— Сукин сын!
Извиваясь, пытаясь вырваться, пока словно обезумевший, демон хаотично покрывает укусами мои скулы, щёки, шею, ключицы. Больно. Очень. Прокусывает до крови, до синяков сдавливая мои руки.
— О даааа. Всё верно, я сын самой убогой, самой отъявленной суки в мире.
И закрыть глаза, сдаваясь. Переставая сопротивляться. Сейчас он всё равно не услышит. Сейчас он всё равно не поймёт. Влекомый только яростью и диким возбуждением, которым потирается о моё бедро.
— Ненавижууу, тварь, — шепчет бессвязно, впиваясь укусами в губы, — как же ненавижу тебя! Вонзает когти в плечо, пуская кровь и тут же лихорадочно слизывая её с кожи.
— Сучка, дешевая дрянь, — судорожно задирает, нет, раздирает подол платья, стискивая мои ноги, заставляя их раздвинуть, — такая же шлюха….как мать. Шлюхааааааа!
И пощёчиной, всё той же, с раскрытыми когтями, полосуя лицо перед тем, как резко вдруг развернуть меня спиной к себе.
И на ухо жестоким, оглушительным шёпотом:
— Видеть не могу это лицо. Проклятая дрянь…, - сильно оттянув назад мои волосы, так, чтобы запрокинулась голова, — подстилка эльфья.
И до рвущейся кожи в свою ладонь впиваться, на сотни кусков распадаться, потому что не его действия, нет…его слова. Они бьют прямо под дых. Каждая следующая фраза — как удар потом по самому хребту, и не нужно даже удары наносить, чтобы заставить содрогаться от каждого нового слова. От дикой, от беспощадной боли. А я думала, я привыкла к боли, думала, живу с ней столько времени…думала, что сильная настолько, чтобы заставить эту дрянь притупиться, не исчезнуть, нет. Но всё же спрятать её в себе, где-то в самой глубине, не давая выскользнуть наружу. Я думала, я смогу. С того самого разговора с Эйнстремом. С того самого разговора о предательстве. Подписывая негласный приговор Арису…НАМ. И мне почти удалось это. Последние дни. Но сейчас она возродилась вновь, лютая, жадная, расправила свои чёртовы крылья прямо внутри — острыми шипами все внутренности разодрала. А мне кажется, я слышу эту чертову капель. Капля за каплей истекать вовнутрь своей же кровью. Отравленной ИМ. Пропитанной ЕГО ядом.
Непроизвольно выгибаясь и всхлипывая громко, пока демон врывается в моё тело. Врезается, громко и коротко рыкнув. Не замечает, как я задыхаюсь. Да даже если и заметит, разве не плевать ему? Если рассыплюсь тут перед НИМ, прямо сейчас, пока насилует моё тело, разве заметит ОН, насколько сильная моя боль? Не заткнуть эту тварь. Не поставить на паузу, даже на несколько минут, даже пока сжимает жадно мою грудь…беспощадно вонзаясь в нее когтями, удовлетворенно урча от причиняемой боли. А мне смешно…сквозь проклятые слёзы, безостановочно стекающие по щекам, мне хочется смеяться. Потому что ни одно его следующее действие не причинит мне столько боли, не окунет в ту агонию, что уже бушует внутри. Под самой кожей. Агония, в которую окунул он.
Она застряла в горле, она царапает изнутри теми самыми шипами, пытается вырваться из-под кожи…огромная…необъятная, она не умещается во мне.
И в собственные губы зубами, мысленно повторяя самой себе: «Нельзя! Не дай ей выплеснуться. Не дай ЕМУ увидеть её. Нельзя! Затолкай глубже. Ещё глубже. Туда, откуда этой кровожадной суке не вырваться. Не смей показывать её ЕМУ! Он не заслуживает. Она твоя мука. Твоя болезнь. Принадлежит только тебе. Кусай губы. До крови. До мяса. Сдирай ногти, но не смей демонстрировать свою слабость перед НИМ. Глотай её. Давись ею, но не выпускай на волю!».
И закричать, когда рывком к себе лицо моё повернул и вновь на губы набросился. Но нет в его действиях ни грамма страсти — только желание унизить, раскрошить на мелкие части. Жгучее желание уничтожить последние остатки гордости, унизить, заставить молить о прощении. Брат. Любовник. Предатель. Враг. Всё это — ОН. Арис. Моя боль. И почти смерть. У неё глаза чёрные. С тьмой непроглядной, бездонной, внушающей только ужас. Непередаваемый ужас, на который я обрекла себя сама. Доверившись лишь раз тому, чьи слова не стоили ничего.
И затем долго сидеть на ледяной, кажется, земле, глядя перед собой и вслушиваясь в его удаляющиеся шаги. Не оставил ничего после себя. Ни надежд, ни желаний, ни гордости, ничего.
Глава 9.3
Всё тело ломило, будто я лежала на холодном полу, а не в своей мягкой постели, которую расстелила накануне мама.
Именно поэтому надо мной любила посмеиваться Наама, дочь одного из отцовских воинов, в те редкие дни, когда оставалась с ночёвкой в нашем доме. Увидев, как сама Шели расстилает кровать своей единственной дочери, пока я переодевалась за плотной ширмой перед сном, демоница недоумённо переводила взгляд с матери на меня.
Ей не понять, что Шели нравится проявлять заботу о своей дочери. Пусть даже взрослой. Пусть даже гораздо более воинственной и дерзкой, чем она сама. Никому в Мендемае не понять её стремления окутать своей любовью близких. Шели словно была соткана из любви и сама ткала её, проявляя заботу о родных в каждом своем движении и слове. Ангел, озаривший тьму Мендемая мягким светом небес. Так однажды назвал её отец. Прошептал мне эти слова на ухо, с ленивой улыбкой следя за тем, как мама суетилась на кухне, готовя для нас еду. Да, иногда Шели, сама правительница Мендемая, нисходила до того, чтобы одним властным движением выгнать прислугу и самой начать готовить наши с отцом любимые блюда.
— О любви слишком мало просто говорить, моя девочка, — сказала однажды она, параллельно нарезая овощи на разделочной доске, — её слишком глупо демонстрировать откровенно, — мама, не глядя, протягивает руку, и отец спокойно передаёт ей миску с замаринованным мясом, — и её очень больно просто чувствовать. Особенно когда она наполняет тебя до краёв, — Шели останавливается и с тихой улыбкой смотрит на застывшего рядом со мной Аша, — тогда она выплёскивается и проявляется в заботе к тому, кем ты дышишь. Ты можешь кричать, что любишь, но тебя не услышат. А услышат — не поймут. Но ты можешь, — она перегнулась через стол, чтобы сунуть мне в рот кусочек яблока, — молча, не говоря ни слова, одаривать ею своих близких, и они познают её и полюбят в ответ.
— Мама, а разве возможно не полюбить того, кто любит тебя? Это же глупо. Это не рационально.
И она как-то быстро отворачивается, а рука Аша, до этого расслабленно лежавшая на моём плече, вдруг напряженно сжимает его.
— Ты опять совершаешь ту же самую ошибку, Лиат. Ты рассуждаешь о чувствах как о чём-то поддающемся логике. А ведь любовь, — Шели вновь повернулась ко мне, но смотрит поверх моей головы, я уверена — на отца, и мягко-мягко улыбается ему одними глазами, — любовь, она не здесь, — прикасается к своему виску и тут же опускает ладонь на сердце, — она тут. И мы неподвластны ей. Она как дар, уготованный небесами. И единственное, что мы можем — это правильно распорядиться этим даром. Насладиться им сами и позволить сделать это другим. И потом, — лукавый взгляд опускается уже на моё лицо, — если бы было так, как ты говоришь, разве не влюбилась бы тогда моя маленькая дерзкая девочка в тихого и скромного мальчика, который ходит за ней хвостиком и томно вздыхает вслед.
— НУ МАМ!
— ЧТО? В КАКОМ СМЫСЛЕ ТОМНО ВЗДЫХАЕТ?!
В один голос вскричали с отцом. Не знаю, что тогда спасло Эйнстрема от гнева самого жестокого демона в мире: мои слёзные просьбы к нему не обращать внимание на слова мамы или же малолетний возраст. Ведь нам тогда было не больше двенадцати лет.
Кажется, из глаз покатились слёзы. И я не могу объяснить даже самой себе, от чего они: от того, как болит всё тело, каждая кость, брошенные Арисом на ледяной земле пещеры, или от того, как больно бьют в самое сердце эти непрошеные и такие жестокие воспоминания о детстве. Или же от тоски, потому что два самых любимых моих человека не могут прийти на помощь, не могут больше подарить ту заботу, которой окутывали с самого рождения.
Мне просто больно. Мне ужасно больно везде. Опять. Как и каждую предыдущую минуту, проведенную с ним.
А я, такая дура, думала, что боль могут причинять лишь мгновения без него.
С трудом разлепила глаза и попыталась встать, держась за стену. Дьявол…видимо, без еды эти несколько дней тело слишком ослабло. Как жаль, что я не икуб. Интересно, тогда я бы получила энергию после изнасилования? Надо будет позже поинтересоваться. У него.
Мысли одна запутаннее и бредовее другой. И каждая ощущается почти физически.
Оглядела себя и выдохнула. Ублюдок ещё больше разодрал на мне чёртово платье. К дьяволу! Склонилась, с трудом преодолевая тошноту и попыталась оторвать истоптанный и истерзанный подол, висевший на мне грязным несуразным куском.
— Ваше Величество!
Вздрогнула, с трудом подняв голову и увидев того самого эльфа в нескольких шагах от себя. Свидетель моего позора. Впрочем, какая теперь разница…можно подумать, все те твари не поняли, куда ОН меня увёл. Точнее, ЗАЧЕМ. Одним бьольше, одним меньше. Тебе все равно некуда падать еще ниже.
— Позвольте я помогу.
Эльф решительно шагнул ко мне, протянув руку, но не наглея, смотря в глаза, ожидая моего кивка. И дождавшись, опустился на корточки, чтобы с силой дёрнуть, разрывая ткань по кругу, выше колен.
— Так вам будет удобнее.
Не в силах ответить ему. Какая же я слабая! Омерзение к самой себе прошивает по позвоночнику.
— Меня зовут Леодор. Я помогу вам дойти…
— Куда? — получилось как-то слишком тихо и хрипло, — Куда мне идти, Леодор? Куда мы все идём? На собственную казнь? Или в ловушку для моих родителей? Я не хочу быть приманкой для собственного отца. Я хочу остаться здесь, — срываясь на крик, с силой ударяя кулаком по стене позади себя. Так чтобы лопнула кожа, и в воздухе запахло кровью, — я хочу остаться в этой проклятой пещере горсткой костей, которую никто не тронет. Мне надоело быть чем-то больше! И тут же замолчать, когда эльф резко подался вперед, оттолкнув меня и прижимая мои руки к стене.
— Вам придётся. Вы больше не просто дочь правителя, вы теперь королева эльфов…