В чем причина? В ускоренности развития? Просто в торопливости? Или же в описанной Лотманом и Успенским бинарной логике русской культурной динамики, когда культура, подобно маятнику, движется от одного полюса к другому, минуя фазу компромисса? Я бы предпочел одно из этих объяснений простому (слишком простому!) аргументу относительно борьбы между поколениями за место под солнцем.
2. В том-то и дело, что деидеологизация была мнимой – а в сущности, и не могла быть иной. Светлана Бойм недавно очень точно написала, что «если в конце 1980-х деидеологизация была направлена на советскую идеологию, то теперь она направлена прежде всего на деидеологизацию 1980-х, на так называемый либеральный дискурс, который ассоциируется с этим временем, временем обманутых надежд». Стоит ли ломиться в открытую дверь и доказывать, что литература не бывает вне идеологии, если под идеологией понимать не государственную идею, а просто систему идей, непременно имеющих и политическое измерение – если, конечно, они продуманы до конца?
Поэтому, например, полемика вокруг постмодернизма, разумеется, была идеологической полемикой – те самые либеральные ценности, которым посвящен первый вопрос, именно в ходе этой полемики проблематизировались и стереотипизировались. Казалось бы, это полемика внутри либерального лагеря. Но если искать политические параллели, то размежевание тут напоминает войну между либералами и республиканцами в современной Америке. И те и другие вроде бы за либеральные ценности, но как по-разному они их понимают!
Напомню, кстати, что и идеологическое размежевание не сегодня возникло. Уже в 1995 году П. Басинский выступил с оскорбительной статьей против А. Немзера. Все это запомнили, но редко кто помнит повод к статье. А поводом была проза А. Варламова, который, как он сам признавался, сильно хотел печататься в «Москве» и «Нашем современнике», но полюбили его почему-то в «Знамени» и «Новом мире». Вот только Немзер не полюбил, за что Басинский и обозвал оппонента «человеком с ружьем», якобы не пускающим в литературу неугодных. Любой следящий за критикой знает, насколько абсурдно звучит это обвинение по отношению к Немзеру – на мой вкус, даже слишком щедрому на похвалу и буквально приведшему за руку в литературу Слаповского, Солоуха,
Володина, Успенского, Вишневецкую, Исхакова, Славникову, Мамедова и многих других (иной разговор, стоило ли это делать, но Немзер не жадничает). Зато сам Басинский занял почетную позицию охранителя устоев реализма, который в его понимании оказался религиозным искусством, движимым постижением «Божьей», абсолютной истины. Его филиппики против А. Королева или Пелевина быстро переросли в требование административных мер против развратителей молодежи Сорокина и прочих постмодернистов-абстракционистов.
Приведу пример из личного опыта: когда вышел наш с отцом учебник, Басинский напечатал в «ЛГ» прямой донос: он требовал оградить школьников от учебника, где содержится глава о Сорокине, и «разобраться» с тем, как ставятся грифы Министерства образования на такие непродуманные сочинения. Идеологические жесты, обозначенные этой заметкой, совершенно недвусмысленны и напоминают об официозной эстетике советских времен. Тот факт, что Басинский продолжает печататься в «ЛГ» (ставшей, по точному определению, мягкой версией «Завтра») и что он единственный из современных критиков включен в комитет Солженицынской премии, ясно показывает: казалось бы, эстетические разногласия на самом деле привели к идеологическому конфликту. Статьи Басинского сегодня радостно перепечатывает «Наш современник» – это факт наглядный. В сущности, и вся деятельность «Идущих вместе» непосредственно материализует идеологическую программу Басинского, О. Павлова и иже с ними. Это, подчеркну, было размежевание внутри одного поколения.
Новая волна конфликта, начатая полемикой внутри «Господина Гексогена», нацбеста и запущенная статьями Д. Ольшанского, – тоже не была межпоколенческой схваткой: все, наверное, помнят, что с Ольшанским, Пироговым, Данилкиным, «младо-Экслибрисом» спорили не только Немзер и Агеев, но и Кузьмин, и Львовский.
Одним словом, я полагаю, что нынешние идеологические конфликты – это лишь обострение не разрешенных, а загнанных вглубь и как бы не существовавших в течение 1990-х споров между неозападниками и неославянофилами, которые шли опять-таки с переменной интенсивностью и успехом с конца 1960-х годов и лишь в конце 1980-х достигли накала перестрелки. Разумеется, это не совсем то, что было. Консерваторы сегодня либо не грешат антисемитизмом, либо хорошо его скрывают. Хотя, конечно, Бондаренко с Прохановым и Ольшанский с Пироговым слишком из разного теста сделаны, чтобы их сотрудничество было долгим и счастливым. С другой стороны, и в либеральном лагере не все в порядке: назревшая несовместимость разных концепций либерализма отчетливо видна в спорах о Пелевине, Сорокине, Акунине, «Кукушке», Балабанове. Сами эти тексты и фильмы, собственно, возникают как попытки оформить новые (во всяком случае, для России) либеральные понятия. Кроме того, обострились споры и внутри либеральной западной культуры, от которых русский интеллектуал не изолирован сегодня так, как в 1960–1970-е. Но спор-то все о том же: об иерархиях и «вседозволенности»; о том, должна ли русская литература быть глашатаем истин вековых; о том, есть ли у России особый путь или она прореха на человечестве; о том, должно ли искусство ковать национальные ценности и быть верным великим традициям, или оно должно эти ценности и традиции проблематизировать; о том, есть ли у литературы «воспитательная» роль или только развлекательная функция и проч., и проч.
А почему эти споры обострились, тоже понятно. Я когда-то писал, что журнальная война конца 1980-х не случайно резко закончилась после августа 1991 года – это была война за влияние на власть, за культурную политику и вытекающие субсидии и привилегии. Революция 1991 года дала однозначные ответы на все упования, сведя культурную политику к ежегодной раздаче Госпремий; бороться можно было только за Сороса, но тут исход предрешен. В 2001-м появилась надежда на новое вмешательство государства в культуру, и тут захотелось выделиться из мейнстрима (либерального) путем демонстрации новизны, которая бы приятно порадовала глаз тех, кому опротивела «демшиза»; захотелось чего-нибудь остренького и тем, кому не режет слух новый гимн свободной России. Строго говоря, этот поворот бывших элитарных постмодернистов в сторону «нацбестселлеров» предвосхитил «выбор народа» в декабре 2003-го.3. Как оценивать результаты консервативного проекта в литературной практике? Если речь идет о Проханове, Олеге Павлове, Р. Сенчине, А. Варламове, Б. Екимове, В. Личутине, то говорить не о чем: это эпигонская литература, повторяющая зады либо деревенской прозы, либо, в случае Проханова, нацистской публицистики и того, что М. Золотоносов называет СРА – «субкультура русского антисемитизма». Все остальное – это в той или иной степени результаты либерального проекта или, вернее, проектов: в диапазоне от Сорокина до Маканина, от Акунина до Шишкина, от Толстой до Павловой, от Гиршовича до Шарова, от Гениса до Немзера. Тут, как я уже написал, много разногласий, но говорить есть о чем.
4. Мне не очень понятен этот вопрос. Что значит «единое поле действий литературной критики»? Если это то поле, где критики соглашаются, – тогда такого поля нет, как, впрочем, никогда, даже в советские времена, и не было. Если же речь идет о том поле, на котором разворачивается критическая полемика, то это как раз тот самый спектр либеральной, в широком смысле, литературы, о котором вы спрашиваете выше. Проблема в том, что о многих фигурах противоположная сторона не высказывается. Было бы интересно составить реестр писателей, которые слышат только одобрение от своих друзей и единомышленников. Другой вопрос: возникает ли диалог по поводу спорных фигур, или же это просто канонада несовместимых оценок? Чаще всего – нет, не возникает. Но дрейф Ольшанского направо – это пример возникшего диалога с непримиримыми оппонентами. Если этот пример слишком мрачен, приведу другой, посветлее: одобрительная статья А. Латыниной о последней книге Пелевина в февральском «Новом мире»!
Александр Мелихов:
1. И разочарование, и поколенческое противостояние, и компрометация либеральных идей, несомненно, играют свою роль; я хотел бы только немного задержаться на самих понятиях «разочарование» и «компрометация». Воплощение каких бы то ни было идей всегда влечет за собой известное разочарование и компрометацию, поскольку все наши цели противоречат друг другу и могут достигаться лишь за счет друг друга, а потому что-то приобретая, всегда что-то теряешь. Но то, что у нас происходит, так ли уж связано с либеральными идеями? Тот факт, что либерализм явился нашему народу в одном пакете с экономическим и социальным кризисом, вряд ли может оказаться решающим для литераторов: их (нас) больше раздражают декларации, чем факты, мы в силу нашей профессии прежде всего люди слова. И по-видимому, мало кого из пишущих может не раздражать пошлость ультралиберальной публицистики. Монофакторные модели, которые опираются на «первичность» одного какого-то фактора, якобы определяющего все бесконечное многообразие социальной жизни, всегда убоги, и младенческая вера в рынок как демиурга всех производств, любой науки, морских глубин и звездных тел; вера в то, что все ценности выражаются ценой, что стремление к выгоде составляет альфу и омегу человеческих желаний, – все это скудодушие не может не оскорблять натуру хоть сколько-нибудь романтическую, – а кто из нас, литераторов, не романтик, кого из нас грезы не волнуют как минимум наравне с реальностью! Впрочем, отказ либерализма пошляков от всего сверхличного представляет даже и реальную социальную опасность. А в сфере искусства этот принцип – важно не мнение элиты, а покупательные способности и наклонности массы – уже привел к разрушительным последствиям всюду, куда бы он ни ступил. «Гуманистическая» вариация этого принципа – все должно служить человеку, и только он ничему не должен служить – приводит к близким результатам, но ей еще пока что нигде не дали достаточной воли.