Сбиваясь, захлебываясь от неожиданности и глотая подступившие к горлу слезы, женщина рассказала все, как было.
И как только Сюй-Мао-Ю и Ван-Чжен сообразили в чем дело, так Аграфена уже перестала их интересовать. Ее не стали дольше слушать, ее бросили. Короткие восклицания Сюй-Мао-Ю, как удары бича, хлестнули по остальным. Хун-Си-Сан, Пао и Ван-Чжен сорвались с места и кинулись бежать в сторону зимовья. В сторону зимовья и дороги, по которой так недавно ушел Ли-Тян.
Аграфена прижала руку ко груди и обессиленно вздохнула. Она осталась вдвоем с Сюй-Мао-Ю. Но старик как бы не замечал ее. Он смотрел туда, в ту сторону, где скрылись его товарищи. Смотрел молча, встревоженный и злой.
— Догонят они его!.. — неуверенно сказала Аграфена. — Недалеко он ушел...
Старик молчал.
— Глупый он... совсем дурак... — продолжала она. — Чего ради он ушел? Чего он испугался?.. Ведь вы ему товарищи... Совсем оглупел парень...
Сюй-Мао-Ю резко повернулся и отошел от женщины. Аграфена, покраснев, поджала губы и тихо пошла к зимовью. А у зимовья она опустилась на примятую, выжженную траву и заплакала...
Больше часу прошло с тех пор, как за Ли-Тяном кинулась погоня. Аграфена, наплакавшись, несколько раз уходила по тропинке навстречу убежавшим за беглецом китайцам, навстречу Ли-Тяну. Несколько раз она возвращалась обратно, останавливалась у речки, прислушивалась. Все было кругом покойно и тихо. И можно было бы безмятежно опуститься на берег, возле самой реки и слушать веселый, певучий плеск воды; можно было бы тихо подремать под этот плеск, если б там, где-то в стороне, не уходил человек и за ним не гнались бы другие люди, помыслы и намерения которых неизвестны и темны.
Аграфена беспокойно подходила к речке, возвращалась к зимовью, выходила на тропинку. Тревога, тоска и едкий, еще неосознанный стыд жгли ей грудь.
Она ждала. Она тревожно ждала чего-то, и ясно не знала сама — чего.
Ван-Чжен и другие вернулись только через несколько часов. Они пришли усталые, сумрачные, неразговорчивые.
— Не догнали! — встретила их полуиспуганным вскриком Аграфена.
Китайцы быстро переглянулись. Пао, усмехнувшись, показал крепкие зубы:
— Нет...
Яркая, внезапная, неожиданная радость залила Аграфену.
19.
Четверо упорно и торопливо работали в поле. Сюй-Мао-Ю приходил в зимовье с наполненной соком чашкой и возился у печки, что-то кипятил, цедил, процеживал. Работа целиком завладела стариком и его компаньонами, и они почти все время молчали.
Они не разговаривали с женщиной, не вспоминали о Ли-Тяне. И — чего не могла понять Аграфена — были спокойны, не тревожились, повидимому, ни о чем, ничего не боялись. Это поражало Аграфену и вместе с тем успокаивало. Ей казалось в первую минуту, что с уходом Ли-Тяна у китайцев пойдут страхи, китайцы станут опасаться, как бы Ли-Тян не рассказал в волости или в городе о том, чем они здесь занимаются. Аграфена ждала, что вот-вот к зимовью нагрянут незванные гости из волости, придет милиция, пойдут спросы и допросы. Но все было пока тихо, все было спокойно.
И Аграфена решила, что Ли-Тян побоялся, а, может быть, и пожалел выдавать своих земляков.
Укрепившись в такой уверенности, она почувствовала какую-то обиду. Она не понимала, на кого эта обида росла в ней: на Ли-Тяна ли, который ушел и оставил все здесь по-старому, или на работающих спокойно и бесстрастно китайцев. Все равно, но обида росла.
А дня через два после ухода Ли-Тяна эта обида созрела в ней и прорвалась наружу. Эти два дня прошли как обычно, как-будто ничего не произошло, как-будто вокруг зимовья осталось все так же, как месяц назад. Аграфену возмутила вдруг непоколебимая ясность, прочное спокойство китайцев. Она присмотрелась к ним и однажды за обедом не выдержала. Она отодвинула от себя чашку с недоеденной кашею, вытерла губы и, злобно взглянув на Ван-Чжена, спросила:
— Вы что же думаете? Вы мне прибавка к жалованью разве не положите?.. Сколькой раз говорю!
Ван-Чжен изумленно повернулся к ней, прожевал кусок, проглотил его, облизнулся.
— Кушая тихонько! — равнодушно посоветовал он. — Кушая!..
— Ты мне зубы-то не заговаривай! — повысила Аграфена голос. — Был единыжды об этим разговор, да вы сбили меня тогда... Будет прибавок-то?
Сюй-Мао-Ю остановил готовившегося что-то сказать Ван-Чжена и поглядел на Аграфену:
— Говори надо утром, говори вечером. Зачем говори когда кушая?... Худой язык! Худые слова!.. После будешь говори!..
Сюй-Мао-Ю сказал это бесстрастно, невозмутимо. Но в скрипучем голосе его зазвучало что-то такое, что сразу подкосило весь задор Аграфены.
Аграфена вспыхнула, сжала руки, но промолчала. Внутри нее все в ней бушевало, в голове ее кипели гневные, бранные слова, но они не шли с языка. Что-то угрожающее, что веяло от старика, от его притихших и поглядывающих выжидательно товарищей, сковывало Аграфену, делало ее такой маленькой, такой беспомощной и одинокой.
Она почувствовала себя такой одинокой, что когда в этот же день поздно ночью чья-то рука в темноте зашарила по ее двери и начала расшатывать тонкие доски, она едва нашла в себе силы испуганно и жалобно крикнуть:
— Кто это?.. Зачем?..
И хотя за перегородкой опять, как когда-то, послышалось шлепанье удаляющихся шагов и все ненадолго затихло, спокойствие не пришло на этот раз к Аграфене. Она вспомнила, что нет Ли-Тяна и не услышит она уже больше его ободряющего оклика.
В эту ночь ей не удалось уснуть. Несколько раз ее дверь сотрясалась под чьими-то упрямыми толчками. Кто-то упорно стремился проникнуть к ней в каморку. И Аграфена под конец уже перестала вскрикивать и спрашивать. Она только сползла с постели, прижалась к стене и, сжав крепко зубы, оцепенело слушала.
Но дверь выдержала.
Утром Аграфена пришла в себя, яркий свет дня влил в нее бодрость, и она при всех спросила:
— Срамота-то какая! Цельную ночь ко мне кто-то ломился!.. Вы бы перестали!
Ван-Чжен быстро посмотрел на Пао и Хун-Си-Сана. И тот и другой усмехнулись и отвели глаза в сторону. Сюй-Мао-Ю скривился и покачал головой. И сквозь зубы бросил что-то по-китайски, непонятное Аграфене.
И никто ничего не ответил женщине на ее жалобу.
Аграфена поняла, что среди этих четырех мужчин, которые возобновили охоту на нее, которые вместе с тем заняты своим делом, уведшим их подальше от людей, от чужих глаз, что среди этих китайцев, умеющих молчать и не отвечать на вопросы, она беззащитна, она безоружна, она одинока.
Тогда Аграфена по-настоящему пожалела о том, что не послушалась Ли-Тяна и не ушла отсюда с ним вместе.
И она задумала уйти одна.
20.
Но назавтра в обеденную пору в стороне от зимовья неожиданно залаяла собака. Собачий лай, прозвучавший в лесной тишине, был неожидан, необычаен. Китайцы встревоженно выбежали на тропинку, столпились, взволнованно прислушались. Лай звучал все отчетливей и ближе. Собака приближалась. Она лаяла отрывисто, с небольшими перерывами, словно звала кого-то, останавливаясь и поджидая.
Аграфена, вышедшая на тропинку вместе с остальными, не выдержала и изумленно спросила:
— Кого это там несет?
Но никто ей не ответил. Никто не успел ей ответить, потому что на свороте тропинки показался серый остромордый пес, который залаял громче, остановился и оглянулся назад. И сзади него появились люди. У некоторых из них в руках были ружья. Вооруженный человек, шедший впереди всех, быстро подошел к китайцам. Не здороваясь, без кивка головы, без приветствия он оглядел их и громко спросил:
— Все вы тут?
— Все! все!.. — враз ответили Ван-Чжен и Пао. — Больше люди нет...
— Все?.. — повернулся спрашивающий к Аграфене и строго взглянул на нее.
— Все... — смущенно подтвердила она.
— Только пять душ вас и было?
— Не-ет... еще один был.
— Ага! Был, значит? А где же он теперь?
Ван-Чжен просунулся поближе к пришедшим, которые тесно окружили их всех, и ласково улыбнулся:
— Была, была одна человека!.. Одна человека ходи! Город ходи!..
Среди пришедших оказался и хозяин зимовья, Иван Никанорыч. Он послушал Ван-Чжена и обернулся к своим спутникам:
— Вишь, «в город ходи»! Врет-то как!..
— Наша не врет! — запротестовал Ван-Чжен.
Сюй-Мао-Ю пересчитал взглядом пришедших, посмотрел на своих товарищей, обжег мимолетно блеском глаз Аграфену и что-то сказал по-китайски. Китайцы сгрудились поближе друг к другу и враз заулыбались:
— Нет!.. Пырауда!.. Не ври наша!..
— Совсем не ври!..
Вооруженный человек, у которого был решительный вид начальства, сплюнул и раздраженно заявил:
— Всех рестуем!
— Почему?!. — всполошенно вскинулись китайцы. — Почему наша рестуй?.. Наша ничего плохо не делай!
— Ну, ну! ладно!.. Опосля видно будет — плохо ли, хорошо ли вы тут делали!
Аграфена, тяжело дыша, испуганно и вместе с тем с острым любопытством приглядывалась к прибывшим. Приглядывалась и прислушивалась к их словам. И, услышав об аресте, не выдержала:
— А я-то как же?
— Ты?.. — взглянул на нее старший. — Тебя тоже рестуем!
— Меня за что же? — всплеснув руками и закипая слезами, воскликнула Аграфена.
— А за то же, за что и всех...
— Тебя, тетка, за дружбу да за сокрытие! — прозвучал насмешливый голос. И Аграфена сквозь слезы успела заметить как-будто знакомое лицо: курчавую черную бороду, маленькие блестящие, пронизывающие глаза, выцветшую шляпу, надвинутую по самые брови. Она хотела вспомнить, кто это, но было некогда. Другие мысли, другие заботы хлынули на нее и придавили.
— Ничего я не скрывала! — плаксиво заговорила она. — Я сама ни сном, ни духом в ихних делах не ведала!.. Вы у Ли-Тяна спросите! Он вам все обсказал, он вам и про меня скажет истину! Вы его спросите!..
— Кого? — удивленно переспросили пришедшие.
— Да вот этого, который ушел отсель, да вам на китайцев да на ихние дела доказал... Его, Ли-Тяна!