эпохи застоя. Вот и Кибиров говорит о таком «застойном романтизме».
Леночка, будем мещанами! Я понимаю, что трудно,
что невозможно практически это. Но надо стараться.
Не поддаваться давай. Канарейкам свернувши головки,
здесь развитой романтизм воцарился, быть может, навеки,
Соколы здесь, буревестники все, в лучшем случае – чайки.
Будем с тобой голубками с виньетки…
[…]
Здесь, где каждая вшивая шавка
хрипло поет под Высоцкого: «Ноги и челюсти быстры,
мчимся на выстрел!» И, Господи, вот уже мчатся на выстрел,
сами стреляют и режут. А мы будем квасить капусту,
будем варенье варить из крыжовника в тазике медном,
вкусную пенку снимая, назойливых ос отгоняя,
пот утирая блаженный, и банки закручивать будем,
и заставлять антресоли, чтобы вечером зимним, крещенским
долго чаи распивать под уютное ходиков пенье,
под завыванье за окнами блоковской вьюги.
[…]
Эх, поглядеть бы тем высоколобым и прекраснодушным,
тем, презиравшим филистеров, буршам мятежным,
полюбоваться на Карлов Мооров в любой подворотне!
Вот вам в наколках Корсар, вот вам Каин фиксатый и Манфред,
Вот, полюбуйтесь, Мельмот пробирается нагло к прилавку,
вот вам Алеко поддатый, супругу свою матерящий!
Призыв «быть мещанами» здесь понимается в смысле противостояния двум «романтизмам» – люмпенскому и интеллигентскому. Кибиров предлагает квасить капусту, варить варенье, снимая с него вкусную пенку (отсылка к Вас. Розанову), осознать «метафизику влажной уборки» – в общем, любить живую материю жизни и не давать увлечь себя разнообразными химерами. Тем не менее, при всем обаянии образа частного человека с томиком Пушкина «за кремовыми шторами» (выражение из романа Михаила Булгакова «Белая гвардия»), для которого гражданская позиция состоит в том, чтобы быть лично порядочным и защищать своих близких, само слово мещанин в русском языке в целом остается малопривлекательным и ассоциируется вовсе не с булгаковско-розановской традицией.
С противоположной, конформистской стороны оправдывает «мещанскую» установку глава Института развития интернета и основатель Live-Internet Герман Клименко:
Я – мещанин. Если для того, чтобы в холодильнике была черная икра, нужно кричать «Путин велик!», то я буду кричать.
(https://360tv.ru/news/interesnoe/esli-nuzhno-krichat-putin-velik-ya-budu-krichat-german-klimenko-184/)
Бюргеры, буржуа и обыватели
Русскому слову мещанин по внутренней форме аналогично немецкое der Burger. У обоих первое, старое значение (горожанин) нейтрально, во втором же они выражают романтическое презрение к пошлякам-обывателям. Вообще коллизия борьбы с мещанством в русской культуре, безусловно, восходит к немецкому романтизму. Сквозной сюжет не только романтизма, но и всей немецкой литературы нового времени – противостояние поэта и бюргера, или, как формулировал Гофман, энтузиаста и филистера. У Томаса Манна герой новеллы «Тонио Крёгер» позиционирует себя как художника, который выше толпы, но втайне его влечет к незамысловатым, белокурым и голубоглазым. Он борется с бюргерством, но сам получает обвинение в том, что он не более чем заплутавший бюргер.
В русской литературе тип немецкого бюргера с яростным отвращением описан в цветаевском «Крысолове» (и это слово – бюргер – она и использует). Приведем еще несколько примеров:
Разница огромная между самым новейшим направлением русских построек, – направлением, ищущим своего идеала, и ужасными наклонностями нашей вчерашней старины в области архитектуры. Но то, что у нас уже отходит, по крайней мере в идеале, то у восточных единоверцев наших еще во всем цвету, раболепство перед пошлым бюргерским и плоским стилем современной западной жизни. [К. Н. Леонтьев. Храм и Церковь (1878)]
В сочельник, после обеда, чинные бюргеры идут в церковь, долго усаживаются, устраиваются на скамейках, поют, бесстрастно, в униссон, сладко благочестивые стишки: «Wer ist das schone Kindelein, es ist das liebe Jesulein…» или еще лучше: «Das Kindlein so zart und fein – wie freundlich sieht es aus…» – и коробит всего от этого сентиментального панибратства с Богом. Почему сразу не колыбельную? Так не поют о Божьем Сыне; это в почтенной, буржуазной семье родился ребенок, смертный и беззащитный, как и все люди; раз я слышал, как щебетал по радио голос, упиваясь собственной пошлостью: «Если бы ты родился у нас, в Померании, то я бы уложила тебя в колясочку, под пуховое одеяльце, я бы кормила тебя кашкой.» Бога хотят сделать понятным маленьким буржуа, добродетельным бюргером, мещанином, с которым можно погоревать совместно о плохой жизни, о дороговизне на рынках. [Е. А. Гагарин. Поездка на святки (1945–1948)]
Похожий, но несколько другой колорит приобрели слова буржуа и буржуазный. Во французской огласовке это слово вошло в терминологию марксизма и, соответственно, в советский политический язык. С этим связана замечательная история происшедшая с поэтом Ольгой Седаковой. К ней пришли студенты, уже после перестройки. смотрят книжки на полках, а потом спрашивают в недоумении, за что же она так любит буржуазию. В ответ на ее недоумение показывают на полку: ну вот же – «Буржуазная эстетика», «Буржуазная философия». Людям, не жившим при советской власти, непонятно, что слово буржуазный использовалось как средство протащить в печать «чуждые» концепции под видом их критики.
В то же время, как видно из следующего примера, это слово для многих выражало идею ограниченности и недостаточной масштабности. В таких употреблениях слово буржуазный сближается со словом бюргерский, хотя и сохраняет несколько иную тональность. Из воспоминаний Лидии Гинзбург:
Я давала Ахматовой кузминскую «Форель» (интересно, что ей пришлось прибегнуть ко мне). Возвращая книгу, она поморщилась:
– Здесь очень много накручено. Кроме того… очень буржуазная книга.
– Какая неожиданная с вашей стороны оценка.
– Совсем нет. Я сказала бы то же самое пятнадцать лет назад.
Просторечное буржуй выражает несколько иную идею: завистливое отношение к богатому человеку и желание восстановить «справедливость».
Но, как и в случае слов мещанин и мещанство, в постсоветское время возникает желание апологии буржуазности.
…в любой стране устойчивость общества определяется устойчивым положением основной массы обывателей, буржуа, среднего класса. [Говорит и показывает народ (2003) // «Известия», 2003.07.24]
Близкий комплекс идей заключает в себе слово обыватель, которое в первом значении указывает на жителя, обитателя (правда, идея города в нем отсутствует), а во втором – на ограниченного человека, интересы которого не выходят за рамки собственного благополучия и благополучия своих близких. Кстати, в польском языке слово obywatel означает просто ‘гражданин’.
Первое значение было характерного для языка XIX в., однако полностью не вышло из употребления. Приведем примеры из текстов конца XX в.:
Хочу внести полную ясность в наши отношения. В лиге самоубийц я не состою и гробить себя не согласен. О чём и предупреждаю. Я не шпион, не валютчик, не изменник, я – лояльнейший и вернейший гражданин Советского Союза, если хотите– просто обыватель. Политики боюсь. Не моё она дело. [Ю. О. Домбровский. Факультет ненужных вещей, часть 4 (1978)]
Но ещё до разговора с отцом к Гастеву пришло осознание: власть дурна, криклива, злобна и склонна законопослушного обывателя считать объектом уголовного преследования, даже если тот ничегошеньки не совершил и живёт тишайшей мышью. [Анатолий Азольский. Облдрамтеатр // «Новый мир», 1997]
Такое употребление очень естественно перетекает в употребление, акцентирующее отсутствие высоких чувств и гражданского пафоса:
В стране растёт неголосующий обыватель, такой стихийный рыночник, озабоченный прежде всего собственным благополучием, а не правами человека в широком смысле. [Михаил Фишман. Переоценка голосов (2003) // «Еженедельный журнал», 2003.04.01]
В советском употреблении «обывательщина» всячески клеймилась:
Только обыватели могут бояться остроты и гласности идейной борьбы, не понимая, что в этих качествах – сила передовой советской науки, высоко поднимающая ее над затхлым болотом зарубежной реакционной науки с ее келейными нравами, беспринципностью и приспособленчеством. [А. И. Опарин. Наука – враг догматизма // «Наука и жизнь», 1951]
Обывательством признавалось малейшее недовольство советской властью:
Эрдман, настоящий художник, невольно в полифонические сцены с масками обывателей – так любили называть интеллигентов, и «обывательские разговоры» означало слова, выражающие недовольство существующими порядками, – внес настоящие поразительные и трагические ноты. [Надежда Мандельштам. Воспоминания (1960–1970)]
Однако и в диссидентском дискурсе фигура обывателя выглядела не более симпатично:
Обывателя, твердо решившего довольствоваться своим убогим идеалом, решившего жить смиренным рабом обстоятельств, не возродит ничто, и он бесследно сойдет со сцены. [В. Ф. Турчин. Феномен науки. Кибернетический подход к эволюции (1970)]
Его «Я», выросшее в условиях тоталитаризма, – это убогое, полузадушенное «Я». И он превращается в никчемного обывателя с куриным кругозором. Его не интересует ничего, кроме его персоны. Он не верит ни во что и поэтому всему подчиняется. Это уже не тоталитарная личность, а