хотелось заботиться только о настоящем и не тащить за собой багаж из прошлого. Я не собираюсь огорчаться по поводу того, что отдельные периоды моей жизни не складываются в историю с последовательной сюжетной линией и закономерным финалом.
Моя жизнь не прекратится даже в случае самоубийства; ей уготована иная участь: амнезия.
Terti um quid [4]
Признание вороны:
Хоть я и приветствую волшебство,
но я не человек в вороньих перьях,
я ночь, поглощающая солнце.
Роджер Дэвис сидел за своим столом в полицейском участке и наблюдал за сменой выражений лица Томпсона, говорившего по телефону. Расследование убийства Маргарет Малли не раз заводило их в тупик, но теперь наконец они сдвинулись с мертвой точки. Предыдущий звонок мужа убитой женщины снова вывел их на Алана Гранта. Дочь Малли клялась, что видела его в холле гостиницы в тот вечер, когда произошло убийство, несмотря на все заверения подозреваемого в обратном.
Грант вполне подходил для этой роли. У него был достаточно убедительный мотив для убийства, а у полицейских имелся свидетель, оказавшийся в нужное время в нужном месте. Но Дэвису что-то не нравилось. Человек, которого они допрашивали накануне, явно был испуган, но не как пойманный преступник. Скорее его испуг можно было выразить фразами типа: «И как меня угораздило вляпаться в это дело?» или «Господи, ну как их убедить, что я говорю правду?» Но от показаний дочери Малли никуда не деться, а Дэвису приходилось ошибаться и раньше. Хорошо бы спихнуть это дело прокурору, а там пусть разбираются. После звонка родственников остается только арестовать Гранта и повторить допрос.
Томпсон наконец закончил разговор и устало вздохнул.
— Это опять дочка Малли, — произнес он.
— Я так и подумал.
— Она говорит, что в тот вечер видела кого-то другого, а не Гранта.
Дэвис вздохнул. Надежда на скорое закрытие дела испарилась.
— Она всё выдумала?
— Скорее передумала. Говорит, что солгала, а теперь мучается угрызениями совести.
— Может, вызвать Гранта и устроить опознание? — спросил Дэвис.
— Она говорит, что прекрасно помнит, как выглядит Грант, твердит, что это был не он, и посылает нас всех подальше.
Несмотря на усталость, Дэвис не смог удержаться от улыбки, представив, как дочь Малли «посылает подальше» его напарника.
— Ты точно ее процитировал? — спросил он.
— Иди и ты туда же, — огрызнулся Томпсон. Это отец Малли вызвал их в гостиницу и заставил Сьюзан рассказать, кого она видела тем вечером. И конечно, это случилось уже после того, как они отпустили Гранта. А теперь девчонку замучила совесть, и она призналась. Интересно, ее отец знает о звонке?
— Я попробую запросить сведения о Гранте в архиве, — сказал Дэвис, вставая из-за стола.
Томпсон кивнул:
— Теперь у нас остался только индеец, которого видел портье.
Портье, который поднимался на лифте как раз на тот этаж, где остановились Малли, и приблизительно в то время, когда, по словам следователя, наступила смерть. Всё верно. Вот только описание индейца подходило к каждому пятому обитателю этого района города, и в этом случае не было и намека на мотив.