Наталья Иванова: Так что же, печатать Мураками в журнале?
Михаил Эдельштейн:
Мураками – хороший писатель. Если бы в толстых журналах печатались вещи уровня «Пинбол-73», я считал бы свое пребывание в профессии оправданным.
Как эта борьба за мейнстримовскую нишу скажется на критике? Очень просто: русским аналогом The New York Times станет «Афиша», «Газета» или даже «Еженедельный журнал» – но не «Знамя» и не «Новый мир». На первый план в критике выйдут – и уже выходят – люди, способные и желающие на эти изменения реагировать: Лев Данилкин, Николай Александров, Галина Юзефович, Лиза Новикова. Можно ругать их за произвольность оценок, как Данилкина, или за недостаточно свободную ориентацию в материале, как Юзефович, но тем не менее их тексты отражают то, что реально происходит сегодня не только с книжным бизнесом и с книгоизданием, но и с читателем, с обычным средним читателем, средним потребителем художественной литературы.
И сей факт не зависит от моих личных предпочтений. Взгляд Немзера может быть мне ближе, чем взгляд Юзефович, или я могу считать его более профессиональным, но из «Еженедельного журнала» человек получает представление о современной литературе, а из колонки Немзера он узнает о том, какой хочет видеть литературу Андрей Немзер. Из личной симпатии к героической деятельности Немзера я могу с его мнением знакомиться, однако к реальному литературному процессу оно мало имеет отношение. Адекватную картину, повторю, создают «Коммерсантъ», «Еженедельный журнал», «Афиша». Итак, в сухом остатке: Данилкин – это производная от реальной ситуации, Немзер – производная от представлений Немзера о литературе.Евгений Сабуров:
«На самом деле влияние критиков поистине колоссальное,
но оно ими недоучитывается» .
Хочу продолжить разговор о футболе, но внести в приведенное сравнение некоторые коррективы. Сначала Real с Chelsea, потом «Спартак» с «Ротором», а вот дальше надо говорить о матче не между журналистами и администрацией, а между соседними селами. В таком матче страсти кипят не меньше, чем в высшей лиге. Я имею в виду, что должна быть интрига. Есть интрига – есть за чем следить.
Возьмем противостояние «Новый мир» – «Октябрь». Тут была интрига, потому что действительно был раскол. «Наш современник» не просто пользуется именем Татьяны Толстой как раскрученным брендом. Когда он говорит «я не такой», он создает интригу. В чем, на мой взгляд, издатель Захаров обвинял литературных критиков? В том, что они, не создавая у читателя впечатления интриги, не помогают ему, издателю, проводить агрессивный маркетинг. Интрига позволяет сохранять влияние.
На самом деле влияние критики поистине колоссальное, но оно ими недоучитывается. Здесь уже говорилось, что если периодическое издание читается, то его аудитория примерно в пять раз больше, чем количество проданных экземпляров. Чем определяется это влияние? Принадлежностью издания/критика к определенному культурному пласту, определенной культурной ориентацией. Вы говорите: уловить адресата. На самом деле вы адресата создаете.
В качестве примера можно привести реальную ситуацию. Что у нас творится со школьной программой по литературе? Это, как говорится, квинтэссенция всего. Никто ни о каких учениках давным-давно не думает. Составляют список. Далее происходит канонизация писателей, вошедших в этот список. Исключить писателя из списка – все равно что Второй Ватиканский собор провести. Это значит просто выкинуть его из сонма святых. Единственные, кто более или менее вменяем, это учителя. И вот учителя просят исключить из школьной программы, например, Гончарова. Насчет «Войны и мира», говорят они, мы так же себя обманываем, потому что роман не читают. Сейчас составители списка настаивают на исключении «Тихого Дона»… Тем самым последний класс по литературе ликвидируется.
Замечательный педагог и директор школы Рачевский как-то сказал мне, что школа живет веселым отрицанием программ: мол, все равно никто читать не будет, можно не волноваться. Но в то же время учителя, причем даже не московские, попросили кое-кого в программу ввести, а именно Пелевина и Паоло Коэльо. И это те самые учителя, которые кричали, что программа перенасыщена, что надо из нее все лишнее выкинуть. Школьные учителя литературы – это ведь ваша основная аудитория. Довоспитывали вы их. Создали читателя.Наталья Иванова:
Итоги нашей сегодняшней дискуссии подводить преждевременно, потому что она бесконечна. Но вот что любопытно. Об общественной функции, об общественном влиянии критики мы практически не говорили, поскольку и общественное влияние литературы сейчас, мягко говоря, не очень велико. Раньше критика была силой, организующей собственные политические партии: существовала именно партия «Нового мира», а не просто читатели этого журнала. Партия людей, которые эту критику принимали в качестве программы своей жизни, а не только пользовались ею при выборе тех или иных книг. Сегодня критика, как и вся литература, сузила сферу своего действия и воздействия.
Сегодня говорилось о том, что в литературе и в критике присутствует некая размытость. Как человек темперамента прежнего времени, я отношусь к этим тенденциям, в том числе и в своем собственном журнале, без энтузиазма. Я считаю, что четкое позиционирование направления, которое издание избирает и проводит, даже несмотря на сокращение тиража, сделало бы его гораздо более влиятельным, чем сейчас. Пусть будет меньше людей, которые читают, зато их воздействие на общественное сознание возрастет.
В качестве адресанта, формирующего своего адресата, в последние годы мы не можем соревноваться с издательствами, которые издают и то, и другое, и третье, но очень стараемся на них походить. О каком влиянии литературной критики можно при этом говорить? Только о влиянии на тиражи, на покупки. Но влияние на общественное сознание… Это более сложная проблема.
Года два-три назад мы решили, что надо увеличивать количество материалов, напрямую, а не только опосредованно (как проза, поэзия и т. д.) воздействующих на сознание читателя. Я посмотрела № 12 «Нового мира», посчитала полосы – количество таких материалов действительно увеличилось. Тем не менее авторы рефлексируют над литературой, они общественное сознание и в голову не берут. Почему? Я несколько лет назад спрашивала об этом Селюнина, когда заказывала ему статью на злобу дня. Зачем же он будет писать, сказал он, если журнал выйдет через два месяца, когда ситуация изменится, а ему надо, чтобы материал завтра же появился в газете. Другой пример: мы напечатали статью о результатах выборов еще в предвыборном пространстве, в № 9, сейчас она выглядит довольно смешно.
И такой ритм у каждого толстого литературного журнала. Когда я печаталась в «Огоньке» 1989 года, то получала мешок писем и понимала, какое влияние статья оказывает. Сегодня после статьи звонит, например, Андрей Битов, Валерий Попов, и это просто реакция на литературно-критическую статью обиженного автора. Литературная критика, которая, с одной стороны, утратила общественное влияние, а с другой – не отслеживает реальную ситуацию ни культурологически, ни вообще литературно, – это же позор. Когда литературный критик и вообще литератор говорит: «Кто такой?» – это хуже, чем просто безграмотность. А молодая аудитория, выбирая, что читать, доверяет некомпетентному обозревателю, случайно попавшему во влиятельную газету. Именно случайно – будем реалистами.III Литература между либеральной идеей и антилиберальным проектом
Евгений Ясин:
Фонд «Либеральная миссия» в свое время реализовал проект, целью которого было выяснить, что произошло с российской культурой в период реформ. Но культура – понятие весьма широкое, хотелось бы сузить поле обсуждения и поговорить о литературе.
Российская литература всегда обращалась с неким посланием к обществу. Она либо воспитывала, либо выступала распространителем тех или иных идей, либо способствовала осознанию обществом значимых для него проблем. И сегодня литература должна выполнять какую-то из перечисленных или подобную функцию. Мы рассчитываем понять, какую именно. Итак, речь пойдет о том, чем характеризуется в настоящий момент литературный процесс, с какими посланиями литература обращается к обществу и, собственно, сохранилась ли русская литература как таковая.
Наталья Иванова:
«Компрометация либеральных идей шла рука об руку с самокомпрометацией либеральной публицистики» .
Литературное пространство конца 1980-х – начала 1990-х годов, которые характеризовались публикаторским бумом, выдвинуло сопряженную с идеями того времени (времени так называемых «перестройки и гласности») литературу, анализирующую закрытые прежде стороны действительности (в довольно широком эстетическом диапазоне). В этом литературном пространстве происходило педалирование либеральной мысли – не только в прозе и публицистике, но и в поэзии, лирике, причем даже у тех поэтов, которые никогда не отличались приливами гражданского чувства. Александр Кушнер, например, воспел в лирических стихах газету «Московские новости».
Литература, питаемая идеей свободы (а это и есть смысл и главная ценность либерализма), существовала и до того, только вынуждена была либо пользоваться эзоповым языком, либо эмигрировать, причем эта эмиграция могла быть как «внешней» (когда автор уезжал в другую страну), так и «внутренней» (когда автор «уходил в себя»). Только на рубеже 1990-х легальная литература, литература «ворованного воздуха», смогла перейти с эзопова языка на прямую речь. Кстати, это расставание с эзоповым языком породило свои проблемы, но об этом отдельный разговор.
После десятилетий советских насмешек слово «либерализм» с конца 1980-х годов начинает свое победное шествие, давая жизнь и экономическим терминам («либеральные реформы»), и литературным понятиям. В редакции журнала «Знамя», например, среди ежегодных премий появилась премия «За произведение, утверждающее либеральные ценности». Ее лауреатами стали: Григорий Померанц («Записки гадкого утенка», 1993), Соломон Апт (переводы К. Ясперса и Г. Гессе, 1994), Сергей Гандлевский («Трепанация черепа», 1995), Фазиль Искандер («Думающий о России и американец», 1997), Владимир Шаров («Старая девочка», 1998), Андрей Дмитриев («Закрытая книга», 1999), Александр Чудаков («Ложится мгла на старые ступени…», 2000).