Суждения газетных критиков, как правило расходящиеся в деталях, сходятся в главном: во-первых, они не стесняются в средствах выражения, во-вторых, заранее знают ответы на все вопросы, и, в-третьих, обсуждают два аспекта: личность самого автора и сюжет его произведения. Линия их оппозиции очерчивается идеологически. Пунктам их «встреч» несть числа: на каждое «а», звучащее с одной стороны, эхом откликается враждебное «б». Их диалог не просто возможен, но жизненно необходим обеим сторонам как органичный способ существования.
К этой когорте я относилась бы еще с большим раздражением, если бы не разделяла следующей мысли: «В истории многих народов нам известны периоды, когда в условиях духовного упадка люди просто способные прямо-таки осаждали руководство <…> академий и государств и всюду сидели очень талантливые люди, которые все хотели править, не умея служить. Распознать эту разновидность талантов вовремя, прежде чем они завладели основами какого-нибудь умственного труда, и с надлежащей твердостью направить их назад, к труду неумственному, часто бывает очень трудно» (Г. Гессе, «Игра в бисер»). В приведенной цитате описана модель интеллектуальной активности, приложимая к современной ситуации, однако с одним немаловажным уточнением: в наших условиях задача переориентации этого рода талантов не просто трудна – неразрешима.
Возвращаясь к вопросу о разделении критиков на два «лагеря», именно процитированную мысль я предложила бы в качестве критерия, поскольку наряду с критиками «газетными» есть и другие литературные критики, умеющие не править, но служить, в том значении этого слова, которое наряду с умением, талантами и навыками, обеспечивает уровень любой умственной деятельности.
«Безумная русская литература, – вопрошал Александр Блок в 1910 году, – когда же, наконец, станет тем, чем только и может быть литература – служением? Пока нет у литератора элементарных представлений о действительном значении ценностей – мира и человека, – до тех пор, кажется, никакие свободы нам не ко двору…» (Литературный разговор»).Татьяна Щербина: 1. Литературная критика давно перестала быть «рупором»; писатели ее почти не читают, читатели – лишь натыкаясь на рецензии, из которых они хотят понять, стоит ли ту или иную книгу купить, и нимало не интересуясь ни литературным процессом, ни авторитетом критика. Политика в течение последних пятнадцати лет затмила все, и критика лишь повторяет ее виражи на своем поле. Чему удивляться, если в политике Путин покончил с либерализмом, народ, сам по себе, требует рабства, «элиты» боятся потерять «дольче вита», молодежь реагирует на то, что модно. Модны – успех, благополучие, богатство, и каждый из молодых людей связывает это не с «моделью» (хоть и понятно, что либо западная либеральная модель, либо – третий мир), а с оптимизацией личного поведения. А это – соответствие «генеральной линии», которая сегодня – особый путь России, могучая держава, русскость и лично Путин. В литературе 1990-х в моде был Мураками как литературное приложение к японской кухне, и «шок», лидером которого был Сорокин. С понятием либерализма связывался и шок («можно все»), и «интеллигентская» проза (Улицкая). Мода на «интеллектуализм» (Деррида и вся продукция издательства Ad Marginem 1990-х, до переориентации на Проханова), ассоциировавшаяся с западничеством, сошла на нет раньше других. Сегодня очередной «переходный период»; можно было бы прогнозировать ремейк брежневской ситуации с официальной и неофициальной культурой, но жизнь полна неожиданностей.
2. Новое идеологическое размежевание возникло опять же не в литературе исключительно. Поразительно, куда эволюционировали идолы перестроечной культуры: Гребенщиков смотрит в Гималаи и под телекамеры дружит с Грызловым, Кинчев ратует за православие и державность; прежде они ратовали за сокрушение режима, к которому тяготеет нынешний. Либеральная идея в России слаба. Здесь никогда не удавалось сформировать общество, в котором главное – человек. Либеральная идея слаба и сама по себе: не махать топором, а искать компромисс, думать о других, улыбаться – все это слишком тонкие вещи для населения России, неагрессивность воспринимается им как слабость. Бедность и отсутствие беспристрастного суда апеллируют к силе. Главное прибежище бедного и бесправного – национальное чувство как выражение протеста, агрессии, как нечто коммуникативное, объединяющее, позволяющее мечтать о собственном величии. Фашисты и скинхеды легко становятся героями, как сегодня шахиды у палестинцев. Сегодня возрос и их интеллектуальный ресурс – мистика, а церковь, как водится, поет государству «аллилуйя». Так что и здесь не найти отклика отдельно взятому человеку, а литература, видимо, не предлагает насущного: идеологией она не переплюнет политики, а своими традиционными достоинствами – кино. После векового расцвета, от Достоевского до Набокова и Бродского, отечественная литература ослабла.
3. Этот вопрос вызывает у меня улыбку. Литературное поле стало узким, большая часть жизненной энергии литературы ушла в другие сферы, у нее остались функции документа (жизнеописание, как последний букеровский роман-лауреат, и описание истории) и пляжно-транспортного чтения, заменяющего телевизор: детектив, женский роман. Поэзия отвечает потребности сопереживания, а становясь «радикальным проектом», быстро покидает саму область словесности. «Консервативный проект» породил «консервы», которые то ли на черный день, то ли на века; они, может, и будут открыты, но дефицит свежей пищи налицо. Кино 1990-х (не отечественное, разумеется) куда как более «высокая литература», чем сама литература. Все же в мире прозвучали Уэльбек и документальный роман Бегбедера («99 франков»), у нас – Пелевин до «Поколения П». Его психоделические сочинения – новые в русском языке. То есть я думаю, что дело не в результатах «проектов», а в слабой литературной пассионарности, если воспользоваться термином Л. Гумилева. Она же – слабая читательская востребованность, не в смысле массовости, а в смысле насущности. Возможно, издателям надо стать не просто «печатниками», а кураторами, продюсерами, как в изобразительном искусстве и кино. Единственным успешным представляется проект О. Г. И.
4. Единого поля действия литературной критики не вижу. Толстые литературные журналы были все эти годы советской отрыжкой, поскольку уже ни той роли не исполняли (когда ждали каждого номера «Нового мира»: что там скажет Лакшин), ни академическими изданиями не стали. Наверное, им стало «НЛО». Газетная критика – главная площадка на Западе, у нас лишь «Независимая» имеет еженедельное литературное приложение. Но дело не в критике, а в отсутствии единого литературного контекста. Есть много уголков, в каждом своя жизнь, своя литература, свой читатель. Если проект жесткого государственного давления установится и продлится, ситуация изменится. В предыдущие годы критика была похожа на абстрактное искусство.
Михаил Эпштейн: 1. Боюсь, что речь идет о более глубоких и долговременных процессах, чем «наступление», «разочарование», «компрометация». Всякий радикальный общественный переворот – а таковой и совершается в России с 1985 года – проходит через определенные фазы, условно говоря: реформа – революция – реставрация. На первом этапе возникает попытка реформировать, олибералить существующий режим (Керенский, Горбачев), но она проваливается, и ее лидер рассматривается как слабый, недостаточно жесткий, не сумевший удержать власть. Потом начинается собственно революция, производящая коренные преобразования, ломающая весь старый режим, аппарат, идеологию (Ленин и Ельцин). А вот их наследники, вроде бы предназначенные двигать революцию дальше, вступают на путь реставрации. Все разворошенное начинает заново укладываться, цементироваться. Прежняя элита, не сумевшая перековаться и все еще взывающая к идеалам «вольности святой», оказывается в тюрьме или в эмиграции. Ключевыми становятся понятия единства, родины, верности, служения и т. д. Либеральные ценности, ради которых начиналась революция, в этих условиях начинают восприниматься как вчерашние и позавчерашние. Порядок выше свободы. Единство выше многообразия. Судьбы народа важнее прав личности. Такая реставрационная фаза не может проскочить за год-два, ей требуется развертка в большом историческом масштабе, тем более что у России плохая наследственность: либералы-реформаторы в 1917 и года не продержались, революция продолжалась несколько лет, до середины 1920-х, а фаза строительства новой империи затянулась лет на шестьдесят. Конечно, есть надежда, что в XXI веке все движется быстрее, государственные и информационные границы проницаемы, так что этап консолидации-ретотализации может свернуться в десять–двадцать лет. Но есть и тревога: запущенные сейчас механизмы ведут в перспективе не к либерализации, а, напротив, к ожесточению власти, и даже нынешний лидер на фоне грядущих его сменить в 2008 году может восприниматься как либерал, яркий пережиток ельцинской эпохи.
2. Идеологизация – признак вхождения в третью фазу (см. выше). Очевидно, что либерализация, идущая до конца, вплоть до господства в обществе рыночных отношений, подрывает основания любой идеологии, в том числе и либеральной. Начинается видеология и видеократия – царство зрелищ, броское и бездумное бытие товара, красноречивое молчание золота. Как только государство начинает «качать права» и перекачивать их из рынка в свой «административный ресурс», начинается реидеологизация. При этом литература может даже оказаться в выигрыше. Слово снова в цене, а писатель снова в опасности.
3. Мне эти результаты неизвестны, и не думаю, что литература может развиваться или оцениваться по этим линиям разделения. Если Лимонов – это радикальный проект, Солженицын – консервативный, а, скажем, Т. Толстая – либеральный, то мне все эти писатели по-разному интересны, но я не приписываю их художественные достоинства каким-то политическим проектам. Вообще на либеральном поле писателей погуще, чем на всех других, но лишь потому, что «либеральный проект» тогда и оказывается вполне либеральным, когда предполагает свободу от идеологии. Не потому ли вопрос касается только двух явно идеологических проектов: радикального и консервативного, – а либеральный опущен? Помимо либерализма как политической ориентации, можно говорить еще о либеральности как неиско