[73]. Я проследовала за Tante Матильдой в коридор. На беленой каменной стене висели пальто. Стеллажи прогибались под весом цветочных ваз и вещей, которым не нашлось другого места. На полу лежали два Butagaz барабана, куча обуви, игрушки и старые журналы. Коридор был затоплен солнцем.
— Кузин ты, разумеется, тоже не помнишь, — сказала Tante Матильда.
Дверь в конце коридора вела во внутренний дворик. Девушка в темных очках так и лежала, растянувшись на шезлонге, но вторая теперь стояла на коленях в траве, пытаясь приладить колесо на трехколесный велосипед. Обе подняли головы.
— Позвольте вас представить, — сказала Tante Матильда. — Мари-Кристин, твоя кузина, Франсуаза.
Девушка, стоявшая на коленях, — она была к нам ближе, — встала. Ее волосы серого мышиного цвета были забраны назад заколкой. Она носила очки в светлой оправе, казавшиеся на её лице огромными.
— Ma cousine[74], - сказала она и расцеловала меня в обе щеки. Я нервничала по поводу её очков: боялась сбить. Она тоже. Без конца их поправляла. От неё пахло чем-то чистым, детским. Она застенчиво улыбалась. Обе мы не знали, что сказать.
Бронзоволосая девушка с элегантной стрижкой поднялась с шезлонга.
— Мари-Кристин, — сказала она.
И тут я насторожилась: чем ближе она подходила, тем больше я видела в ней сходства с Крис, — то же телосложение, тонкая кость, тот же овал лица, тот же нос, линия подбородка, те же короткие волосы и длинная шея. Эта похожесть нервировала меня, но недолго. Сходство было только поверхностным, физическим. Та внутренняя сила, которая проявлялась в Крис в таких качествах, как мужественность и беспечная самоуверенность, дала бронзоволосой лишь самомнение и чисто женскую элегантность.
— Ужасная авария, — сказала она, осторожно поцеловав меня, — слегка коснулась щекой, будто душистая бабочка пролетела рядом. Она оглядела мое лицо в шрамах и повторила: — Ужасная авария. — Она говорила по-английски с американским акцентом.
— Моя младшая дочь, Селеста, — говорила Tante Матильда. — А это мои внуки…
Дети, как осторожные зверушки, подошли на меня поглазеть.
Селеста представила их. Ричард, Зоя и бросатель гравия Бригам. Они таращились на меня с тем же внимательным и поддельным интересом, что и кошка. Я не знала, целовать их или пожать руки.
— Поцелуйте свою кузину, — сказала Tante Матильда по-французски. Никто из них не жаждал моих поцелуев: они морщились и отворачивались. Когда процедура была позади, они унеслись прочь, к своим велосипедам и уединенным играм с камнями.
— Attention[75], Зоя, — машинально сказала Селеста.
— Вы трое, — сказала Tante Матильда, — когда-то вместе играли.
— Боюсь, у меня ужасная память, — нервно пробормотала я. — Ничего не помню.
Три женщины стояли, как три стороны света на компасе, наблюдая за четвертой. Я видела: каждая из них пытается связать меня нынешнюю со своими воспоминаниями о восьмилетней девочке, игравшей с ними на лужайке. Tante Матильда слегка покачивала головой, словно результат её не радовал. Селеста смотрела на мою мятую юбку и негодные по размеру сандалии. Интересно, что мне делать, если одна из них скажет: «Погоди-ка, да ведь ты не Мари-Кристин. Ты совсем на неё не похожа». Я ждала, что это произойдет с минуты на минуту. Наверное, так или иначе я всегда ждала этого, и честно говоря, было бы менее тяжело и страшно, если бы с меня сорвали маску именно сейчас, когда под этой маской до сих пор спрятана ещё одна. Лучше сейчас, чем когда вообще никакой не будет. Итак, я ждала, бессмысленно глядя на сухие стрелки травы под ногами, но ни одна из них троих ничего не сказала. Я тоже молчала. Я уже открыла для себя, что больше не переживаю из-за вечной необходимости всем нравиться. Зачем? Ведь оценивают не меня. Так что затянувшееся молчание меня не смущало. Наконец Франсуаза прервала его, задав нервный и вежливый вопрос о том, как я доехала.
— Maman, j'ai faim,[76] — крикнул старший мальчик, выписывая вокруг нас круги.
— Веди детей в дом, Франсуаза, и вымой им руки, — сказала Tante Матильда.
Мы поели, не в шикарном обеденном зале, а на кухне, — прохладной, сводчатой комнате с каменными стенами, оставшихся, видно, ещё от старинной постройки. Мы уже наполовину расправились с салатом из сырых овощей, когда появился дядя Ксавьер, принеся с собой запах животных и горячей травы. Усевшись, он дотянулся до моей руки, сжал её и улыбнулся, его усталое лицо сияло от радости. Зубы у него были крепкие и очень ровные. Он сразу углубился в долгую беседу с Tante Матильдой, сидевшей на другом конце дощатого стола. Говорили они то ли об оленях, то ли о козах: я не могла понять, потому что забыла, что значит chevre, но, поразмыслив хорошенько и принюхавшись к слабому запаху, исходящему от дяди Ксавьера, решила, что разговор шел все же о козах.
— Вы держите коз? — спросила я.
— Держим, — сказал он, переходя ради меня на английский. — Коз. Овец. Кур. Пчел. Гусей. Мы делаем сыр, мед, паштет…
— У твоего дяди ферма, — сказала Tante Матильда, — а мы организуем экскурсии.
Селеста зевнула. И прижала ко рту кончики пальцев с лиловыми ногтями.
— Не понимаю, почему нельзя, чтобы люди сами ходили и смотрели, пожаловалась она. — В Англии так и поступают.
— В Англии, — фыркнула Tante Матильда. — В Англии чего только не творят. — Вдруг она перешла на французский. — Их не интересует искусство, этих англичан. Архитектура не интересует. Как и история. Их занимает только футбол и политика. Кроме того, стоит позволить людям без надзора слоняться по замку, и они начнут воровать. — Но в её устах это прозвучало скорее как похвала французам, мол, французов вкус не подводит, они знают, что стоит воровать.
Я сделала вид, что не понимаю.
Дядя Ксавьер взял свой бокал.
— Предлагаю тост, — сказал он. — За Мари-Кристин. За её выздоровление.
Бокалы поднялись в воздух. Я всех одарила улыбкой. Внезапно вспомнилась картина: мы с Крис сидим в ресторанчике за бутылкой вина и улыбаемся друг другу, как заговорщики.
— Погляди на меня теперь, Крис. Разве это не странно? — сказала я про себя.
Селеста положила на стол вилку.
— А долго ты собираешься у нас пробыть? — спросила она.
— Сколько захочет, столько и побудет, — сказал дядя Ксавьер. — Это её дом.
Селеста поджала губы. Ее искусно подкрашенные коричневыми и золотыми тенями веки опустились, как заслонки. Она отставила тарелку.
— Пару дней, — сказала я. И к своему удивлению добавила: — Может, с неделю.
— Нет, нет и нет, — сказал дядя Ксавьер. — Дольше. Тебе нужно как следует поправиться.
Бригам поднял шум, стараясь при помощи ножа и вилки справиться с тертой морковью.
— Tais-toi[77], Бригам, — раздраженно сказала Селеста.
Франсуаза наклонилась и помогла ему.
— Бригам, — сказала я. — Какое необычное имя.
Все подняли глаза от тарелок. Селеста посмотрела на меня.
— Американское. Мой муж — американец. В армии служит.
— Правда? — вежливо сказала я. — Их расположение где-то рядом?
— Он в Штатах, — сказала Селеста. Она подавила ещё один зевок, давая понять, что эта тема ей бесконечна скучна, и добавила: — Мы живем раздельно.
— А-а, — сказала я. — Понятно.
Tante Матильда постукала себя по верхней губе и сказала:
— Франсуаза, у тебя что-то прилипло. Кусочек салата.
Франсуаза вспыхнула и вытерла рот салфеткой.
— Так-то лучше, — сказала Tante Матильда.
— Ты хорошо знакома с Америкой? — спросила Селеста.
— Никогда там не бывала, — ляпнула я.
Непростительная ошибка.
Глаза её расширились от удивления.
— Никогда не бывала? А я думала…
Я готова была себя укусить. Коммерсанты летают в Штаты чаще, чем я захожу в продуктовый магазин.
— М-м, ну да, страна как страна, ничего особенного, да, — быстро проговорила я. — Нью Йорк и… гм… — Что там еще-то? — Лос-Анджелес. Но кроме этого…
— Я когда-то жила в Нью-Йорке, — сказала она. — У нас была квартира на Верхней Сорок Четвертой. Знаешь это место?
— Смутно, — сказала я. Хоть бы кто-нибудь сменил тему.
— Знаешь магазинчик на углу Сорок Четвертой и…?
— Я помогу, — сказала я Франсуазе, собиравшей тарелки, но дядя Ксавьер поймал меня за руку и потянул вниз.
— Сидеть, — приказал он мне, как собачонке. Я села. Он одарил меня лучезарной улыбкой. — Ты в отпуске, — сказал он. — Пусть этим займется Франсуаза, — он сжал мне руку. — Ты не работаешь. Ты отдыхаешь. А мы проследим.
Селеста разглагольствовала о том, до чего вкусны мясные закуски в этом Нью-йоркском магазинчике, который я должна была знать. Я обрадовалась, когда Франсуаза вернулась с блюдом ароматной свинины. Мне она передала блюдо первой.
— Ну а ты что же? — спросила я, кладя себе кусок.
— Я? — На её нижней губе было два маленьких пятнышка там, где зубы то и дело покусывали кожу.
— Чем ты занимаешься?
— Ничем, — она нервно поправила очки. — Ну, готовлю. Провожу экскурсии. Хочешь, завтра покажу тебе все? Ты, наверное, забыла.
— Она все забыла, — сказал дядя Ксавьер. — Напрочь. Голова как решето. — Он засмеялся и наполнил мой бокал. Моя память стала для него предметом постоянных шуток. Если бы она внезапно пробудилась, — чего, разумеется, не случится, так что он может быть спокоен, — думаю, его ждало бы разочарование.
— Как это «ничего»? — сказала Селеста. — Весь день, без передышки одно и то же, скука смертная. — Кривляясь, она пробубнила: «Remarquez aussi des meubles Renaissance…»[78]
— Нет, я имела в виду — по сравнению с Мари-Кристин, — сказала Франсуаза. — Ничего похожего на её работу.
— Да, но Мари-Кристин всегда была умницей, — сказал дядя Ксавьер. Вечно пропадала с книжкой.