Просто… иногда мне хотелось бы принадлежать к числу тех девушек, которые не забывают про лифчик, туфли и сумочки. Как будто у всех вокруг есть особый ген подготовки к выпускному, а в моем ДНК он отсутствует. Это даже логично: я и в обычной-то жизни с трудом подбираю одежду, что уж говорить о мероприятиях вроде этого.
– Вот эта классная. – Уэллс протягивает мне маленький клатч в форме кошачьей мордочки. Он сделан из золотой искусственной кожи, и да, он прекрасен.
Я закусываю губу.
– Дорогая?
– Всего двадцать долларов, – отвечает он, проверив ценник.
– Кхм. Не нужно.
– Лиа, мы можем ее купить.
– Да не страшно.
– Я серьезно. Правда не нужно.
Боже, как же это отвратительно. Уэллс последний, кого я хотела бы видеть в роли человека, покупающего мне вещи, честно. Он не мой отчим. Он не мой отец. Это неловко и неприятно; я чувствую себя так, будто мне дают подачку.
С другой стороны, я не хочу идти на выпускной с холщовой сумкой.
– Пойду подберу лифчик, – говорю я быстро, потому что у меня начинает щипать глаза. Это так глупо. Если честно, я даже не представляю, как справиться с этим без мамы. Я не разбираюсь в лифчиках, особенно в лифчиках без лямок. Как они вообще должны сидеть? Можно ли мне их мерить? Все заканчивается тем, что я хожу кругами среди стендов с нижним бельем, как маленькая потерянная черепашка. В конце концов мне приходится просто взять самый дешевый лифчик на свой размер, но даже он стоит двадцать пять долларов. Двадцать пять долларов. За что-то, что я надену, скорее всего, один раз в жизни. И если я отдам столько сейчас, мне не хватит на туфли. Придется идти в кроссовках. В гигантских уродливых кроссовках. Вот теперь у меня точно выпускное настроение.
Называется «истерика». Легкая.
У кассы самообслуживания я сталкиваюсь с Уэллсом, в руках у него пакет с логотипом магазина. Завидев меня, он смущенно улыбается, потирая шею.
– Слушай, я знаю, ты этого не хотела, но я купил ту сумку с кошкой.
– Правда?
– Я подумал, ты будешь отказываться, я начну настаивать, мы будем спорить, а времени нет. Поэтому… Если ты не захочешь с ней идти, не страшно.
– О… Кхм. – Я не свожу глаз с пакета.
– Я бы и туфли взял, но не знаю размера.
– Это… ничего. Здорово, спасибо, Уэллс.
Я привыкла произносить его имя с легким саркастичным смешком, как будто при этом мысленно закатываю глаза. Теперь я этого не делаю, и оно звучит странно: как-то незнакомо и нецелостно.
Расплатившись за лифчик маминой картой, мы возвращаемся к машине. Мама все еще разговаривает по телефону, так что нам остается только ждать снаружи, облокотившись на капот.
– Так что, предвкушаешь? – спрашивает Уэллс.
– Выпускной?
– Ага. Я на свой не ходил.
– Я не думала, что пойду.
– Не забудь фотоаппарат. Твоя мама будет требовать фотографии.
– Фотоаппарат? – Конечно, что еще он мог предложить. Наверное, он ждет, что я возьму с собой огромную олдскульную камеру со штативом. Впрочем, к чему нам камера? Лучше сразу масляные краски и мольберт.
– Я забыл… У вас же теперь для этого есть телефоны?
– Ага, – ухмыляюсь я.
Он улыбается в ответ; какое-то время мы просто молчим.
– Кстати, спасибо за сумочку, – говорю я наконец, ковыряя асфальт носком ботинка. – Вам необязательно было это делать.
– Но я был рад помочь.
– Я вам за это признательна. – Я слегка краснею. Видимо, не суждено мне выражать благодарность так, чтобы не создавать неловкость. Уэллс, наверное, думает, что я совсем с ума сошла: так разволновалась из-за двадцатидолларовой сумочки. Для него это не деньги, скорее всего, – так, бумажка, чтобы подтереться в туалете.
Уэллс качает головой.
– Я понимаю, что это может быть неприятно. Помню, я ненавидел получать подарки.
– Я тоже.
– Даже если знал, что дарителю это ничего не стоит. Все равно появлялось чувство, что мне бросили подачку, и я его ужасно не любил. – Он смотрит на меня, будто читая мысли. – Когда я был маленьким, у нас не было денег.
– Правда?
– Ага. Я был бедным парнем в богатом районе. Все мои друзья жили в больших домах, а мы ютились в крошечной квартирке. Не думаю, что кто-то еще знал, что на окраинах есть такое.
– Ого.
– «Ого»?
– Просто… Я была уверена, что вы были из кружка избранных.
– В каком-то смысле ты права. – Он улыбается. – Я был кэдди[35].
– Это что-то из области гольфа?
– Точно, – кивает он.
Странно: от этого мне становится легче. Я понимаю, что не буду возражать, если этот чудак и дальше будет болтаться рядом с нами, раз ему так уж этого хочется. И если маме он и правда нужен, пусть у нее будет своя копия принца Уильяма. Уж лучше так, чем распугивать мамочек и их детей в магазинах своими рассуждениями о том, как быстро летит время.
Остается только одна проблема: никто не предупреждает об этом детей.
30
Гаррет появляется ровно в назначенное время; я встречаю его у порога. Глядя на меня, он разевает рот, потом захлопывает. Кажется, это первый раз на моей памяти, когда он лишился дара речи.
– Очешуеть, Берк! – выдает он наконец.
– Очешуей, Лафлин. – Я накручиваю на палец прядь волос.
Я и правда чувствую себя красивой. Сейчас, когда на мне платье, прическа смотрится отлично, а еще у меня ярко накрашены глаза, румянец на щеках и веснушки на плече – полный комплект. К тому же мои берцы оказались именно того оттенка желтого, который подходит к сумочке. Свершилось: я иду на выпускной в берцах.
Гаррет продолжает неотрывно смотреть на мои губы. Спасибо, что не на сиськи.
Потом он отдает мне браслет-бутоньерку цвета слоновой кости, я с маминой помощью прикалываю парный букетик к его смокингу, и мама выгоняет нас из дома, чтобы сделать совместные фотографии. Гаррет совершенно не знает, куда деть руки: кладет их мне на талию, на плечи, снова на талию. Кажется, еще немного – и он полезет за телефоном, чтобы загуглить, как себя вести.
Наконец пора ехать. Гаррет придерживает для меня дверь машины, а я понимаю, что в этом платье смотрюсь на сиденье минивэна его мамы как минимум нелепо.
Гаррет ведет молча; никогда не видела его таким тихим, как сегодня. Не в силах удержаться, бросаю пару взглядов на его лицо.
– Вижу, ты привел себя в порядок. Отлично выглядишь, – не выдерживаю я. Это чистая правда. Большую часть времени, что мы проводим вместе, он раздражает меня слишком сильно, чтобы я обращала внимание на то, что он симпатичный. Но он и правда милый: густые волосы, резко очерченная линия челюсти, ярко-голубые глаза.
– Ты тоже, – отвечает он. – Честно. – После паузы Гаррет добавляет: – Волнуешься?
– Из-за выпускного? Типа того.
– «Типа того»? Обожаю твой энтузиазм пофигиста, Берк.
– Погоди, я попробую еще раз. – Я прочищаю горло. – Типа того, восклицательный знак.
– Уже лучше, – смеется он.
Я смотрю на него с улыбкой, но чувствую легкий укол вины. Гаррет забавный и славный. Он был бы отличным бойфрендом. Только не для меня.
И, пожалуй, я должна ему это сказать. «Слушай, Гаррет, предупреждаю сразу! У тебя в голове наверняка уже сложилась картинка идеального, как в кино, выпускного? Забудь. Танцевального номера не будет. Никаких долгих и томных взглядов. И уж точно никаких смачных поцелуев».
Слушай, Гаррет, понимаешь, я просто до умопомрачения люблю кое-кого другого.
Зато теперь я понимаю, зачем были придуманы смокинги: в них парни выглядят на 75 % симпатичнее. Это касается не только Гаррета, но и всех, кого я вижу. Ник, Саймон и Брэм меня чуть в могилу не свели.
Сейчас Саймон, Брэм, Нора и Кэл фотографируются с родителями, а Ник сидит на крыльце один, барабаня пальцами по краю кирпичной кладки. Анна, едва заметив нас, бросается ко мне; за ней следует Морган. И, поскольку я сегодня официально следую всем дурацким клише, разговор с них и начинается: «Боже, какое прекрасное платье! Ты тоже волнуешься?»
Анна просто невыносимо хороша, честное слово. Ее платье состоит из двух частей, так что иногда можно увидеть выглядывающий из-под ткани живот, волосы заплетены в косы и заколоты. И она, и Морган очень маленькие и изящные, так что рядом с ними я иногда чувствую себя Халком.
Ну уж нет.
Сегодня, хотя бы раз, мозг, я призываю тебя заткнуться. Пожалуйста, позволь мне просто чувствовать себя красивой.
Я и правда чувствую себя именно такой. Красивой.
Морган осторожно улыбается мне.
– Лиа, ты выглядишь великолепно.
Я замираю на месте. Нужно было подготовиться лучше, ведь мы не могли не встретиться, просто я упорно игнорировала эту мысль. Но Морган все-таки извинилась, и Эбби ее простила – это уже что-то.
– Спасибо, – отвечаю я. – Ты тоже.
– Мы можем поговорить?
Неожиданно для самой себя я то и дело возвращаюсь мыслями к тому, что сказала Анна: возможно, я сама раздула из слов Морган ссору, лишь бы сделать наше прощание легче. Все-таки это бред. Во всем виновата только Морган. Я не просила ее демонстрировать расизм, чтобы потом меньше скучать.
– Хорошо, – все же соглашаюсь я, оглядываясь на отца Саймона, который снимает неестественно крупные планы Кэла и Норы. Потом указываю на дорогу: – Вон там?
– Да, давай.
По дорожке мы шагаем в неловком напряженном молчании. Потом я подбираю юбку и присаживаюсь на бордюр. Морган то и дело косится на меня, как будто ждет, что я заговорю первая, но я не знаю, что сказать. Даже не знаю, что я должна сейчас чувствовать.
Она усаживается рядом, откидывается на руки и вздыхает.
– Я извинилась перед Эбби.
– Знаю.
Еще минуту мы сидим бок о бок, глядя куда угодно, только не друг на друга.
– Я все испортила, – снова начинает она. – Не могу поверить, что тогда сказала это. Чувствую себя паршиво.
– Это справедливо.
– Да. – Она закрывает глаза. – Я знаю. Лиа, я была расстроена. Настолько… Ох, я даже объяснить не могу, каково это – знать, что тебе отказали.