— А тебя как зовут? — спросил он.
— Марина Джеймс, — сказала я.
Нет, хватит. Тут и сказке конец. Продолжения не последует. Я редко её рассказываю, только чтобы напомнить себе, когда произошло это открытие, и как жадно с тех пор я ищу забвения.
Меня разбудило солнце. Наверное, я проспала целую вечность — пустой, бессодержательный сон. Проснулась я на удивление чистой, без того мутного, беспокойного осадка, который по обыкновению остается после моих сновидений. Обнаженная, я лежала в озере солнечного света. Никогда раньше не случалось у меня ночей без сновидений. Изумительное ощущение. Солнце обжигало мою бледную, истерзанную плоть. Я подняла ноги и долго изучала испещренное стежками шрамов рукоделие доктора Вердокса. Потом встала. Нет, не встала. Я вскочила на ноги. Подпрыгнула. Вылетела из кровати. Я и не знала, что такое бывает. Я частенько прыгала в кровать, но не из кровати. Энергия с жужжанием и гудением вырывалась изо всех пор. Еще одно совершенно не знакомое мне ощущение. Может, это было связано с тем, что мне ничего не снилось. Обычно сны оставляют меня без сил, полную дурных предчувствий. И потом приходится с добрых полчаса лежать в постели, пытаясь одолеть подавленность и страх, осторожно водворяя на прежнее место свои маски и отражения, прежде чем я смогу начать день.
Когда я была Маргарет Дэвисон, я ненавидела одну вещь: оставаться с незнакомыми людьми. Мучительно собиралась с духом сойти вниз задолго до того, как проснутся остальные, или наоборот, когда все уже улягутся. В панике слонялась из угла в угол, выбирая подходящий момент, чтобы спуститься. Тони никогда об этом не беспокоился.
— Какая разница? — говорил он.
Ну, для меня разница была, потому что если я даже в этом допущу ошибку, то это будет свидетельствовать о целом ряде вещей, которые я всегда неправильно понимала, и впредь буду понимать неправильно. Даже простейшие действия, о которых люди никогда не задумываются, у меня вызывали дикие затруднения.
— Да ведь это проще простого, — говорил он, и губы его делались тонкими от ласкового раздражения. Его любимая фраза. Неважно, что обсуждалось: как пользоваться шомполом в микроволновке, как переводить километры в мили или как не испачкать краской ковер. — От тебя требуется всего лишь выполнять несколько элементарных правил. Тут невозможно ошибиться.
Очень даже возможно. Дело в том, что я никогда до конца не понимала этих его элементарных правил.
Цокая вниз по лестнице (мои шестого размера ступни торчали из сандалий пятого размера), я обнаружила, что постепенно начинаю понимать Тони. Он-таки был прав. (Ну, разумеется, прав. А когда он бывал не прав?) Какая, к черту, разница? Наверное, я сводила его с ума.
Я чуть ли не вприпрыжку сбежала по ступеням. Я напевала под нос. Я засунула кончики пальцев в карманы джинсов Крис и шествовала прямо-таки развязной походочкой. Через холл, в кухню, — мои новые ноги шагали шире, чем отваживались ступать несмелые ноги Маргарет Дэвисон, — я топала по пыльным коридорам так, словно имела полное право здесь находиться.
Франсуаза сидела в одиночестве на кухне, пила кофе из большой чашки. Очки её лежали на столе. У неё был детский, настороженно обнаженный взгляд, какой бывает у людей, привыкших носить очки, когда они смотрят на мир без них. Она щурилась, как будто у неё резало глаза.
— Доброе утро, — сказала я. Она подскочила от неожиданности. — Все уже встали?
— Дети проснулись, — сказала она. — Я отвезла их в школу. А дядя Ксавьер уже давно на ногах. — Ее английский был не такой уверенный и беглый, как у Селесты, и не такой педантичный, как у Tante Матильды, но на несколько голов опережал мой французский. Мы автоматически заговорили по-английски, — следствие моего невежества и её инстинктивной учтивости. Хочешь кофе? — спросила она.
Я налила себе чашку кофе и взяла кусок хлеба. Франсуаза протерла очки юбкой и снова надела. Я увидела в линзах свое двойное отражение.
— Ты совсем не такая, какой я тебя представляла, — сказала она. — Я думала, ты окажешься очень стильной и недосягаемой. — Она застенчиво улыбнулась, словно сделала мне комплемент. А мне стало обидно. Плюс-минус парочка шрамов и кривоватая стрижка, но я считала, что мои новые ноги, джинсы и одолженное имя дают мне право претендовать на хотя бы слабое подобие стиля Крис.
— Правда? — сказала я, смущенная тем, что так заблуждалась.
Она положила на тарелку кусочек масла.
— А я тебя немного помню, — сказала она. — Помню, как мы однажды ходили купаться. И на пикник.
Я страдала. Хоть и непреднамеренно, но она меня оскорбила. Необходимо было срочно посмотреться в зеркало. Проверить, неужели настолько очевидно, что Маргарет Дэвисон до сих пор здесь.
— Пойду отнесу это Maman, — сказала она, поднимая поднос. Я встала открыть дверь. Это движение её напугало. Она уже стояла на одной ноге, чтобы, поставив поднос на колено другой, взяться за ручку двери. Тарелка с маслом соскользнула на пол и разбилась. Кофе разлился по подносу.
— Ой, прости, пожалуйста, — сказала я. — Все из-за меня.
— Нет, я сама виновата, — возразила она.
Я подняла масло, убрала с него пару осколков фарфора, сняла несколько пятнышек грязи, подула и положила на другое блюдце.
— Так нельзя, — сказала она, испуганно распахнув глаза.
— Почему?
— Оно же с пола, — от ужаса она открыла рот, получилась влажная, розовая, круглая буква «о».
— Ты знаешь об этом, — сказала я, — и я знаю, но кроме нас никто не знает.
Она поджала губы, чтобы не расхохотаться. За стеклами очков расползлись веселые морщинки.
Я дерзко добавила:
— Люди видят только то, что ожидают увидеть. — И вилкой нарисовала узор на масле. — Вот, держи.
Она замешкалась в дверях и сказала:
— Мари-Кристин… Не знаю, заинтересует ли это тебя… но чуть позже я еду в город, Maman просила.
— Ой, отлично, — сказала я. — Мне как раз нужно купить какую-нибудь обувь.
Она чуть не подпрыгнула от радости.
— Тогда через полчасика? — спросила она.
Когда она ушла, я съела ещё кусок хлеба. Я оглядывала кухню, изучая, что где лежит. И только собралась помыть посуду, как появилась Селеста, одетая в кимоно. Лицо у неё было того бледно-желтого оттенка, который обычно появляется у очень загорелых людей после бессонной ночи.
— О господи, — сказала она, зевая. И села за стол.
— Доброе утро, — сказала я.
— Кофе горячий?
Осталось на донышке. О чем ей и было доложено.
— Я и сама не отказалась бы выпить ещё чашечку, — сказала я. Вообще-то мне не хотелось, но было интересно, кто из нас сдастся первый и возьмет на себя этот труд. Первой сдалась она.
— Хорошо спала? — вежливо спросила она, наполняя кофеварку.
— Великолепно. Да. А ты?
Она зевнула и провела рукой по волосам, давая понять, что почти не сомкнула глаз.
— Франсуаза отнесла Maman поднос? — спросила она.
Я сказала, что да, отнесла. А еще, сказала я, отвезла детей в школу. Селеста подняла бровь. О, как я жаждала овладеть этим искусством. Бровями можно выразить намного больше, чем другими частями тела.
— Очень умно, — сказала я. — Как тебе это удается?
— Это что, критика? — сказала она. — Ты думаешь: почему бы ей самой не возить детей в школу? Почему она взваливает эту обязанность на сестру? — она закурила сигарету и холодно спросила: — У тебя ведь нет детей, не так ли?
— Нет, — сказала я. Иногда мы с Тони об этом заговаривали. Иногда думали, что надо бы обратиться к специалисту, но ничего не предпринимали. Не знаю, почему.
— Тогда, думаю, ты не в том положении, чтобы меня критиковать, сказала она.
Пока кофе капал в кувшин, Селеста рассказала мне гораздо больше, чем я хотела знать о её муже-солдате, который, по-видимому, был равнодушным, грубым человеком с ограниченным интеллектом и неуклюжими руками. Он жевал жвачку и совершенно не понимал её. Хуже всего то, что он отказывал ей в деньгах: её финансовое положение было отчаянным. А в таком случае что за радость ей была сидеть в этом болоте? Разумеется, она воспользовалась первой же возможностью и пулей вылетела обратно в Париж.
Мне было скучно.
— Хочешь хлеба? — спросила я в надежде хоть чем-то заткнуть ей рот, но она с отсутствующим видом закурила новую сигарету.
— Найти бы работу, — зевнула она.
Это должна быть, подумала я, очень хорошая работа, чтобы обеспечить деньгами не только саму Селесту и её детей, но и её пристрастие к никотину.
— А чем ты вообще занимаешься? — спросила я.
— Таскаюсь по замку, показывая одно и то же тупым туристам по шесть раз на дню.
— Нет, я имею в виду, где бы ты хотела работать?
— Ах, в этом смысле… — она отхлебнула кофе, зажмурив глаза, словно первый глоток принес ей несказанное наслаждение. — Пфф… Да где угодно. В каком-нибудь магазине одежды, например. Или в цветочном. Не знаю. — Она открыла глаза и уставилась на меня, ожидая, вероятно, каких-либо комментариев, но я думала о своем. Потом она сказала с неподдельным ужасом: — И как только ты выносишь все эти шрамы? Я бы, наверно, с ума сошла. Они что, так навсегда и останутся?
До чего трогательная прямолинейность.
— Не знаю, — сказала я. Меня это вообще не волновало. Чем больше шрамов, тем меньше у меня шансов увидеть в зеркале одну мою знакомую.
— А тебе не страшно? — спросила она, пялясь на меня с поразительным обаянием.
— Нет, не очень.
Она поспешно встала, как будто даже находиться в одной комнате со столь обезображенным существом было для неё оскорбительно, и с грохотом поставила свою чашку в сушилку.
— Ну что ж, — сказала она: небольшая шутка между двумя космополитами, — приятно тебе провести день.
Приятно — не то слово. С начала до конца это был день сплошного счастья.
Помню, как-то в школе нам задали сочинение на тему «Мой счастливый день», и я не знала, что писать, потому что уже лет с десяти до меня начало доходить, что счастье — состояние временное. Оно редко могло продержаться в течение дня, и всегда отступало перед малейшими физическими неудобствами, так что посреди чистейшего счастья вдруг начинал болеть зуб, или зудеть комариный укус. Я с легкостью справилась бы с описанием счастливых моментов. Со счастливыми часами было уже труднее, но при желании можно вспомнить. Но счастливые дни… нет, это уже выходило за пределы моих возможностей. Я сидела, уставясь в лист бумаги, парализованная невыполнимостью задания. Все равно что просить меня спрясть золотую нить из соломинки. Но теперь я запросто написала бы такое сочинение, потому что однажды давным-давно у меня был целый день настоящего счастья, с начала и до конца.