[96], и т. д. Я торопливо скрепила фото и вырезку, надела на письма резинку и сунула их в ящик.
У себя в комнате я сидела за туалетным столиком, расчесывала волосы и глядела на бледное отражение, которое, возможно, было моим лицом. Я ждала, что с минуты на минуту войдет Tante Матильда и скажет что-нибудь разоблачительное. Я хотела подготовить для неё ответ, правдивый ответ.
Стемнело. По трубам побежала вода. Я услышала, как Tante Матильда крикнула кому-то «Bonne nuit»[97], но у меня она так и не появилась. Я твердила себе, что у неё нет никаких разумных причин приходить. Она не знает, что я видела фотографию и вырезку, так что каким бы не был мой статус-кво, — а он, оказывается, очень далек от того, что я навоображала, мое открытие ни в коей мере его не меняло.
Мне не спалось. Бросив безуспешные попытки, я встала и принялась собираться. Я не взяла ничего из вещей Крис кроме полюбившегося мне халата с пятнышком, джинсов, рубашки и (по причинам, носящим сентиментальный характер) зеленого шелкового платья, — все эти вещи я считала подарком Крис. Кроме них я забрала только то, что покупала сама. В Марселе я найду все, что мне понадобится, и недорого. Я упаковала и снова вынула эти несколько вещей. Потом снова упаковала. Потом вытащила, встряхнула их и снова уложила, потом переложила в другом порядке, и так без конца, лишь бы не думать, лишь бы заглушить тупую боль от необходимости окончательного и безвозвратного отъезда.
НАЧАЛО
Когда я спустилась завтракать, в кухне никого не было. Я варила кофе, и тут появилась Франсуаза.
— Ты что, только встала? — спросила она.
— Плохо спала, — ответила я, взглянув на часы. Было начало одиннадцатого.
— Я уже в банк съездила, — она выгружала на стол покупки. — А про тебя там спрашивали.
— Про меня?
Она кивнула.
— В банке? Когда?
— Вчера, или сегодня утром. Не помню.
— Полиция?
Она подняла на меня взгляд, выражавший глуповатое удивление.
— С какой стати полицейским спрашивать о тебе в банке?
Что ж, не полиция, так Мэл, одно из двух.
— И что обо мне спрашивали?
Она пожала плечами.
— Кассир только сказал, что человек задавал о тебе вопросы. Высокий человек.
Значит, скорее всего, Пейрол. Хотя, может, и Мэл: он тоже высокий.
— В очках, — добавила она.
— В очках? — Высокий и в очках — кто бы это? — В темных очках, может?
— Он не уточнил. Просто в очках.
— И что он хотел знать, этот человек?
Она покрутила головой.
— Кассир сказал только, что о тебе спрашивали, и все.
Странно. Очень странно. Я приняла решение.
— Франсуаза, ты не знаешь, где твоя мама?
— А в комнате её нет?
— Да, может быть, — сказала я, хотя знала, что нет, потому что уже стучала. — Мне надо с ней поговорить.
Но это пришлось отложить. У дяди Ксавьера на одиннадцать было назначено заседание праздничного комитета. Если я не возражаю, сказал он, я могу немного подождать, и после этого мы отправимся обедать. Я не возражала. По шкале ценностей обед с дядей Ксавьером был намного важнее таких побочных обстоятельств, как затягивающаяся сеть полиции или загадочное соучастие в моих преступлениях Tante Матильды, важнее даже некоего неизвестного, интересовавшегося мною в банке. Все это могло подождать. В этот последний день дядя Ксавьер имел приоритет. Мне хотелось, чтобы сегодня ему было хорошо. Я залезла в машину и вытянула ноги под приборной доской.
— Не передумала? — спросил он, закладывая такой крутой вираж прямо перед утесом, что я зажмурилась. — Твое намерение завтра уезжать все ещё в силе?
— Это необходимо, — сказала я.
Он покачал головой. Дорога шла под откос.
— Чего хотели полицейские? — спросил он.
— Разве Tante Матильда не объяснила? — полюбопытствовала я.
— Сказала, что тебе вернули паспорт.
— Ну да, — мне было интересно услышать её версию события — что она ему рассказала, о чем умолчала. — Вернули.
Его насмешила моя глупая непрактичность.
— Ну, хорошо, тогда объясни мне, каким образом ты собиралась добираться до Англии без паспорта?
— Ай, — беспечно бросила я, — заехала бы по пути да забрала его. Они мне просто время сэкономили.
— И чего им приспичило так спешить, — проворчал он. Впереди на дороге показался трактор. Дядя Ксавьер резко затормозил и придержал меня рукой, чтобы я не врезалась в стекло. По некоторым причинам я бы предпочла, чтобы он обе руки держал на руле. И отвернулась, глядя в окно, на скалы вдоль дороги, чтобы он не видел моего лица.
Городок был увешен флагами. Для них через улицы были протянуты веревки — от водосточных труб к балконам. Деревья украшала иллюминация. Пока дядя Ксавьер заседал, я наблюдала за рабочими, сооружавшими танцплощадку на площади (в сквере?). Электрик подсоединял усилитель к сети и проверял уровень звука. Начали прибывать машины с прикрепленными на крышах гоночными велосипедами. Когда дядя Ксавьер и остальные члены комитета покинули сумрачную комнатушку позади кафе, — там проходило их заседание с выпивкой и закусками, — обсуждение вопроса, где хранить фейерверки, приготовленные для праздника, было в самом разгаре. Дядя Ксавьер подхватил меня под локоть и потащил через площадь.
— Пусть сами решают, — сказал он. — С меня довольно.
Мы снова направились к Отелю(ь) де Фалэс и сели за тот же столик. Может, дядя Ксавьер испытывал какую-то сентиментальную привязанность именно к этому месту, а может, просто всегда здесь сидел.
Так о чем же мы беседовали во время нашего последнего обеда? Не помню. Меня мучило только одно: что начиная с завтрашнего дня я больше его не увижу.
Помню, он много смеялся, как будто я говорила что-то невероятно смешное или умное, чего в принципе быть не могло, я никогда не была в этом сильна, хотя мне нравилось, что он всем своим видом пытался уверить меня в обратном. Он заставил меня съесть десерт.
— Давай, давай, — настаивал он. — Тебе же нравится сладкое. Выбирай. Ну, что ты будешь?
В конце концов, я сдалась и взяла mousse aux prunes[98], потому что не хотела, чтобы этот обед закончился. Я ела его очень медленно. Отламывала по чуть-чуть и долго держала на кончике ложки, ощущая, как тают последние минуты моего бытия в роли его обожаемой Мари-Крестин, которую так неразумно балует дядюшка. Завтра он будет меня презирать. Завтра он узнает, как незаслуженно я пользовалась его любовью. Завтра я начну все с начала, как чистый лист бумаги, не ведающий пока, какую историю в него впишут.
Он заказал кофе. По негласному взаимному договору мы оба дожидались, пока он остынет, а потом пили потихоньку, словно он ещё слишком горячий.
— Может, ещё по чашечке? — спросила я в отчаянии, но нам так и не удалось его заказать. Член комитета поспешно вошел в зал с мегафоном в руке. Им срочно понадобился дядя Ксавьер. Вот-вот начнется велогонка.
Народу на площади было видимо-невидимо. Дети облепили центральный фонтан и ограды. Велосипедисты в изящных красно-зеленых костюмах заполонили площадь, как стая птиц. Человек с мегафоном сунул мне стартовый пистолет.
— Мне? — пораженно сказала я.
— Конечно, тебе, — сказал дядя Ксавьер. — Кому ж ещё объявлять старт? — Он выхватил мегафон из рук молодого человека и провозгласил на весь город: — Моя племянница Мари-Кристин. — Раздались одобряющие аплодисменты. Я помахала рукой и улыбнулась, словно всю жизнь только и делала, что давала залп из стартового пистолета. Я нацелила его в небо и выстрелила. Велосипедисты сорвались с места, как стайка испуганных скворцов.
К вечеру, после того, как я вручила награды победителям гонки, и уже вовсю шло соревнование по игре в боулинг, и толпа так заполонила городок, что негде было яблоку упасть, Франсуаза тронула меня за рукав.
— Мы едем на часок домой. Переодеться, — сказала она.
Я и не знала, что она тоже здесь. Весь день мы не виделись.
— Во что переодеться? — не поняла я.
— Для танцев.
— А джинсы не подойдут?
— Нельзя же на танцы идти в джинсах.
Мне не хотелось бросать дядю Ксавьера, но напоследок нужно было уделить внимание Франсуазе.
Ксавьер стоял у края площадки, где разыгрывался финал в боулинг болел, подбадривал и давал советы. Прямо слезы на глаза наворачивались, когда я на него смотрела.
— Я съезжу домой вместе со всеми, — сказала я, — переодеться.
— Зачем тебе переодеваться?
— Чтобы быть красивой.
Он расхохотался.
— Но чтоб одна нога здесь, другая там, — велел он.
Я сидела позади Селесты, которая вела «Ситроен». Tante Матильда расположилась на переднем сиденье. Я рассчитывала, как только попадем домой, выкроить минутку, чтобы поговорить с ней наедине, но Селеста, которой наскучили провинциальные развлечения, раздраженно ворчала.
— Не понимаю, почему бы не продать поместье, — жаловалась она. Покупателей-то хоть отбавляй. Купили бы небольшую виллу с бассейном неподалеку от Парижа.
— Если хочешь в Париж, Селеста, — сказала Tante Матильда, — то тебя ведь никто не держит силком, поступай как душе угодно.
— И на что мне жить? — взорвалась Селеста. — Какую работу я найду, когда у меня на руках трое детей?
Я прикусила язычок.
— Меня уже от всего тошнит, — ныла она. — Даже не представляете, как мне это надоело. Мари-Кристин — единственная из вас, кто знает, что значит быть заживо похороненной в этой конюшне, когда привык к большим городам, к столичной жизни.
Я сильно сомневалась, что жизнь в Бирчвуд-роуд в Хэнли можно сравнить со столичной, посему промолчала.
— А мне показалось, Мари-Кристин было сегодня весело, — возразила Tante Матильда.
— Точно, — сказала я.
— Да, но только потому, что она у нас была звездой, — бормотала Селеста, будто меня здесь не было. — Вечно она в центр