Лиа. Жизнь не по нотам — страница 4 из 41

Брэм разглядывает фото, чуть прищурив глаза, и выражение, которое появляется на его лице, заставляет мое сердце сжаться.

Понимаете, он попал. Этот парень вляпался по уши.

На том фото нас трое: я, Ник и Саймон. По-моему, это было на бат-мицве Морган. На мне светло-голубое платье в духе Элизабет Гамильтон, в руках шарик в виде саксофона, на Нике гигантские солнечные очки. Но Саймон затмевает нас обоих. Охо-хо.

Во-первых, в то время у Саймона был светящийся в темноте галстук, который он надевал на каждую бат-мицву и на танцы. В этот раз галстук повязан у него вокруг головы в духе Рэмбо – специально для фото. И он пипец какой мелкий. Не понимаю, как я умудрилась об этом забыть. В восьмом классе он подрос на несколько дюймов, а заодно начал слушать хорошую музыку и бросил носить те футболки с гигантской волчьей мордой. Ощущение такое, что, когда он сорвал с себя наконец последнюю из них, спустя два часа в Шейди-Крик переехал Брэм.

– Он тебе никогда не показывал свои детские фото?

– Один раз. Те, на которых он совсем маленький. Все, что относится к средней школе, у него под паролем.

– Хочешь сказать, ему не стоило оставлять нас наедине?

– Точно, – ухмыляется Брэм, не поднимая глаз от окошка сообщений.

Спустя секунду наши телефоны синхронно вибрируют.

Ты показала ему галстук? ЛИА, ЧТО ТЫ НАДЕЛАЛА?

Весьма изысканный галстук, – пишет Брэм в ответ.

Естественно, я всегда был очень изысканным юношей, НО ВСЕ РАВНО.
Рассказать Брэму про ночник? – пишу я в тот же чат.

– Ночник? – с улыбкой переспрашивает Брэм.

ЭТО БЫЛ БУДИЛЬНИК. Просто он еще и светился.

– Это был ночник, – с улыбкой говорю я Брэму. – На нем была мышка и маленький полумесяц. Саймон наверняка до сих пор его где-то хранит.

– Я даже не удивляюсь. И это очень мило.

– Правда? Этот ночник стоял у него на прикроватном столике до восьмого класса.

Брэм смеется, потом пишет что-то в чат, отправляет сообщение и снова устраивается на бордюре.

Вот только в общей переписке ничего нового так и не появилось. Он написал что-то лично Саймону. Своему парню. Все в порядке. Нет причин чувствовать себя так, будто меня только что послали.

Мама тормозит возле нас спустя несколько минут. Опустив стекло, она машет рукой.

– Это твоя мама? – спрашивает Брэм. – Ого. Она красивая.

– Да, мне часто такое говорят. – И я ведь даже не шучу. Саймон как-то описал ее как «квинтэссенцию мамской сексуальности». – Хочешь, я постою тут, пока тебя не заберут?

– Не нужно, отец вот-вот приедет.

Мама высовывается в окно.

– Привет! Ты Брэм, да? Из команды по соккеру?

Брэм, кажется, удивлен.

– Ага, это я.

– И ты едешь в Колумбию?

Блин. Она всегда так делает. Неожиданно выдает случайные факты, чтобы показать, что вовлечена в мою жизнь. Ребята, наверное, думают, что я прихожу домой и устраиваю ей тест с вопросами на карточках.

Я и правда рассказываю маме обо всем – иногда это даже мне кажется странным. Она знает обо всех слухах с тамблера и обо всех моих влюбленностях. Даже о том, что я би, хотя для друзей это пока тайна. Я призналась ей, когда мне было одиннадцать и мы вместе смотрели «Звездный рехаб»[4].

Брэм, наверное, святой – или просто подлизывается. Он даже называет маму «мисс Кин», хотя обычно никто не помнит, что у нас с ней разные фамилии.

Мама смеется в ответ.

– Это так мило. Пожалуйста, зови меня Джессикой.

Уже вижу, как мы едем домой, а она говорит: «Боже, Ли! Он же невыносимо милый. Саймон, наверное, совсем голову потерял. Что за котик!» И прочее бла-бла.

Знаю, мне повезло. Большинству родителей не нравятся друзья их детей, а у нас все наоборот. Мама обожает всех моих друзей. Даже Мартина Эддисона. Понятное дело, что мои друзья очарованы ею. За примером далеко ходить не надо: к тому моменту, как я заканчиваю возиться с ремнем в машине, Брэм успевает пригласить ее на премьеру «Иосифа». И это даже не странно.

– Мне все еще кажется, что тебе стоило сходить на прослушивание, – говорит мама, когда мы выезжаем на шоссе. – Пьеса просто огонь.

– Не говори «огонь».

– Пьеса просто мороз.

Я делаю вид, что не расслышала.

4

– Это тебе, – говорит мама утром в четверг, когда я спускаюсь к завтраку.

Она передает мне письмо из университета Джорджии: я сразу узнаю адрес и эмблему. Конверт маленький, не такой, как те, в которых я отправляла документы. Просто обычный конверт, как раз подойдет для сообщения, что декан отзывает мою стипендию и отказывает мне в возможности учиться. Спешим сообщить, что в программу стипендиатов университета Джорджии вы были зачислены в результате технического сбоя. Согласно документам, наше отделение намеревалось принять другую Лиа Берк, у которой в жизни не такой бардак. Приносим извинения за возможные неудобства.

– Ты его откроешь или как? – спрашивает мама, облокотившись на стол. У нее накрашены глаза – она иногда красится на работу, – и это делает ее совершенно неотразимой. Глаза кажутся ярко-зелеными. Для протокола: когда твоя мама сексуальнее тебя, это отстой.

Я делаю глубокий вдох и вскрываю конверт. Мама изучает меня, пока я читаю письмо.

– Все нормально?

– Да, отлично. – Я понемногу расслабляюсь. – Просто сообщают мне о датах посещений и празднике для зачисленных студентов.

– Думаю, нам стоит сходить.

– Да зачем.

Все эти мероприятия на самом деле ни к чему. Моя мама, в отличие от мамы Саймона или Ника, не может просто взять и свалить с работы, чтобы съездить со мной в университет. Не могу ее представить во время такого визита. Я никогда не ездила на дни открытых дверей, но Саймон рассказывал, что обычно это выглядит так: родители задают вопросы, их дети сходят с ума от неловкости. Папа Саймона вообще умудрился спросить у сопровождающего их в университете Дьюка гида, не собираются ли они «подумать об обустройстве пространства для геев».

«Мне хотелось лечь и сдохнуть», – сказал тогда Саймон.

Окажись моя мама на дне открытых дверей, она сидела бы где-нибудь сзади и закатывала глаза, слушая остальных родителей. А сынок какого-нибудь богатея наверняка решил бы за ней приударить.

– Правда, не нужно никуда ехать.

– А вот мне кажется, что тебе стоит во всем этом поучаствовать, – улыбается мама в ответ. – Дай только я разберусь с работой, и поедем на весь день. Кстати, у Уэллса семья в Афинах, так что…

– Не хочу ехать с ним в университет, – говорю я с подозрением.

Она хлопает меня по руке.

– Обсудим это позже. Йогурт будешь?

– Ага. – Я зачесываю назад волосы. – И вообще я просто посмотрю, когда туда поедет Морган, и скажу, что я из Хиршей.

– Отличная мысль. И не забудь толстовку с эмблемой Технологического института, чтобы влиться в семью.

– Блестяще! После этого меня уж точно все полюбят.

Телефон жужжит. Сообщение от Саймона.

Моя. Жизнь. Отстой. Лиа. Боже мой.

– Так, мне пора, – говорит мама, оставляя на столе йогурт. – Не скучай.

Я прощаюсь с ней и снова возвращаюсь к телефону, чтобы напечатать: Вставай в очередь.

Ладно, это было смешно, – пишет Саймон, – но у меня проблема.

Что стряслось?

Три точки.

Потом: У меня голос срывается!

Чего?
Когда я пою.
Как мило.

Я ставлю смайлик с глазами-сердечками и принимаюсь за йогурт.

ЛИА, ЭТО НЕ МИЛО. ЗАВТРА ПРЕМЬЕРА. ПРОГОН ДЛЯ ШКОЛЫ ВОТ-ВОТ НАЧНЕТСЯ.
Кажется, ты нервничаешь.
ИЩЕ КАК.
*еще. Срань господня, поверить не могу, что опечатался. Да еще большими буквами, жесть, не говори Брэму АААААААААААРРРРРРГХ ОЙВСЕ
Саймон. Все будет зашибись.

Я выкидываю банку из-под йогурта и отправляю грязную ложку в раковину. Восемь пятнадцать. Пора бежать на автобусную остановку. Плевать, что на улице холодрыга. Мои бедные пальчики, печатающие сообщения, меня проклянут.

Он ни разу не слышал, как я пою, и теперь точно меня бросит.

Я не могу удержаться от смеха. Брэм бросит тебя, когда услышит, как ты поешь?

Ага, – отвечает Саймон. Так и вижу, как он нервно расхаживает за кулисами, наполовину переодетый в костюм. Школьные прогоны – это всего лишь очередные репетиции, только в костюмах, но абсолютно все пропускают занятия, чтобы на это посмотреть. Старшеклассникам даже можно не отмечаться на первом уроке. Я хотела приехать пораньше, чтобы занять место в первых рядах, откуда удобно наблюдать за Саймоном и Ником, но нужный автобус, естественно, опаздывает. Впрочем, такое случается всякий раз, когда холодает.

Он что, правда никогда не слышал, как ты поешь?
Я НЕ ПОЮ.
И тут же следом: Кроме шуток, что, если я так и буду хрипеть и меня закидают помидорами и стащат со сцены огромным кривым крюком, как в старые добрые времена??

Если это случится, – обещаю я, – непременно сниму все на телефон.

Когда я выхожу из автобуса, Нора уже поджидает меня на остановке.

– Слава богу, ты пришла. Занята? – Она нервно приглаживает свои кудри. Ни разу не видела ее такой встревоженной – даже когда одиннадцатилетний Саймон испек брауни в форме какашек и торжественно съел их у нас на глазах.

– В чем дело?

– Мартин Эддисон заболел, – медленно отвечает она, будто не веря собственным словам, и часто моргает.

– Ладно, не буду с ним сегодня целоваться.