Андреа КамиллериЛезвие света
ANDREA CAMILLERI
UNA LAMA DI LUCE
Перевод с итальянского М. Челинцевой
В оформлении обложки использована фотография из фотобанка Shutterstock
1
Утро с самого рассвета выдалось переменчивым и капризным. А значит, и настроение грозило перепадами. Когда на Монтальбано накатывало, он старался свести общение с человечеством к минимуму.
С возрастом настроение все больше зависело от погоды — сродни тому, как влажность воздуха вызывает старческую ломоту в суставах. Комиссару все труднее было справляться с приступами чрезмерного веселья или грусти.
Пока он добирался из дома в Маринелле до предместья Казуцца — каких-нибудь пятнадцать километров по раздолбанному шоссе, хоть на трактор пересаживайся, а потом по проселку, такому узкому, что и легковушке тесно, — небо сменило бледно-розовый оттенок на серый, потом ненадолго стало мутно-белесым, размыв контуры и затуманив обзор, а потом — тускло-голубым.
Звонок раздался в восемь утра, когда Монтальбано был в душе. Встал он поздно — на работу можно было не спешить.
Комиссар нахмурился. Звонка он не ждал. Кто там еще? Покоя не дадут!
Теоретически в комиссариате не должно быть ни души, за вычетом дежурного, потому что этот день для Вигаты — особенный.
Сам господин министр внутренних дел, посетивший остров Лампедузу, где в пункты приема (да-да, у них хватило смелости так их назвать!) мигрантов не впихнуть даже двухмесячного младенчика — в бочке с сардинами и то просторнее! — выразил желание осмотреть временные пристанища, обустроенные в Вигате. Они, кстати, тоже битком набиты — до того доходит, что бедолаги спят на земле и справляют нужду в кустах.
Так вот, по этому случаю «господин начальник» Бонетти-Альдериги объявил всеобщую мобилизацию полиции и в Монтелузе, и в Вигате: велел оцепить пути следования важной особы, дабы не оскорбить его сиятельные уши бранью, свистом и прочим непотребством (на итальянском именуемым «выражением народного протеста»). Услаждать слух министра должны были жиденькие аплодисменты кучки нищебродов, которым за это еще и приплатят.
Ни секунды не раздумывая, Монтальбано свалил тяжкое бремя на плечи своего заместителя Мими Ауджелло, а сам взял отгул. Да у него от одного вида «господина министра», даже по телевизору, вся кровь вскипала в жилах. Страшно представить, что может случиться, столкнись они лицом к лицу, «лично и персонально».
Остается лишь надеяться, что в этот торжественный день, исключительно из уважения к члену правительства, преступные элементы, орудующие в городке и окрестностях, проявят деликатность и душевное благородство и воздержатся от совершения убийств и прочих преступных деяний, дабы не омрачать всеобщий радостный настрой.
А посему: кто может звонить?
Решил не брать трубку, но телефон, ненадолго смолкнув, зазвонил снова.
А вдруг это Ливия? Вдруг хочет сказать что-то важное? Деваться некуда, придется ответить.
— Алло, синьор комиссар? Катарелла сум [1].
Комиссар удивился. С чего бы вдруг Катарелла заговорил на латыни? Что вообще творится в мироздании? Близится конец света? Наверняка он просто ослышался.
— Катарелла это, синьор комиссар.
Вздох облегчения. Ослышался. Миру не грозит падение в тартарары.
— Слушаю.
— Синьор комиссар, перво-наперво надо вас упредить: тут дело долгое и непростое.
Монтальбано пододвинул ногой стул, сел.
— Я весь внимание.
— Значится, так. Сегодня утром, направляясь по приказанию синьора Ауджелло, поскольку все выжидали прибытия винтолета с господином министром…
— Так он прибыл?
— Не знаю, синьор комиссар. Поскольку не имею доступа к сведениям по данному вопросу.
— Почему?
— Не имею доступа, поскольку нахожусь в отсутствии.
— А где ты сейчас?
— Я присутствую в местности, называемой предместье Казуцца, синьор комиссар, и находится она рядом со старым перевалом, который…
— Знаю я, где предместье Казуцца. Может, уже объяснишь, что ты там забыл?
— Синьор комиссар, прошу понимания и разумения, как же мне объяснить, когда вы все время перебиваете…
— Прости, продолжай.
— Так вот, вышеуказанный синьор Ауджелло ответил на звонок нашего дежурного, поскольку меня заменил младший сотрудник Филиппаццо Микеле, так как он растянул ногу и…
— Погоди, он — кто? Синьор Ауджелло или Филиппаццо?
Комиссар похолодел при мысли, что ему придется встречать министра вместо заболевшего Мими.
— Филиппаццо, синьор комиссар, поскольку не мог нести службу из-за ноги. Синьор Ауджелло передал трубку Фацио, тот послушал и велел мне отставить ждать винтолет и срочно ехать в предместье Казуцца. Каковое…
Монтальбано понял: пока он хоть что-то уразумеет, полдня может пройти.
— Послушай, Катарелла, давай сделаем так. Сейчас я все уточню и сам тебе перезвоню минут через пять.
— А мне пока отключить мобильный?
— Отключи.
Он набрал Фацио. Тот сразу же ответил.
— Министр прибыл?
— Нет еще.
— Мне тут звонил Катарелла, вещал минут пятнадцать, я ничего не понял.
— Комиссар, я вам сейчас объясню. Дежурный принял звонок от одного крестьянина, тот хотел сообщить, что нашел у себя в поле гроб.
— С покойником или пустой?
— Я не понял. Было плохо слышно.
— А почему ты отправил туда Катареллу?
— Решил, что это пустяковое дело.
Комиссар поблагодарил Фацио и перезвонил Катарелле.
— Гроб пустой или с покойником?
— Синьор комиссар, у вышеозначенного гроба имеется крышка, и она лежит на нем сверху, так что, следовательно, содержимое данного гроба недоступно для осмотра.
— То есть ты ее не снимал?
— Никак нет, синьор комиссар, поскольку не было указания относительно чтобы снять крышку. Но если вы прикажете снять, я сниму. Все равно это без толку.
— Почему?
— Гроб-то не пустует.
— Откуда ты знаешь?
— Знаю, поскольку крестьянин, каковой является владельцем участка, где находится вышеозначенный гроб, и какового зовут Аннибале Лококо, сын Джузеппе, а находится он тут подле меня, он-то как раз крышку приподнимал и видел, что гроб занят.
— Кем занят?
— Трупом покойничка, синьор комиссар.
Выходит, дело-то вовсе не пустяковое, как полагал Фацио.
— Ладно, жди, скоро буду.
Чертыхаясь, сел в машину и двинулся в путь.
Гроб был из самых простых, для бедняков, деревянный, даже лаком не покрыт.
Из-под сдвинутой крышки торчал белый лоскут.
Монтальбано наклонился и присмотрелся. Взялся за ткань указательным и большим пальцем правой руки и потянул. Показался вышитый вензель с переплетенными буквами Б и А.
Аннибале Лококо, сухопарый, дочерна загоревший, лет пятидесяти, сидел у изножья гроба с ружьем на плече, дымя тосканской сигарой.
В шаге от него навытяжку стоял Катарелла, от выпавшей ему чести — проводить расследование вместе с самим комиссаром! — он напрочь лишился дара речи.
Вокруг — унылый пейзаж: камней больше, чем земли, редкие чахлые деревца, страдающие от тысячелетнего безводья, торчащие пучками высоченные метелки дикого сорго. В километре виднелась одинокая лачуга — возможно, она-то и дала название предместью [2].
Недалеко от гроба, в пыли, которая когда-то была землей, четко виднелись следы покрышек грузовика и двух пар мужских ботинок.
— Это ваша земля? — спросил Монтальбано у Лококо.
— Земля? Какая земля? — удивленно отозвался Лококо.
— Та, где мы находимся.
— Ах, эта. По-вашему, это земля?
— Что тут растет?
Прежде чем ответить, крестьянин снова посмотрел на комиссара, снял кепку, поскреб в затылке, вынул изо рта сигару, презрительно сплюнул и снова сунул сигару в рот.
— Ничего. Что тут вырастишь? Ни хрена ж не взойдет. Как есть проклятая земля. Я сюда охотиться приезжаю. Зайцев тут тьма.
— Гроб обнаружили вы?
— Ага.
— Когда?
— Утром, время было полседьмого. И сразу позвонил вам с мобильного.
— А вчера вечером вы сюда заезжали?
— Нет, я тут дня три не был.
— Значит, вам неизвестно, когда был оставлен гроб.
— Именно.
— Вы заглянули внутрь?
— Конечно. А вы бы не стали? Любопытство разобрало. Вижу, крышка не привинчена, ну и приподнял. Там труп, в саван спеленут.
— А признайтесь, вы ведь отвернули саван, чтобы увидеть лицо?
— Ага.
— Мужчина или женщина?
— Мужчина.
— Узнали?
— Никогда прежде не видал.
— Можете предположить, по какой причине его оставили у вас в поле?
— Будь мне такое под силу, я бы романы писал.
Похоже, говорит искренне.
— Хорошо. Прошу вас встать. Катарелла, подними крышку.
Катарелла опустился на колени рядом с гробом и слегка приподнял крышку. Резко отвернулся, сморщившись.
— Ям фетет [3], — обратился он к комиссару.
Монтальбано в ужасе отпрянул. Так это правда! Он не ослышался! Катарелла говорит на латыни!
— Что ты сказал?
— Я говорю, воняет уже.
Ну нет! На этот раз он все отлично расслышал! Ошибки быть не может.
— Да ты меня за дурака держишь! — взревел комиссар, сам чуть не оглохнув от звука собственного голоса.
Вдали отозвалась лаем собака.
Катарелла бросил крышку и выпрямился, красный как рак.
— Я? Вас? Да как вы могли такое удумать? Чтоб я, да чтоб такое себе позволил…
Не в силах продолжать, он обхватил голову руками и в отчаянии заголосил:
— О, ме мизерум! О, ме инфелицем! [4]
У Монтальбано потемнело в глазах, вне себя он бросился на Катареллу, схватил за горло и стал трясти, словно грушевое дерево со спелыми плодами.