справедливость, в вечную Высшую силу, которая все это затеяла на земле.
Характерны также замечания Е. Тамарченко в статье «Идея правды в “Тихом Доне”» («Новый мир», 1990, № 6), сделанные относительно народных представлений о «справедливости как законе, объемлющем равно человеческий и природный мир» и о том, что справедливости место больше «на небесах», чем «на земле».
Тяга к справедливости связана с такой жизненной установкой, когда человек даже в мелочах отвергает «милость», привилегии, удачу и хочет пользоваться только заслуженными благами и почестями. Эта установка в пародийно заостренной форме выражается в следующем стихотворении Глазкова:
Я с детства не любил лото
И в нем не принимал участья.
Я не любил его за то,
Что вся игра велась на счастье.
Свое удачное число
Другой вытягивал, как милость,
Я не хотел, чтоб мне везло,
А ратовал за справедливость.
Я с детства в шахматы играл,
Был благородным делом занят.
И я на то не уповал,
Что мой противник прозевает.
И не испытывал тоски,
Когда сдаваться приходилось:
На клетках шахматной доски
Немыслима несправедливость!
Тяга к справедливости связана с такой жизненной установкой, когда человек даже в мелочах отвергает привилегии или удачу и хочет пользоваться только заслуженными благами и почестями. Такая установка иногда осознается как характерное свойство русского человека. Многие народы считают, что в жизни очень важна честность, но особенно высоко она ценится в протестантской культуре (даже есть специальное выражение – «протестантская честность»). В отличие от честности, в требовании справедливости часто усматривают нечто, свойственное русским в большей степени, чем другим народам:
…но – по справедливости. Я, брат, человек русский. Мне твоего даром не надо, но имей в виду: своего я тебе трынки не отдам!
Конечно, «западным» людям также бывает свойственно нежелание пользоваться какими-то привилегиями, но мотивировка обычно бывает несколько иной: человек отвергает не столько незаслуженные, сколько незаконные привилегии.
Требование справедливости можно связать с пресловутым «русским максимализмом». В отличие от честности, которая принадлежит «минималистской этике», справедливость может быть отнесена к «перфекционистской этике». «Быть честным» означает просто «не жульничать, не обманывать». Быть справедливом – значит быть в состоянии осуществить справедливый суд, т. е. взвесить все обстоятельства дела, все детали и «воздать каждому по делам его». Кто на земле способен на это? Можно было бы сказать, что быть справедливым может только Бог. Но называя Бога справедливом, говорящий присваивал бы себе полномочия судьи по отношению к Богу, как бы допуская и возможность несправедливости Бога, а это, разумеется для религиозного дискурса немыслимо (как писал ап. Павел, «изделие ли скажет сделавшему (его): “зачем ты меня так сделал?”»). Совсем другое дело – в быту жаловаться на несправедливую судьбу или, наоборот, говорить, что судьба обошлась с ним справедливо. Ориентация на едва ли достижимый идеал в сочетании с изначально присущим справедливости релятивизмом еще больше усиливает демагогический потенциал этого слова. Поэтому для многих людей советского времени характерно настороженное отношение к справедливости, которая, как и многие другие концепты, подверглась идеологическому искажению.
Аксиология справедливости
Вопрос об аксиологии справедливости, о ее месте среди других нравственных ценностей очень сложен.
Поскольку справедливость предполагает скрупулезный учет различных обстоятельств дела и несовместима с широтой души, она может восприниматься как ценность низшего уровня. Человек, добивающийся справедливости, может оцениваться либо как бездушный, либо как мелкий.
Относительно низкий аксиологический статус справедливости можно связать и с тем, что эта характеристика не относится к суду последней инстанции. Оценить решение арбитра как справедливое может только суд более высокой инстанции. В свое время В. Ходасевич написал:
Кто прав последней правотой, / За справедливостью пустой / Тому невместно волочиться.
В этих строчках под пустой справедливостью понимается людское признание, деньги, заслуженная слава. Над этими суетными ценностями стоит последняя правота, которую художник ощущает за собою.
Часто высказывается представление, в соответствии с которым гораздо выше справедливости в системе этических ценностей стоят доброта и милосердие. Ср. следующий диалог:
– Что может быть важнее справедливости? – Важнее справедливости? Хотя бы – милость к падшим. [Сергей Довлатов. Соло на ундервуде]
Желание справедливости при таком подходе (вообще характерном для Сергея Довлатова) воспринимается если и не как зло, то, по крайней мере, как нечто несовместимое с подлинным добром. Процитируем в этой связи Александра Гениса (статья «Довлатов и окрестности», напечатанная в журнале «Новый мир», 1998, № 7):
Дело не в том, что в мире нет виноватых, дело в том, чтобы их не судить. <.> / Если Иешуа у Булгакова – абсолютное добро, то что олицетворяет Воланд? Абсолютное зло? Нет, всего лишь справедливость.
Сходная мысль выражена в интервью, которое о. Александр Борисов дал газете «Аргументы и факты» (2001, № 1):
Для любого человека характерно стремление к справедливости. А справедливость очень редко оказывается добром. Чаще – злом. Евангелие против всякой справедливости. Оно – за милосердие.
Это представление об иерархии нравственных ценностей отражено, например, в следующем высказывании, в котором частица даже возможна постольку, поскольку справедливость понимается автором как нечто заведомо менее важное по сравнению с милосердием:
Милосердия или даже простой справедливости новый нарком не знал.
С другой стороны, как уже говорилось, справедливость может пониматься как нравственный абсолют (иногда в таком случае говорят о высшей справедливости). Тогда она может включаться в ряд основных нравственных ценностей, наряду с правдой и милосердием:
А душа, уж это точно, ежели обожжена,
Справедливей, милосерднее и праведней она.
В некоторых случаях справедливость противопоставляется «голой правде» («правде факта») как нечто более важное и глубокое, как в следующем примере из «Идиота» Достоевского.
[Аглая говорит князю Мышкину по поводу его слов об Ипполите: ].Очень грубо так смотреть и судить душу человека, как вы судите Ипполита. У вас нежности нет: одна правда, стало быть, – несправедливо.
И пораженный князь отвечает: Это я запомню и обдумаю.
Сходное восприятие отражено и в двустишии Игоря Губермана:
Нету правды и нет справедливости
Там, где жалости нету и милости.
То, что справедливость может не противопоставляться милости, связано с особым представлением о несправедливости. Человек чрезвычайно болезненно воспринимает, когда по отношению к нему или к кому-то, кому он сочувствует, проявляется несправедливость. Причем очень важно, что о несправедливости часто говорят, имея в виду не столько просто неправильное распределение благ, сколько то, что человек получает недостаточно тепла, внимания, любви и это ему обидно[27]. Именно в этом случае справедливость воспринимается не только разумом, но и эмоционально; именно о такой справедливости говорят чувство справедливости, любовь к справедливости и страсть справедливости.
А перед этим все ему казалось,
Что все не так, что все несправедливо,
И что он очень, очень одинок.
[…]
Он верил, что его не понимают,
И огорчался, что летают мухи,
Что звания народного артиста
Народному артисту не дают.
Таким образом, в русской культуре прослеживаются две линии. С одной стороны, справедливость может быть ниже милости, что связывается с характерной русской жалостливостью. С другой же стороны, справедливость может и не противопоставляться милости. Пока справедливость основана на объективности, беспристрастности, это ценность низшего уровня. Но она начинает восприниматься как высшая ценность, когда пропитывается эмоциями, прежде всего болью за человека обиженного, пострадавшего от несправедливости.
Социальная справедливость
Хотя справедливость, строго говоря, не относится к собственно либеральным ценностям, слово справедливость издавна используется в одном сочинительном ряду с их обозначениями. Особенно это характерно для выражения социальная справедливость. Приведем пример из текста XIX в.:
Французские социалисты-рабочие, собравшиеся на Национальный Конгресс 1880 г. в Гавре, не исполнили бы своего долга, если бы не выразили полной своей солидарности с русскими нигилистами, так мужественно сражающимися на другом конце Европы за