Но искусство, во всяком случае искусство в моем представлении, просто-напросто не умеет обойтись без метафизики, мается, как проклятое, у самого края бытия, где довольно безлюдно, раз за разом остается в меньшинстве, но свысока смотрит на победителей. У искусства в чести страсть (здесь оно вроде бы не противоречит христианству, считающему «теплохладность» немалым грехом), искусство уже двести лет декларирует «живи, как пишешь, и пиши, как живешь», – а либерализм, рыбья кровь, гнет свое, настоятельно рекомендуя существование при комнатной температуре.
Налицо разноприродность искусства и либерализма.
Напротив, тоталитаризм и искусство – одного поля ягоды в том смысле, что, так или иначе, имеют в виду истину: неспроста тираны XX столетия баловались кто живописью, кто стихами. «…Я сравнил бы нарушителя того закона, который запрещает проливать красненькое, с поэтом, с артистом…», – писал Набоков.
Отсюда и серьезное – от процветания за казенный счет до высшей меры наказания – отношение к художнику со стороны тоталитарных режимов.
Либерализм же только для сохранения лица прикидывается, что у него с искусством нет осложнений. Но шила в мешке не утаишь: искусство солоно, а либерализм – великий опреснитель. На такие малости, как религия, искусство, смерть, тщета людского существования, у либерализма как бы не хватает воображения – он слишком положителен и недалек.
Умеренный и аккуратный либерализм с переменным успехом пытается обуздать страстную и неразумную человеческую природу. Чья возьмет? Лучше бы ничья не брала. Окончательная победа либерализма как общественного устройства, но в первую очередь в головах, будет означать абсолютное торжество выхолощенного самоцельного распорядка, процедуры над сутью и смыслом происходящего – что-то вроде тепловой смерти, тихой эвтаназии.
Торжество либерализма не оставляет для искусства уважительной причины, выводя новую породу людей. Вездесущий рынок при помощи СМИ с их корыстными, недобросовестными или малограмотными специалистами изо дня в день подгоняет спрос под предложение, налаживает поточное производство культурного fast food’а, необратимо, быть может, видоизменяя вкусовые рецепторы человека, то есть человеческую природу. Когда в СССР на уличных транспарантах и в учебниках провозглашалось, что советские люди – новая историческая общность, это было сущей правдой. Но и либерализм оболванивает человека ничуть не меньше, только не из-под палки, а по-хорошему. (Что, замечу в скобках, уже немало: все-таки анестезия.)
Так исчезает публика, и слово «художник», в смысле кустарь, становится эвфемизмом для выражения «парень с приветом». А там через какое-то время могут отмереть за ненадобностью и сами позывы к кустарному творчеству и сопутствующие этой деятельности навыки. И все это не из-за чьего-либо злого умысла или заговора, а просто в силу рыночной логики и эволюционной нецелесообразности. Знакомый психиатр рассказывал мне, как одна женщина обратилась к нему с просьбой вылечить ее от ясновидения (причем не мнимого): пациентка устала чувствовать себя «белой вороной». Он и вылечил.
Вся эта эсхатологическая фантастика, повторю, реальна, на мой взгляд, только при полном триумфе либерализма. Вопрос: реален ли такой триумф?
Обида на либерализм – не новость: об этом и стихотворение Цветаевой «Читатели газет», и строки Блока о «куцей конституции». Показательно, что даже авторы, на собственном горьком опыте знакомые с «прелестями» существования под антилиберальным правлением, по здравом размышлении довольно-таки скептически отзывались о либеральных ценностях. Вспомним «Последнего поэта» Баратынского или «Из Пиндемонти» Пушкина.
Все вышесказанное – за упокой. До сих пор я был «попутчиком» нынешних «консерваторов», если я верно угадываю их настроение и ход мысли.
Теперь – за здравие. Здесь мне в другую сторону.
Энтузиастические государства на поэтических началах (коммунизм, фашизм и прочие «истинные» режимы) еще на памяти у миллионов обитателей планеты: там – тоже смерть, правда, не такая благостная и гипотетическая, как от либерализма. И скука смертная – добавлю как человек 1952 года рождения, современник и внимательный наблюдатель «зрелого социализма».
В помянутом стихотворении («Мать! Гутенбергов пресс / Страшней, чем Шварцев прах! // Уж лучше на погост, – / Чем в гнойный лазарет / Чесателей корост, / Читателей газет!») Цветаева, скажем прямо, хватила через край: порох все-таки опасней печатного станка, а газетное мелкотемье и безвкусица, по мне, предпочтительней смерти.
Однако то – поэзия, с нее, как говорится, взятки гладки… Но идти на поводу у лирического красноречия, даже талантливого, не понимать «шуток» и изъявлять готовность расшибить лоб (добро бы только свой)! Но из эстетических побуждений пытаться драматизировать общественную жизнь, чтобы она, как в старые «добрые» времена, порождала настоящее искусство и, в свою очередь, была его достойна, – подростковое самоуправство. Это все равно что палкой шуровать в кратере вулкана в надежде вызвать извержение и всласть полюбоваться на стихию. Во-первых, вряд ли получится; во-вторых, может получиться – и так убедительно, что эстетикой дело не ограничится. Если нашим «консерваторам» отказывает инстинкт самосохранения, то пусть хотя бы посовестятся: так называемые простые люди – люди как-никак, и не надо вовлекать их, словно Белку и Стрелку, в собственные декадентские эксперименты. Думаю, что абсолютное большинство народонаселения предпочтет прожить 300 лет воронами при либерализме, а не 30 – соколами при каком-нибудь другом «изме», где в нос шибает «красненьким».
Допустим, последнее предположение плоско и ошибочно в корне и «простые люди» говорят и думают одно, а в глубине души «просят бу ри» – как лемминги. Но и тогда не годится быть соблазнителем: «лучше было бы ему, если бы мельничный жернов повесили ему на шею и бросили его в море» – есть и такое авторитетное мнение.
А кому либеральное прозябание кажется пресным – милости просим в горы с альпинистами, в пещеры со спелеологами, вокруг света в тазу и т. п.: благородная нервотрепка гарантирована, зато совесть чиста.
Я не большой психоаналитик, но в случае с нынешним «консерватизмом» трудно избавиться от подозрения, что «консерваторы» переваливают с больной головы на здоровую, проецируя вовне какие-то очень личные неблагополучия.
Возможно, что следствием повального либерализма станет окончательный упадок традиционных конфессий, истории, искусства и много чего еще, дорогого сердцу гуманитария. Но паника из-за либеральной угрозы представляется мне этакой пессимистической маниловщиной – можно приуныть и в связи с предстоящим угасанием Солнца. Или судить и рядить о нежелательных последствиях эксплуатации perpetuum mobile. Неужели нет более простых и насущных забот? Ведь даже знание о собственной неизбежной и внезапной гибели не парализует психически нормального человека вконец, и он трудится, плодится, суетится, как какой-нибудь бессмертный.
«Плохой мир лучше хорошей ссоры» – вот мудрость либерализма. И с нею легко согласятся люди средних лет и старше, умудренные опытом, понабивавшие себе шишек, разуверившиеся в единственности или даже существовании истины, порастратившие пыл и задор. Так что конфликт либеральных и антилиберальных настроений ко всему прочему еще и вечное возрастное противостояние. Мальчики на то и мальчики, чтобы браться «перекраивать карту звездного неба». Подозрителен молодой человек, ни разу не сказавший будничному миру: «Да пропади ты пропадом!» Ленин прав: левизна – и впрямь детская болезнь. Так что нынешние «консерваторы» с левой резьбой еще и инфантильны. А спички, как известно, детям не игрушка.
Довод, что показным радикализмом «консерваторы» всего лишь дразнят ура-либерализм, только подчеркнул бы подростковую подоплеку противоборства: зрелые люди думают самостоятельно, а не назло кому-то. Один чеховский герой в сердцах восклицает: «Дело не в пессимизме и не в оптимизме <…> а в том, что у девяноста девяти из ста нет ума». Вот именно.
Либерализм, спору нет, нешуточное испытание – безвкусицей, среди прочего. Но человек с обостренной чувствительностью все-таки волен (и еще долго, надо думать, останется волен) выключить телевизор, выбрать себе компанию по вкусу, на худой конец – предпочесть полное одиночество. Нынешний «консерватизм» не меньшая пошлость, да еще к тому же чреватая общественными катаклизмами, от которых не спрячешься – будь хоть трижды анахоретом. «Пропади ты пропадом» буржуазному миру последний раз говорили в России взрослые дяди столетие назад. И чем все это кончилось?! Но мы-то богатые, «едва из колыбели, ошибками отцов и поздним их умом» – с нас и спрос другой.
Выбор, мне кажется, невелик: умереть цивилизации так называемой своей смертью в самом отдаленном будущем или – вследствие несчастного случая в исторически обозримые сроки. В отличие от более темпераментных и озабоченных эстетикой идеологий либерализм при всех его пороках позволяет выиграть время. А там – видно будет.2. Либерализм перестал быть книжным понятием, сделался ежедневным опытом. Появилась возможность личного к нему отношения.
3. Мало читаю современников, не готов оценивать ответственно. Удачей либерального проекта считаю беллетристику Акунина, написанную с явной либерально-просветительской сверхзадачей.
4. Чуткий критик реагирует прежде всего на талант, а только потом на знамя, под которым писатель хочет себя видеть. Приятных неожиданностей можно и должно ожидать как «справа», так и «слева». Вот, собственно, и повод для объединения.
Борис Егоров:
1. Причины современного «антилиберализма» усматриваю в истории ХХ века. Россия к началу этого века с величайшим трудом освобождалась от многовекового барского и рабского сознания (две стороны одной медали); в круг интеллигенции (под интеллигенцией понимаю наличие не только образовательного ценза, но и нравственно-психологических черт: превосходства духовного над материальным и отдачи себя другим) стали активнее входить представители купечества и промышленников, духовенства и даже крестьянства. Революция 1917 года разрушила естественный исторический ход. Снова стали негласно культивироваться, при лицемерных лозунгах равенства, барство и рабство. Гонения на интеллигенцию шли параллельно с расцветом мещанства (главные черты его: бездуховность, эгоизм, зависть к успехам другого, ненависть к «чужим»). Ликвидация деспотического строя к началу 1990-х